Трансвааль, Трансвааль

Спешась с лошади, верховой накинул повод на штакетник и через открытую калитку вошел в присмиревший сад, где его встретил язвительными словами колхозный бригадир Грач-Отче-Наш:

– Значит, дорогой товарищ, извините за выражение, вышел большой капец Пакту о ненападении, знаш-понимаш-обченаш?

– Выходит так… амба Пакту, – с тяжким вздохом согласился смурный чрезвычайный вестовой из «рая» по особым поручениям, доверительно, как в последний раз, крепко ручкаясь с бывшим сослуживцем на одних летних военных сборах. – Этого, Сим Палыч, надо было ждать… И ждали в «низах», только не думали-не гадали, что «верхи» наши перестараются в своем возжелании на примирение.

– Молись до пупа. Бог любит докуку, знаш-понимаш-обченаш, – разрядился в сердцах Грачев. – И впрямь, можно было подумать: «братья – навеки!»

А порученец из «рая» уже раскручивал вынутую из полевой брезентовой сумки строго-служебную свитку, и хотел было с маху приступить к оглашению поименного списка новинских однодеревенцев, как к нему подсуетился услужливо, с расплескивающейся чаркой, не значившийся ни в одной строке уже рассекреченного реестра человеческих душ бывший солдат, окуренный вражьими удушливыми газами и изъеденный окопными вшами – за царя-батюшку – в четырнадцатом году, а затем, в пятнадцатом, отбывая «ерманский» плен.

– Маткин берег – батькин край, дорогой товарищ, допрежь, жахни для храбрости, а уж потом дуй до самой горы! А мы хошь маненько переведем дух, – с нарочитой веселинкой сказанул новинский-белобилетник по возрасту Тюха-Матюха, который, как покажет время, раньше всех окажется «забритым» в РККА; следом за мужиками погонит на сборный окружной пункт призванных на войну лошадей, да и сам по доброй волюшке окажется военнообязанным: не хотелось расставаться со своими «выпестышами» – чубарым к саврасым…

Военкомовец даже оторпел от таких неуставных отношений. Но и от чрезмерного радушия сельчанина не устоял. А приняв в руку чарку, он обвел виноватым взором пожухлое враз застолье, ждавшее от него если не милости божьей, то хотя б человеческого участливого утешения к себе. И он, как бы про себя, глухо сказал словами часто бытовавшей тогда песни:

– Ну, мужики, «если смерти, то – мгновенной, если раны – небольшой». – И собравшись с духом было «жахнуть», он как-то зябко передернул плечами и поставил чарку нетронутой на край именинного стола с покаянием: – Нет, мужики, увольте, не могу. Сегодня, видно, не тот день и час, чтобы веселить душу… А тризну справлять на радость врагу – нам нынче не с руки. Оставим это занятие до другого разу, когда будет на нашей улице праздник!

И тут Коленька Лещиков, по прозванию за своя малый рост – «Наперсток» (через это он даже браковался для кадровой службы, а стало быть и новинскими гонористыми девками), видно, с радости, что и его черед пришел послужить Отечеству, разудало – козырем – пустился в пляс, весело подпевая себе:

– Эх, пить будем, и гулять будем,

А смерть придет – помирать будем!

– Да уймись ты, Аника-воин! – кто-то хватко стянул расходившегося молодца с круга, да еще и затрещиной наградил, чтоб не каркал.

Но вот собравшийся в себе седовласый чрезвычайный вестовой, наконец развернув рассекреченный свиток, для порядка кашлянул в кулак и громко, внятно, дабы никто не обвинил его, что «не расслышал, не понял», стал выкрикивать фамилии сельчан, при этом каждого уважительно называя по имени и отчеству. Да оно и понятно. Это тебе не на общем собрании – крой-чеши нерадивого на чем свет стоит. Сейчас не грех было и шапку сломать… Ведь речь шла о защите Отечества, перед которым были все равны и обязаны, как пред самим Создателем нашим, Господом:

– Абраменков Николай Александрович!

– Абраменков Владимир Александрович!

– Андреев Тимофей Афанасьевич!

– Ананьев Василий Иванович!

– Ананьев Александр Васильевич!

– Голубев Александр Матвеевич!

– Голубев Яков Матвеевич!

– Голубев Филипп Ионович!

– Голубев Александр Ионович!

– Голубев Алексей Иванович!

– Васильев Иван Васильевич!

– Васильев Александр Васильевич!

– Васильев Василий Михайлович!

– Захаров Дмитрий Петрович!

– Ильин Иван Дмитриевич!

– Ильин Александр Дмитриевич!

– Иванов Гаврила Иванович!

– Лещиков Иван Максимович!

