Трансвааль, Трансвааль

– Ух, ты! – оторопело удивился мальчишка: в какой переплет, мол, попались его однодеревенцы. И в то же время он испугался: приказано петь новобранцам, а запевала деревни, его папка, стоит рядом с ним около их телеги.

И вот, к несказанной радости мальчишки, он услышал молодой голос своего старшего дружка-приятеля Коляна-Громоотвода, запевшего любимую его папки песню «Трансвааль, Трансвааль», что говорило: в Новинах не только первостатейных плотников и гармонистов, но и запевал было не занимать.

Так в то раннее благодатное утро, на второй день войны, маловишерские аборигены проснулись под песню новинских однодеревенцев, впуская ее к себе в дома, через распахнутые настежь окна, незваной гостьей…

Новинский Мастак, Гаврила Веснин, определил сына на постой у знакомых председателя Егора Мельникова, на одной из тринадцати городских «Поперечных» улице. И повелел ему ждать председателя, а когда тот придет к нему после проводов сельчан, они поедут к себе в Новины. И пообещав, что перед отправкой обязательно «прибежит» попрощаться, поспешно потопал на сборный пункт.

От нечего делать мальчишка распряг лошадь и поставил ее кормиться ко вчерашнеукосной траве в телеге. А обследовав двор, по приставной пожарной лестнице вскарабкался на конек крыши, чтобы определиться, где он находятся, но старуха, копошившаяся на огороде, сердито пристыдила его:

– Чай, не маленький, штоб по-крышам-то, теперича, лазить. Поди, за мужика у матки в доме остался? – И разохалась: – Штой-то будя, штой-то будя… Каково без мужиков-то, теперича, жить-то будя, а?

Посрамленный, он слез с крыши, завалился в телегу, вперясь остановившимся гляделками в синее небушко, и стал ждать отца для последнего прощания, талдыча про себя переиначенные слова старухи Анны, ворчливо шастающей по заулку: «Каково, теперича, жить-то буду я без папки, своего Коня Горбоносого, а?..»

А папка все не приходил да не приходил. Мальчишке хотелось заплакать, но слезы, как на грех, не хотели катиться из его остановившихся гляделок, вперенных в чистое небо. Зато где-то в стороне вокзала слезно изливалась гармонь на мотив «Катюши». По чисто-внятному выговору он сразу узнал тальянку Васеньки Ильина и тут же пролился теплой слезой от сознания: «свои – однодеревенцы!» Потом там же грянула духовая музыка, перехватывая мелодию тальянки и перекрывая станционные гудки маневровых «кукушек» и громовой лязг буферов товарняков, спускаемых с «горки».

Про «кукушек, буфера и горку» Ионка узнает намного позже, когда в зрелые годы станет работать на «железке» рефрижераторным механиком, разъезжая по одной шестой части суши – от берегов Балтики до портов Тихого океана: Владивосток, Находка, Совгавань. От хладных морей – Мурманск, Архангельск – до жарких оазисов Средней Азии. Это все у него еще будет…

Сейчас он лежал в телеге на привяленной траве с растерзанной от неопределенности душой, гадая про себя, придет ли папка или нет?.. И побежать к вокзалу, чтобы искать его в людской толчее, он тоже боялся: а вдруг они по дороге разминутся, тогда что?

Всегда думал о себе, что он «вечный», но и далеко не загадывал, что будет так долго жить – целых еще полстолетия с гаком. Много это или мало, мальчишка не мог ни знать, ни сообразить. Как и про то, прежде чем одолеть этакую гору времени – полстолетия с гаком, надо было изжить войну. А сколько она, окаянная, продлится – одному Богу известно. Она только еще разрасталась, как писалось тогда в газетах, «у далеких и неприступных рубежей западных». И все это вскоре станет красивым мыльным пузырем…

Потом-то стратеги наши, оправдывая все первые неудачи, будут валить на «внезапность». Вранье все это, как покажет время. Даже тогдашние мальчишки знали про то, что к нам грядет Большая война. Играя в «Чапая», они ею уже жили. Тот же Ионка: даже читать выучился до школы по газетным боевым сводкам из Китая, Абиссинии и Испании.

…И вот он, отрок двенадцати лет от роду, живой свидетель, а затем и летописец того грозного времени, вслушиваясь в голоса своих певунов-однодеревенцев, как-то особливо от других «хоров» дравших глотки в полюбившеюся им песне:

Да, час настал, тяжелый час
Для родины моей.
Молитесь, женщины, за нас,
За ваших сыновей!
Молитесь, женщины, за нас,
За ваших сыновей!..

