Фаина Федоровна

–Никому, – подтвердил Олег. -Мы все никому не нужны. Пожалуй, только родители нужны детям.

–Да, – сказала я. -С этим не поспоришь.

И мне вдруг захотелось, чтобы он ушёл. Где-то я читала, что самые счастливые люди в мире – одинокие женщины, которые себя реализовали. Была ли я счастлива? Да, несомненно.

–Тебе пора, – сказала я. -Мне было с тобой чудесно, замечательно, охренительно. Я тут посижу на кухне, пока ты будешь собираться. Не хочу видеть, как ты будешь уходить.

Он подошёл и обнял меня сзади. Поцеловал в макушку.

–Ты – самая лучшая, – он вышел в прихожую и закрыл за собой дверь. Через некоторое время что-то хлопнуло. На секунду потянуло по ногам чем-то холодным, мёртвым. Я огляделась по сторонам, ища взглядом, что можно было бы швырнуть на пол, и вдруг захохотала. Швырять оказалось нечего: всё было элементарно жаль. Все мое барахло – со вкусом подобранное, привезённое из дальних стран, казалось моей последней оставшейся радостью. Какое же убогое всё-таки существо – человек! Магнитик на холодильнике, миска с каким-нибудь чёртиком может составить весь смысл жизни.

Я открыла свой ноутбук и стала смотреть старые фильмы про любовь. Даже те, которые мне раньше нравились, не вызвали интереса. В глазах то появлялся, то исчезал детдомовский мальчишка со шваброй и ведром.

«Сударыня, поднимите ноги!» Я в это время как раз много путешествовала.

Я поискала, чтобы мне выпить ещё. Принесла бутылку с подоконника. Запрокинула голову и высосала всё до последний капли. Хоть бы уснуть! Пусть хотя бы во сне я увижу что-нибудь приятное. Котиков, птичек, собачек, черепашек и хомячков. Слоников или попугаев – многообразный мир, который меня нисколько не интересует.

Я уснула быстро и неожиданно увидела во сне Шуру Балабанова.

***

Именно к больничному листу Шуры Балабанова – тому самому водителю с часто рецидивирующим гнойным гайморитом, как раз и прицепились в памятный день «полётов шмелей» мой тогдашний главный врач и заведующая поликлиникой. Я тогда с глупым упорством фанатика отстаивала Шурино право на больничный, но они так и не узнали, что этот больной (дурацкий каламбур) был моей самой настоящей головной болью.

Шура был из тех редких моих «не опухолевых» пациентов, на которые мне с ехидцей указывала Фаина Фёдоровна, когда я делала вид, что всё знаю.

–Сколько у нас было сегодня? – спрашивала я обычно к концу рабочего дня.

–Тонзиллитов десять, гайморит острый один, ларингитов два, наружных отитов два, неврит слухового нерва (под вопросом) – один…

–Господи, Фаина Фёдоровна! Как мне надоело! Одно и то же каждый день! Одно и то же!

–Устали вы. Вот сходите в отпуск и опять будете с удовольствием работать.

–Это не работа, Фаина Фёдоровна! Это какой-то пропускной пункт. Как я хочу поступить в аспирантуру!

Она насупливалась.

–Зачем вам в аспирантуру? Поработайте ещё годика два. Опыта совсем наберитесь. И я с вами…

–Я не для того семь лет училась, чтобы вот так… одно и то же!

–А вот к вам снова скоро придёт Шура Балабанов, – как бы невинно намекала Фаина Фёдоровна. -Вылечите-ка его…

До того, как попасть ко мне, Шура у кого только не лечился. Он бессчётное количество раз лежал в стационаре и всё без толку. Пункции гайморовых пазух ему делали раз шестьдесят, антибиотики он глотал тоннами, как конфеты, но несмотря на все это лечение с сентября по май гной у него в пазухах образовывался снова и снова с завидной регулярностью.

Летом Шура от своего гайморита отдыхал, как в отпуске. Он мог купаться в холодной воде, есть мороженое вёдрами, ходить босиком по росе, лежать часами под своим грузовиком – пазухи его были свободны, нос прекрасно дышал. Шура ходил красивый и счастливый. Шура пел песни звонким чистым голосом. Но как только наступал сентябрь, Шура приходил с очередным обострением. Сам он клялся, что нисколько не переохлаждался, не гулял под прохладным дождём и не промачивал ноги, и даже грузовик у него не ломался, но почти никто ему не верил. Но от веры здесь ничего уже не зависело. Лицо у Шуры серело, глаза становились тусклые, как у мёртвой рыбы, он гнусавил и неприятно пах, и, самое главное, я сразу же вымывала из его пазух невероятнейшее количество свежего гноя.