– Лещиков Николай Максимович («Наперсток»)!

– Орлов Алексей Нилович!

– Сидоров Иван Сидорович!

– Сидоров Петр Сидоровнч!

– Терентьев Василий Алексеевич!..

И по всему-то алфавиту находились фамилии новинских мужиков и парней. Да не по одной, все больше по две. Дмитриевых Ильичей так и трое значилось: Василий, Павел, Николай. Столько же сыскалось и Максимовых братанов-Максимовичей: Осип, Александр, Иван. А чернобровых Жучат (Жуковых) и того более. Только одних родных Николаевичей, сразу сжимай все пальцы в кулак, не ошибешься – пятеро: Тимофей, Никандр, Николай, Иван, Михаил. И это при живых-то родителях… Каково же матери-то Анне было пережить такую, свалившуюся на ее сивую голову беду-разлуку? Сколько ж надо было вылить за всех слез? Как только у нее не окаменела душа?..

Боже, сколько ж мужиков-то было в довоенных Новинах? И это не считая тех, кто уже служил кадровую. И тех зеленых подростышей, которые теперь будут уходить из деревни слой за слоем целых четыре года! И этот неотвратимый отток человеческих жизней начнется уж очень скоро, через каких-то несколько недель, как только огненный вал войны пригрохочет к стенам Вечного Града. И вослед за своими отцами и старшими братанами уйдут из деревни – добровольцами и семнадцатилетние… Так надо было… Надо было так, черт побери! Красная Армия на этом участке фронта, еще не обозначенного на стратегических картах, как своих, так и вражьих, вся истаяла в изматывающих боях при откате на «исходные позиции». И подмо?ги – ниоткуда и ни от кого в те дни не предвиделось. Ну, и «заткнули» брешь на державном тракте – меж двух столиц – необстрелянными мальцами.

До прихода сибиряков, которые с первым снегом – в новых, с иголочки, белых нагольных полушубках – надолго засядут в надежную оборону у Синего Моста, новинские мальчишки, все до одного, погибнут в высоких травах предъильменских пожен, захлопнув за собой тяжелую дверь в Вечность…

Но похоронки же на них в деревню, до которой рукой подать, пойдут каким-то кружным путем. Матери их получат только после войны. Видно, чья-то разумная голова рассудила: пусть мертвые мальчики немного подрастут хотя б во Времени. Все не так будет больно их матерям.

Много всего будет во мстинском приречье… Сейчас же новинские мужики и парни – прямо из-за именинного стола – только собирались на Великую бойню. И для многих, о чем они еще боялись загадывать, поименный, державный реестр живых душ был уже поминальником.

Вечный Град в те годы неизъяснимо чьим-то бездарно-волевым решением был низведен из «Великого» в табель уездного захолустья Ленинградской области, а ее военный округ, в который входило и Предъильменье, значился в обороне страны прифронтовым, потому и сборы на войну во мстинском приречье были недолгими.

Уже на второй день вся деревня, от мала до велика – молодые матери с младенцами на руках, старичье с клюками в руках, – переправившись на пароме через Реку (свою отраду!) высыпали на Новинский луг, где зелеными волнами ходили высокие тучные травы, как никогда вымахавшие в этом году. Но они никого не радовали. Да и не на сенокосную толоку срядились сегодня новинские косари с заплечными сидорами на одно плечо, на рушниках с перевязанными в углах луковицами, которые можно было съесть напоследок…

На фронт уходили сегодня новинские косари. Среди них мельтешил и вчерашний седовласый нарочный-военкомовец, беспрестанно крича уже охрипшим голосом:

– Товарищи, выходи – стройся! – но его голоса из-за бабьего причитания никто не слышал.

Мало того, гармонист Василий Ильич (по-деревенски, за его благонравие, Васенька Ильин!), словно себе наперед, «на вспомин души», а может и в укор на недавнее братание с нацистской Германией (потешный договор о «ненападении»), вскинул перед собой, как свадебную дугу, свою нарядную тальянку и такое залихватское выдал на прощание, что, будь поблизости Манкошевский погост, и мертвые поднялись бы из могил. Ну, как тут было устоять на месте с двуродным высоченным брательникам, холостякам-весельчакам – Николаю Васину, деревенскому искуснику на всех струнных инструментах и голосистому певуну, школьному учителю Алексею Голубеву. Схватившись за руки, они – всему на зло! – пошли по кругу в размашистой паре выделывать своими великаньими ногами скоморошьи кренделя и, будто в роги, трубно издивляясь:

Русской, немец и поляк
– танцевали краковяк:
Поляк – поскользнулся,
Немец – улыбнулся,
а русский – матюгнулся!

И опять послышался настойчивый голос вконец охрипшего военкомовца: