Трансвааль, Трансвааль

– Товарищи!.. Ворошиловцы… выходи – стройся! Война не ждет нас!

И опять у новинских новобранцев – ну никакого-то внимания на чрезвычайные государственные тревоги. Вроде б тверезые были, а вели себя, как выпимшие: обнимались со всей своей роднёй: шутейно боролись – сосед с соседом, прощая на миру все свои обиды; парни в открытую целовались со своими ревущими в голос невестами.

«Оглохли, что ли, наши мужики и парни? – недоумевали, снующие с среди взрослых, деревенские мальчишки, в душе радуясь войне. – Теперь-то… раз новинские санапалы идут на фронт, будет фашистам пузатым-рогатым на паучьих тоненьких ножках (какими их рисовали тогда на плакатах). И за Абиссинию, и за Испанию будет! Только жаль, что нас с собой не берут, а то еще и не так было б им!»

И как бы в ответ на недовольство своих школяров-ровесников Ионка Веснин услышал могучий голос своего отца:

Трансвааль, Трансвааль, страна моя!
Ты воя горишь в огне…

На голос запевалы деревни новинские мужики и парни, вырываясь из объятий матерей, жен, сестер, невест, стали сбегаться кучно вокруг уважаемого всеми Мастака, как пчелы на жужжание своей матки начинают сбиваться в отлетающий рой.

И вот высыпавшая на заречный луг деревня строго разделилась на два роя – на неистово поющих мужиков и в беспамятстве причитающих, как на погосте, баб. И тогда мужичий рой, видно, почувствовал, что набрал силу в песне, лохмато – медведем – шевельнулся и покатился по лугу, приминая высокую тучную траву, которая так и останется в это лето нескошенной. Так песня о каких-то далеких бурах и увела из Новин подчистую всех косарей на войну.

За поющими мужиками вдогон двинулся обоз, в подводчиках которого были их сыновья-подростыши, чтобы отвезти своих отцов, дядьев, крестных, старших братанов на станцию Малая Вишера, а затем обратно пригнать порожние подводы. В частовском выселке Новинки, за глубоким урочищем, прозванным в честь обитателя на самом его юру Ивана-Кузнеца, они расселись по телегам, и новинские однодеревенцы поехали на войну. В телеге Мастака попутчики допили «на посошок» прихваченные им со вчерашних именин сына пару поллитровок, но хмель никого не брал. И петь как-то враз всем расхотелось, молчать – тоже. Все озабоченно говорили об оставленных незавершенными колхозных и домашних делах:

– Как-то сей год управятся тут наши благоверные без нас?

– И надо ж было случиться такому: бабы наши только сшили себе ситцевые сарафаны для страды, а мужики отбили косы, и нате – война!

– Поди, знай, сумеем ли мы теперь управиться с военными хлопотами, хотя б к уборке огородов, – сетовали новинские косари, все еще теша себя надеждой о своем скором возвращении по домам – с Победой «на чужой земле», как пелось еще вчера в песне: «Если завтра война…»

Военкомовец ехал с запевалой Гаврилой Ионычем, сыну которого было позволено восседать в настоящем кавалерийском седле, горделиво представляя себя, что гарцует на своей игреневой Диве – подшефном жеребенке, призванном в РККА в предверии войны… И в каких только мысленно Ионка не побывал сражениях: всех врагов победил! Можно было б новинским однодеревенцам и оглобли заворачивать к дому… А они, мужичье, только раскачиваются в сборах на Большую войну.

Время от времени мужики слезали с телег для променада затекших ног. Некоторые подходили к юному верховому и, держась за стремя, шли рядом, видно тоже представляя себя на походном марше навстречу своей злодейке-планиде по имени – война. Среди них оказался и его первый учитель письменности на речной песчаной мокрядине натоки-отмели, Колюня-Громоотвод. Если в деревне был Колюшка-Наперсток, то почему бы не быть и Колюне-Громоотводу? В Новинах всегда было – пруд-пруди – охочих на новое меткое словцо…

Сейчас пеший Колюня-Громоотвод был вровень головами со своим юным верховым дружком, с которым повел доверительный разговор, держа в руках самодельный запечатанный конверт:

– Юный конноармеец Веснин, передай «секретный пакет» даме моего сердца! И еще скажи, чего мне не хватило духу написать ей в письме, что Колюня-Громоотвод любит, мол, тебя, Мария!

– Это нашу… новинскую Маньку-то Бесстыжую? – еле переведя дух, неодобрительно отозвался мальчишка. А что сказать дальше, не знал. – А сам-то почему ж не отдал ей письмо? Она ж была тоже на лугу.

– Оттого и не передал, что она убивалась по другому. Сам знаешь о ком говорю… Признавалась слезно всему свету белому, что «кровинушка» твоя, мол, зреет во мне. А тот, знай, талдычит свое: «Мань, с этим будем разбираться после войны. А сейчас не время, поди знай, на кого еще личиком выйдет сия тайна».

– Вот гад-то! – по-взрослому рассудил мальчишка, чем вызвал расположительное доверие к себе у старшего друга.

– Гад дак гад! – согласился тот. – Да, главного не сказал тебе. Зайди к нам. Средней сестре Натахе велено подарить тебе мою балалайку.

– А как же ты потом будешь жить без своей «издивлячей шутницы»? – озадаченно спросил мальчишка.

– «Потом», Ионка, у меня не будет. Такое предчувствие – балалайка мне уже ни к чему. Сам видишь, какой я большой, всякая пуля-дура ко мне, первому, приласкается как к миленькому.