Как-то он рассказал, что первый раз это случилось с ним, когда он зимой, служа в армии, то ли в Чите, то ли на Ямале, первый раз полежал под своим сломавшимся армейским грузовиком. В тех краях он впервые и попал в госпиталь. Его долго лечили, но потом всё-таки комиссовали, хотя ему нравилось в армии, и он даже подумывал заделаться прапорщиком. С тех пор все следующие восемь или девять лет Шура осенью и зимой не вылезал из кабинетов отоларингологов. Болезнь его проявлялась с завидной регулярностью, пока не наступала очередная прочная весна. Его лечили все в нашем городе, кто только мог держать в руках инструменты, но результат был один. Никакой.

–А может вообще плюнуть на всё и не промывать больше этот гной? Всё рано же к весне пройдёт? А? Ольга Леонардовна?

–Нельзя, Шура. – Отвечала я. -Если у вас случится внутричерепное осложнение, меня посадят.

–Ну чё сразу – осложнение?

–А почему нет? Кто может поручиться, что не будет? Организм у вас ослаблен…

–Чего это ослаблен? – Сердился Шура. -Я здоров, как бык! – Он был высокий, справный молодой мужик с весёлым курносым лицом и никак не мог понять, что если его болезнь повторяется снова и снова, значит что-то не так у него с иммунной системой. Во всяком случае, сама я тогда считала, что это аксиома. И слово «иммунитет» было тогда очень модным и значительным.

–Здоровые люди, Шура, по восемь месяцев в году гайморитом не болеют.

–А у меня ничего и не болит! Только гной текёт. Со мной из-за этого жена целоваться не хочет.

–Зачем его жене с ним целоваться? У него уже двое детей, – спрашивала Фаина Фёдоровна, когда Шура после очередного промывания с тампонами в носу вышел из кабинета.

–А вы с вашим мужем, что, только до рождения детей целовались?

Фаина Фёдоровна будто и хотела мне на это ответить, но промолчала. Я уловила её заминку, хотя она длилась всего, может быть, секунду. Но заминка эта была, это точно.

Я злилась. Я злилась, потому что мне никак не удавалось вылечить Шуру. Я промучилась с ним весь первый год моей работы, и с тем же результатом подходил к концу и второй. Я меняла растворы для промывания, я меняла антибиотики, я даже (каюсь!) применила гормоны – эффекта не было, хоть повесься.

–Балабанову операция нужна, – говорила мне Фаина Фёдоровна. Вычистят всю старую оболочку, новая нарастёт – и не будет никакого гайморита.

–Фаина Фёдоровна, вы сами слышали, сколько раз я ему это предлагала! Но он не идёт на операцию, он боится. Говорит: «Зарежут меня там, а кто детей моих будет кормить?»

–Так вы бы объяснили ему, что операция не опасна.

–Слушайте! Вы меня за кого принимаете? Думаете, я не объясняла? – Между мной и Фаиной нарастало напряжение.

–Зарежут его! – саркастически трясла она головой и тряслись кудряшки. -На фронте таких тяжёлых, бывало, вылечивали…

После очередного обострения я сказала:

–Вам, Шура, имеет смысл поменять климат.

Он сощурил на меня свои блёкло-голубые выпуклые глаза под белёсыми ресницами.

–Это куда же?

–Туда, где тепло и сухо. В Крым. Только не на море. В Симферополь или туда, где степь. Может, на Иссык -Куль. Или куда-нибудь в горы. В Среднюю Азию. На Ставрополье.

–Чего я там не видал? – Шура быстро потел и часто вытирал о штаны вспотевшие руки. -Куда я поеду? У тёщи дача. Картошку садим – на зиму хватает. Огурцы, помидоры… Яблонь одних десять штук. Смородинка. Бабка с детишек глаз не спускает. А кому я там, в Симферополе, нужен?

–Да не уедет он никуда! – подтверждала и Фаина Фёдоровна.

–А вы-то чему радуетесь?

–Не соображает он ничего, – швыряла Фаина Фёдоровна грязные инструменты в лоток, когда Шура уходил. -Куркули они, мещане. За деньгами гоняются. Водителем ведь намного больше платят, чем в конторе. Ушёл бы с водителей – давно бы поправился. Я его тёщу-то хорошо знаю! Жадная тоже баба. В войну хлеб по карточкам распределяла. И спекулировала, конечно, карточками-то. Добра у неё – выше крыши. В дом уж тащить некуда. Вот и сидят на своём, караулят. Мыши!