И опять пели сначала:

Трансвааль, Трансвааль, страна моя!
Ты вся горишь в огне…

Нет, не знал тогда мальчишка, не догадывался, что не к добру выйдет для его однодеревенцев их неуемная ретивость. Немногим из них суждено будет вернуться домой – ни к Покрову, как им мнилось по дороге в райцентр, ни через четыре года Великой войны, которая лично ему еще испортила и день рождения…

А рядом мирно хрумкала лошадь, напоминая шуршание грибного дождя по драночной крыше. Может, поэтому мальчишке и блазнилось, вернее, уже снилось, как он ходил с отцом в их любимый неблизкий от деревни бор Барская Нива.

Ох, и любил же Ионка бродить по своим заповедным местам наедине с отцом, который никогда не считал его «маленьким», затевая с ним какие-то игры, и они ему тоже «ндравились». Бывало, идут ранним утром по берегу реки, занавешенному от воды живым пологом плывущего по течению молочного тумана, он вдруг спрашивает: «Сынка, а ну, быстро ответь, какая щас рыбина так брязнулась на перекате?» Заходят в бисерно-росный калинник – опять вопрос на засыпку: «А ну, скажи, какая тут птаха тенькает краше других?» Или, возвращаясь с дальних Березуг, куда ходили всегда на излете осени ранними утрами за белыми мясистыми груздями, он невольно и сам засмотрится на ошпаренные первыми утренниками, румяными этой поры, прямоногие осинники и вслух подумает: «Экая ж красотища полыхает!»

Сейчас же мальчишке снился их, с отцом, заветный кондовый сосняк Барская Нива, в подножье которого стлался иссиня-белесый, как первоапрельский ноздреватый наст, пробитый дырчато будто бы предвесенней капелью, хрусткий исландский мох, а на нем, среди блестящих свежестью вечнозеленых колоний толокнянки – то там, то сям – уже не то чудились, не то виделись коричневые упругие шляпки боровиков…

Отец перевел дух от земных «видений», стянул с головы будничную кепку и, вдыхая, будто церковный ладан, смолистый дух бора, не без дрожи в голосе сказал:

– Сынка, да ты только поглядь: не лес – храм пресветлый! – он широким жестом показал своей большущей ручищей на веероусые надрезы подсочки на могучих лесинах, походивших на врезанные в их живое тело старые темные доски икон, с которых, казалось, вот-вот проглянет строгий лик святого угодника. А конусообразные горшочки, оплывшие светлыми наростами смолы, и впрямь смахивали на теплеющиеся лампады: стекавшие в них слезы живицы вспыхивали огоньками, когда их касались лучи солнца, пробиваясь сквозь колеблющиеся ветки макушек.

И вдруг он, такой-то семипудовый мужичище, весь превратившись в слух, замер, как бы зависнув в невесомости, загадочно шепча:

– Слышь-ка!.. Что там вверху этак дивно зумерит?

Сын, завороженный отцом, таращится, вертит задранной головой: ничего, мол, не вижу, на слышу. И тогда, смилостившись, отец указал пальцем на кривой сук, в пазухе которого трепетно билась, просвеченная насквозь лучиком солнца, отставшая от тела золотистая коринка.

– Ух, ты! – издивляется сын. И довольный отец, видно, от нахлынувших возвышенных чувств, что угодил-таки своему любимому чаду, вдруг густо запел низким голосом, ниспадая до шепота:

– Боже, царя храни…

И кондовый, самоварный сосняк, будто очнувшись от задумчивого забытия, в лад ему отозвался каким-то благозвучным струнно-басовитым эхом: «…ни-и!», которое подхватило мальчишку, словно оброненное куропаткой перо, и легко понесло в кудрявые выси макушек.

И вот, уже находясь в зеленом небытии, он то ли со страху, то ли от охватившего его восторга вдруг заплакал, взывая к отцу:

– Папка! Конь Горбоносый, ты где?

– Да здесь я, сынка! – услышал он в яви голос отца. – Вот уже несколько минут любуюсь тобой, не веря себе, какой же у меня вырос – пригожий сын-то, а…

Пребывая все еще во сне, мальчишке помнилось, что он лежит на дне глубокого чистого колодца, а на него… из-под кучевого белого облака, плывущего в высокой синеве неба, вглядывается – по-сродственному – сам архангел Гавриил, продолжая будить его голосом отца:

– Сынка, да что с тобой? Очнись же… Это – я, папка твой.

