Фаина Федоровна

–Да ладно, вам… Нормальный он по виду мужик, этот Балабанов… Мало ли у кого какая теща…

–Нет, не мало!

Для меня тогдашней это казалось странным в Фаине Фёдоровне. Она никому не завидовала из молодых. К своим же ровесникам она подходила с единственной меркой – что делал человек в войну. И эта мерка часто перевешивала всю его остальную жизнь.

Но вот к концу второго года наших мучений Балабанов явился в мой кабинет и решительно рубанул ладонью воздух.

–Пишите на операцию! Надоело!

–Давно бы так, – заметила Фаина Фёдоровна и подала мне бланк – направление на госпитализацию.

Я заполнила то, что нужно.

–Только имейте в виду Шура, как честный человек, должна вам сказать: операция помогает очень многим, но не всем. Не обижайтесь на меня, если что. Всё будет зависеть от вашего иммунитета.

–А скольким помогает? -заколебался он. Фаина Фёдоровна заморгала мне обоими глазами.

–Шура, попробовать стоит!

Операция ему не помогла. Буквально через месяц после выписки из больницы гной образовался снова. Шура опять пришёл на промывания, но после четвёртой или пятой процедуры исчез. И больше не приходил. Но в тот единственный раз, когда я дома обливалась слезами в истерике, Фаина Фёдоровна рассказала мне о нём…

Странно, что почти тридцать лет о Шуре я не вспоминала. А вот сейчас спала и во сне разговаривала с ним. Убеждала его, что исчезать нельзя. Что может быть только хуже. И где-то подспудно во сне между сновидением и явью мне представлялось, что он тоже умер, и я должна его занести в список своих потерь.

Утром мне позвонила моя теперь уже бывшая заведующая. Голос её был напряжён, но тон, я заметила, был какой-то искательный. Вот уж чего раньше я в разговорах с ней не замечала. Она произносила слова отрывисто, и мне казалось, что в тон её словам покачиваются её замысловатые длинные серьги.

–Ольга Леонардовна! У нас тут небольшие перестановки. Даша не будет работать в пятой. Я замолвила за вас словечко. Вас ждёт сегодня главный врач. В четыре часа.

–А Даша где будет работать?

–Не знаю. Меня вообще это сейчас не волнует. Я слышать про неё не хочу. Мне кажется, Ольга Леонардовна, что мы с вами как работали вместе, так и дальше можем вполне продолжать. Вы согласны?

–Согласна, – сказала я.

–Тогда, пожалуйста, не забудьте, в четыре часа собеседование.

И почему-то тут же начал снова звонить телефон.

–Ольга Леонардовна! Куда вы исчезли? Где вы принимаете? Мы без вас пропадаем…

Собираясь в пятую, я достала папку со всеми моими характеристиками, аттестациями, удостоверениями. В голове у меня слегка потрескивало, будто там искрила проводка. Я думала об Олеге. Если вдруг меня возьмут на то самое место, в котором ему отказали… Как я скажу ему?

И вообще, хотела бы я продать душу дьяволу, чтобы начать всё сначала? Всё снова по кругу? Поликлиника, аспирантура, больница… Разве я смогла бы выбраться из этого круга? Наверное, есть счастливицы, у которых круг больше горизонта. А мой – ровно такого диаметра, в который входит кончик пальца, как в отверстие лобного рефлектора.

Говорят, что умирать нужно рано. Тогда ты остаёшься в памяти тех, кто тебя любил и знал не старой развалиной, а бодрым человеком, которого ещё жалко. Интересно, если бы это случилось, парень с широкими плечами пловца, по имени Володя, почувствовал бы радость? Удовлетворение? А Виолетта? А Моряк? А Балабанов? Или все они где-то там стали мудрыми настолько, чтобы чувствовать только печаль?