Николай Васин вдруг рывком притянул к себе мальчишку, сидящего в седле, и трижды чмокнул его в мокрое лицо, сдавленно шепча:

– Прощай, Ионка… живи долго, играй на балалайке и никому не верь, что Мария – «бесстыжая». Она просто красивее других, а о таких всегда – из зависти – говорят нехорошее. – И утерев кулаком глаза, он размашисто пошагал своими великаньими ногами – догонять свою телегу.

Потом рядом с ним шли два соседа, гундося про оставленное свое мирное житье-бытье:

– Как-то тут собрался поправлять крышу над хлевом, хвать, нет гвоздодера, знаш-понимаш-обченаш! Спрашиваю сына, отвечает: «Не знаю».

– Дак твой гвоздодер-то у меня, лежит под печным конником.

– Штой-то не припомню, штоб я одалживал его тебе.

– Дак я сам взял его у тебя. Как-то шел к амбарам через твой заулок, глядь, струмент без дела лежит на крыльцах. Ну, и взял его, как раз решил заплоты во хлеву перебрать, да так и не дошли руки до дела.

– Руки не дошли до дела, а штоб возвернуть струмент хозяину, запамятовал. Через это я ведь трепку дал сыну, штоб, неслух, ложил струмент на место. Вот простит ли он теперь меня за такую напраслину?.. Да и как они там теперь будут жить-мыкаться без гвоздодера в хозяйстве? Без него, как без рук.

– Да никуда не денется твоя хренова загагулина… Как приду с войны, так сразу и отдам.

– А ежель меня убьют? Ты ж не подумаешь это сделать, знаю я тебя, побирушника!

Мальчишка прислушивался со стороны к житейскому разладу соседушек, готовых схватиться за грудки, и ему казалось однако ж, какие, мол, невоинственные его однодеревенцы. Да и кого же они могут победить, если, собравшись на войну, бубнят о каком-то пустяке? И он по-взрослому попытался их урезонить:

– Мужики, нашли время о чем «гвоздодерить»!? – И он, как боевой командир на коне, вдруг звонко запел папкину любимую песню. Вернее, она сама в нем запелась, оттого, что он сидел в настоящем кавалерийском седле, будто бы на своей игреневой, белогривой Диве:

Трансвааль, Трансвааль, страна моя!..

И наподдав прута овсяному коню, он ходкой рысью пошел обочью дороги на обгон, в голову обоза, увлекая за собой и песню, которую, казалось, вместе с новинскими мужиками и парнями трубно гудел разверстым эхом и Прудской высоченный сумрачный ельник в тревожной вечерне: «Ты вся горишь в огне…»

На станцию они приехали уже после восхода солнца – второго дня войны. При въезде в деревенский зачуханный городок обоз подтянулся, а затем по команде военкомовца мужики сошли с телег. Спешился и мальчишка, передавая полюбившего ему строевого коня хозяину. И тот, весь подобравшись, приложил руку «под козырек» и громко, чтобы все слышали, чеканно сказал, как бы продолжая мальчишью игру:

– Запевала, юноармеец Веснин, благодарю за образцовую службу на марш-броске!

Мальчишка стушевался, не зная, как и что ответить. Не говорить же «спасибо», как в Христов день за подаренное яичко крестному или крестной. Мужики, разминая плечи от ничегонеделания в телеге, посмеиваются, подбадривают и сами делаются бодрее:

– Вот, как призовут в армию, научится – и как командиру отвечать, и как чистить солдатский сортир.

Военкомовец же не удовлетворился такой подсказкой:

– Запомни, сынок, безоглядная служба Отечеству, как и молитва от сердца к Богу, всегда зачтется, если не на земле, так на том свете… А на благодарность командира надо отвечать просто: «Служу Советскому Союзу!»

– Старшине и помкомвзводу! – хохотнул кто-то из служилых срочников, рассмешив непричесанный мужицкий строй.

– Прекратить неуместные шуточки! – возвысил голос военкомовец и строго подал команду: – Отцам ездовых, выйти из строя! И прошу, дать своим сынам подорожный инструктаж – на благополучное возвращение по домам. И сразу же потом прибыть на сборный пункт, на привокзальную площадь. Вопросы? – И тут же ответил сам за всех, как отрезал: – Вопросов нет!

И резко скомандовал, словно махнув саблей по шеям нерадивых:

– Сми-рр-но! Напрра-во! Шаго-ом, арш!

И поплыло-потопало в разнобой новинское охламонистое воинство, числом в добрую развернутую роту из деревни на сто двадцать дворов.

Боже, а сколько ж деревень-то было на одной шестой части суши? И отовсюду, видно, сейчас топали и топали, как на заклание, неотесанные мужицкие роты…

Впереди строя покачивалась голова в порыжевшей от солнца и дождей кепке новинского искусника-балалаечника Коляна-Громоотвода. А в замыкающем ряду, вспотык, старательно подстраивался, все никак не попадая в ногу, новобранец Колюшка-Наперсток. Поравнявшись с молодым «запевалой», он сделал шутливое признание на нелегкую солдатскую службу, обращаясь к нему по-взрослому из уважения к его отцу-Мастаку:

– Гаврилыч, тут, брат, не у Кандрашки за столом – не фукнешь, и языком много не погвоздодеришь!

– Отставить разговорчики в строю! – взвился голос военкомовца. – Левой! Левой! Ле-вой, черт побери вас, «сено-солома», левой! Разь! Разь!.. За-пе-вай!