Новинский Мастак, и верно, очень смахивал на своего небесного тезку на треснутой темной доске в передних углу. Строгое костистое, длинное лошадиное лицо, и нос – не такой, как у некоторых новинских матюжных мужиков – «картошкой» на конопатых обличиях, был благородный: тонкий, с горбинкой, будто у Божьего воина с копьем!.. Да он даже и большого коня Снега на колесиках когда-то смастерил для него, маленького сына из свилеватого комля осины в серых «живых» яблоках, похожим на себя. Вот за это-то сын и называл своего отца-Мастака в шутку, любя: «Конь ты мой Горбоносый!»

Только вот в плечах отец был, не в пример иконе, зело широк: косая сажень! А кулаки так и вовсе – гири-двухпудовки. Поэтому он и не дрался никогда в престолы на стороне новинских драчунов, отшучиваясь себе в оправдание и показывая свои кулачищи: «Не убивать же мне чужаков – пускай живут и поют песни!»

– Папка, ты так долго не приходил, что я во снях тебя увидел, – наконец очнулся от наваждения сын. – На Барскую Ниву ходили ломать белые. (Новинские, истовые грибники никогда не скажут «резать грибы», хотя и ходят в лес с ножами. А только: «ломать!» Право, белые растут в нашей стороне, как говорят в деревне, до того «запестоватыми» да упругими в корне, которые воистину надо «ломать» с треском).

– Да все не отпускали, сынка, – повинился отец. – Вот и пришел-то лишь на какую-то минуту. Вагоны уже поданы – сщас посадка начнется, и паровоз стоит под парами. А телеги и лошадей уже погрузили.

И, отгоняя все печали, помечтал несбыточно:

– А дивья б, сынка, нам вместях сходить на прощание на Барскую за белыми-то! Поди знай, доведется ли еще когда мять наши боровые сивые мхи?

– Конь Горбоносый, это ты о чем? – строго, по-взрослому приструнил его сын, – на что он, мол, намекает. – Лучше на прощание давай, как когда-то, поборемся понарошке.

– Теперь, сынка, папке твоему будет с кем бороться и – взаправду, – тяжко вздохнул отец и ошарашил сына незнакомыми словами, от которых повеяло холодом. – Раз объявлена тотальная мобилизация, скорой развязки не жди. Тут шутки – прочь! Так-от… А теперь слезь с телеги и запряги лошадь, а я посмотрю, как ты умеешь делать это не простое дело.

– Сам знаешь, что умею, да и не какое это не хитрое дело, – проглотив подкатившийся к горлу горький ком, буркнул сын, боясь разреветься.

– Хорошо, сынка, тогда хошъ – на прощание – давай это дело сладим вместях, – пощадил самолюбие сына отец.

Ионка завел лошадь в оглобли и стал закладывать тяжелую рабочую дугу, которая оказалась ему не по силам – вывернулась из руки и другим концом больно ударила прямо по лодыжке ноги. Мальчишка запрыгал-заплакал, но уже от другой боли. Он вдруг остро осознал, что его папка, любимый Конь Горбоносый, сейчас уйдет от него навсегда, хоть плачь, хоть не плачь. Уйдет и все тут.

И Гаврила, видно, подумал об этом же. Сломавшись, как расхлябанный складной плотницкий метр, он с каким-то внутренним стоном рухнул на колени и, скрывая навернувшиеся слезы на глазах, крепко прижал сына к своей бугристой груди, терпко пропахшей «папкой».

Так во второй раз в жизни сын увидел своего отца в непрошенных слезах.

…Впервые с ним такое стряслось в лихую годину – в зиму с тридцать седьмого на тридцать восьмой. В бытность его временного председательствования. В постоянные же «преды» колхоза он наотрез отказался. Да и не подходил он для такой персоны ну ни с какой-то стороны, ибо считался на миру «белой вороной». Помимо мастера деревянных дел, слыл в деревне еще и притчей во языцех, как «беспартейный большевик»: много работал, жил по правде и с однодеревенцами держался по-людски, в ладу. А ежели дело доходило до чарки, ему неизменно ставили его знаменитую кружку с пометой «РККА», чтобы уравнять с собой. Иначе, если ему «пригубливаться» наравне со всеми, он сидит трезвехонек, поет песни, а они, гостюшки милые, уже осоловелые, вот-вот уберутся под стол, чтобы утром бахвалиться о том, чего сами не помнят: «Вот вчерась гульнули, так гульнули!»