На детской площадке кричали дети. Осторожно на своей машине я вывернула на улицу и вдруг увидела, остановившись на перекрёстке, что на обочине на углу зацвела вишня. На стороне ближе к солнцу цветы уже распустились, а на теневой ещё замерли в бутонах. Вишня стояла вся белая, и от цветов кудрявая. И почему-то она напомнила мне Фаину Фёдоровну.

Я приоткрыла окно. В салон ворвался задорный весенний воздух. Включила радио, там опять крутили мою любимую и безымянную для меня песню. То ли девушка, то ли парень – на слух не отличишь, пели по-английски о любви.

Молодым это не объяснить, а люди моего возраста меня понимают – между тридцатью и шестидесятью на самом деле разницы мало. Тебе просто дают испытание временем. Испытание временем, морщинами и тугоподвижностью суставов. Всё остальное, не считая сосудов, остается прежним. И твой характер зависит только от них. Если судить по ощущению молодости, сосуды у меня – прекрасные. И печень тоже. Я открыла пудреницу, проверила, правильно ли накрашены глаза и осталась довольна.

Что ж, женщины в случае опасности имеют право сдавать мужчин. Это необходимость и бонус за все сложности отношений от беременности до развода.

Олег молодой, думала я. Когда-нибудь, да всё равно устроится. А мне в моём возрасте не стоит разбирать. Если возьмут в пятую – нужно идти. Если бы взяли его, а не меня – он бы точно пошёл.

Меня немного колотило. Новый костюм оказался слишком лёгким для такого времени. И блузку я надела легчайшую, офисно-белую. Не хотелось подниматься наверх за пальто. Я крутанула ручку отопления. Вот не возьмут меня на работу, придётся экономить на бензине, – мелькнула мыслишка. А я ведь не люблю экономить. Хотя теперь мне кажется, что я всю жизнь экономила на чувствах. Но неужели же теперь начинать транжирить их по-глупому?

Олег…

Мне стало грустно. Я выехала со двора.

Когда я была студенткой, я, конечно, знала, что где-то существуют загадочные и очень смелые люди, которые не просто недовольны жизнью, но недовольны тем, что называется «общей обстановкой в стране». Мне даже рассказывали, что однажды под праздник 7 ноября такие люди разбросали в нашей институтской аудитории пачку листовок с критикой, страшно сказать, КПСС. Потом ходили слухи, что это сделали трое ребят с четвёртого курса. Их всех быстро поймали. Одного посадили, а двое других слёзно раскаялись, и их отпустили. Мне казалось, что я никогда не буду способна на такое.

Я слышала о каких-то особых молодых людях, которые выпускали какие-то альманахи и сидели на Красной площади, когда я ещё училась в школе, а наши танки ехали по Праге. Я боялась обо всём этом думать. Я не знала, плохо это или хорошо – и то, что танки ездят по чужой столице, и то, что какие-то люди сидят на Красной площади. Меня оберегали родители, а я интуитивно оберегала их. Больше всего на свете я боялась, что меня посадят, и тогда им придётся носить мне передачи, их за меня будут стыдить, прорабатывать на собраниях или даже выгонят с работы, и из-за меня они будут голодать. Для меня самой было удивительно, как я тогда всё-таки отважилась не пойти собирать веточный корм? Очевидно, была во мне какая-то струнка простой человеческой порядочности. Может быть, Чехов, а может весь строй институтского образования стояли за моей слабой душонкой и внушали, что больных нужно лечить, а не заниматься глупостями.

И надо сказать, к середине второго года моей работы от меня отстали. Меня перестали ругать за выписанные больничные, за очереди в коридоре (кстати, очереди стали меньше). Меня старались не замечать, а мне только это и было нужно. Думаю, что наше с Фаиной «неповиновение» по-прежнему не нравилось нашему руководству, но если бы нас продолжали ругать на каждом собрании, получилось бы, что с нами ничего невозможно сделать и это могло послужить неправильным примером и другим докторам.

Правда перед праздниками работники других кабинетов хвастались приобретениями, выделяемыми профкомом, читай, начальством. Кто-то торжественно тащил домой хрустальную вазу, кто-то – импортную кофту, кто-то несколько метров кухонной клеёнки. Нас никуда не приглашали, ничем не одаривали, ничего нам не продавали. Фаина Фёдоровна, видя довольные лица товарок, только морщила носик:

–У дочки всё есть, а мне такая ерунда не нужна.

Я тоже проходила по коридору к себе в кабинет ничем таким не интересуясь. К тому же больные и сами дарили мне кое-какие подарки. Во всяком случае, хрустальных вазочек для варенья у меня до сих пор стоит в шкафу столько, что хоть неси в комиссионку. Я думаю, хрусталь скоро опять вернётся в моду – выставлю тогда вазочки на стол, как в магазине, иваренье по очереди буду в каждую накладывать. А может быть буду стоять в немодном и старом плаще, как у Фаины Фёдоровны, где-нибудь на углу возле магазина, и передо мной на перевёрнутом ящике, покрытом газетой, будут сиротливо пылиться для продажи хрустальные свидетели вылеченных гайморитов, отитов и ларингитов.

***

Как оказалось, родители догадались вместо «Скорой» позвонить Фаине Фёдорове. Отец съездил за ней и привёз её к нам на такси.

Фаина Фёдоровна быстро разделась у нас в коридоре, будто пришла делать укол, и оказалась на пороге моей комнатушки в шерстяном бордовом платье с заколотой у ворота брошкой: чёрный металлический жучок с красным камушком-спинкой. Она остановилась в проёме двери и по-деловому оглядела меня, устроенный мной кавардак в комнате и потёки воды на полу.

Я тоже уставилась на неё, не понимая, зачем она здесь и откуда взялась. Мой нос, глаза, рот – всё одновременно и болело, и было уже нечувствительным к боли и слезам. Я перестала чувствовать себя человеком и человеком разумным. Я превратилась в какую-то безмозглую, раздувшуюся и вялую субстанцию, во что-то вроде дохлой медузы, только вместо воды я была насыщена горем. Горем моим, как я сейчас понимаю, была не любовь. Оскорбление, обман, банальное использование меня, как тела, а может ещё и как бесплатную помощницу по хозяйству. Но мне тогда это казалось любовью. Такой банальной и знакомой формулой: я его люблю, а он меня – нет.

–Ольга Леонардовна! – сказала Фаина строго.

Я никак не ожидала её увидеть. Я её почти ненавидела за то, что она была свидетельницей моего горя, моего унижения, была его пусковой точкой. Как и большинство людей, я тогда спутала причину и следствие. Ведь истина же, что гонцов, приносящих плохие вести, не любят. Но когда она появилась на пороге моей комнаты, мне сразу вспомнился не Сергей, не её рассказ о фотографиях на почтамте, а наш поликлинический коридор, очередь из больных, кабинет. Мгновенно в моей памяти пронеслись все сколько-нибудь тяжёлые или запутанные случаи из практики последних дней. Я подумала, что случилось ещё что-нибудь ужасное с кем-нибудь из больных, и она хочет меня предупредить. Самым ужасным из всех был тогда Балабанов.

Ожидание какого-то ещё большего несчастья подавило во мне впечатление моего собственного непереносимого горя, я перестала реветь и начала вдруг икать. И я не ошиблась.

Она, увидев, что я её узнала, сказала строго:

–Ольга Леонардовна, когда вы уже ушли, явился Балабанов. Он вас искал по срочному делу.

Я поднялась с пола, из той лужи, в которой сидела, когда отец окатил меня водой. Меня вдруг затрясло от холода. Мои юбка, кофта, чулки, трусы – всё было мокрым.

–Он умер?

Она даже отпрянула.

–Как он мог умереть, если явился сам?