Трансвааль, Трансвааль

А то, под настроение, такой-то семипудовый мужичище-сбитень пускался в пляс – вприсядку под модную тогда патефонную пластинку: «Мы славно гуляли на празднике вашем, нигде не видали мы праздника краше!» Да так, аж половые балки и потолочная матица ухали ему в лад.

Сколько мальчишка помнил довоенное время, его отца постоянно «сватали» в партию, а он, все отнекиваясь, упрямился:

– Пока, дорогой товарищ, я до этого – не дорос, не дозрел… Да и то правда – некогда мне рассиживаться на собраниях. Кто ж за меня будет махать топором, ежель я подамся в краснобаи?

На что однажды один ретивый райкомовский уполномоченный, которых после войны уже нарекут «толкачами», на его очередной отказ вступить в ряды ВКП(б) раздраженно высказал ему:

– Однако ж ты, Мастак, как я погляжу – размазня на постном масле… Не понимаешь, в какое время живешь! Гляди, не пожалей…

– Нет-нет, пока, говорю, до этого я еще не дорос, не дозрел, – гнул свое отец, замороченный темными намеками прилипчивого наставителя.

Но, как Мастак ни упирался, ни упрямился, а задвинули-таки его в председатели. Правда, с оговоркой по его настоянию – с записью в протоколе общего собрания: «временный».

Так не по своей воле его отрешили от любимого дела: с утра до вечера, в жару и стужу махать топором да перекатывать бревна, как карандаши. Двумя годами ранее за строительство «образцовых» коровника и конюшни новинский мастак как бригадир плотницкой бригады на областном слете ударников в городе Ленинграде был премирован патефоном Первого гатчинского завода с тремя пластинками в придачу: «Дударь, мой дударь» в исполнении Ольги Ковалевой, на обороте – задорная плясовая: «Эх, загудели, заиграли провода, мы такого не видали никогда»; вторая, на двух сторонах: «Шотландская застольная «Выпьем, ей-Богу, еще!»; и третья была полностью посвящена Первому Маршалу СССР Василию Константиновичу Блюхеру. Герою гражданской войны, прославившемуся в 1918 г. походом Уральской армии, за что был награжден орденом «Красного Знамени» № 1; начдив 30-й и 51-й стрелковых дивизий при обороне Каховского плацдарма и штурме Перекопа; в 1921–22 г.г. Главком Народной революционной армии Дальневосточной республики (оказывается на заре СССР и такая была республика); в 1929–38 г.г. командовал Особой Дальневосточной армией. Все это было подробно рассказано в записи на пластинке; на обороте – боевой марш в честь прославленного командарма: «Бейте с неба, самолеты, в бой ведут большевики!»

И этот марш стал для новинских мальчишек того времени любимой песней – уж больно она задорно горлопанилась и шлепко топалось под нее босыми следами…

После того, как второго новинского преда (первым был Сим Грач-Отченаш) Егора Мельникова болезнь – парализовало всю правую сторону тела – уложила надолго в областную клинику, дела в колхозе имени Клима-Лошадника круто покатились под гору. За это время сменилось несколько председателей – и все не в коня корм. Да и кормить скотину в ту зиму, когда Мастак принял разоренное хозяйство, в его «образцовых» коровнике и конюшне было нечем. А так как в Новинах, еще в доколхозное время, не было моды крыть крыши жилых изб соломой – только дранью или тесом, продороженным «ручейками» для ската дождевой воды, то и вовсе вышла труба с зимовкой во хлевах: нечего было раскрывать. И поневоле ворошиловцам во главе с новым предом-плотником пришлось стать застрельщиками по нововведению. Вместо сена стали задавать в ясли гольем «витамины»: еловый лапник и березовые голики с набухшими почками.

Надо было готовиться к весеннему севу – пахать-боронить, а изморенных донельзя, облишаенных лошадей нещадно косил страшный двойной мор: сап с мытом. На деревню был наложен строжайший карантин, по которому – ни выехать, ни въехать не моги в Частову-Новины…

И первым председательским декретом нового «преда», по прозванью Мастак, было не написание приказа-постановления, а собственноручное, безо всяких с кем-либо утрясок, изготовление «образцовой», а по-другому он ничего не умел делать, капитальной газовой камеры на два стойла для лечения заразных лошадей горячими парами желтой серы: во внутрь заводилось больное животное с выводом головы через брезентовый рукав на улицу. И уже к весне покончили со страшным злом, а с ним был снят с деревни и позорный карантин…

Из песни слов не выкинешь: не лучшим было и прошедшее лето. От зачумления людей революционным «зудом» Частова-Новины недосчиталась трех не последних мужиков. И первым пал длинноногий, как журавль, Яков Прокофьев, по-деревенскому прозванию: Бело-Красный, а можно и Красно-Белый. Бывший кавалерист Белой и Красной армий, заупрямившийся в свое время со всеми вместе, чохом «дружно» вступить в колхоз, а стало быть и встать в первые ряды «ворошиловцев». Может, так бы и сталось. Одумался бы гордый упрямец и вступил бы по доброй волюшке в колхозные чертоги, куда ж деваться человеку, как загнанной в засеку лошади, если, куда ни глянь, куда не ступи, будто в песне: «Все кругом – колхозное, все кругом – твое!» И тут же, про себя, язык – твой враг сам по себе талдычит: «Только не свое и не мое…»

Но он сам подторопил свою планиду-злодейку. Как-то перед Ивановоднем, после воскресного чая-полдника с черничными сканцами, выкатился из-за стола с «поющим» самоваром в своих неизменных светло-зеленых шароварах, по-домашнему, на босу ногу, в новых берестяных ступнях искусной поделки местного овчаря Ивана Наумыча, чтобы освежиться на божьей благодати свежим воздухом, сдобренным лесным духом. И вот эдак форсистым гоголем огляделся новинский Бело-Красный журавль и видит такую картину. По всему Козляевскому краю новинской улицы, заросшей гусиной травкой, на которой не страшно поваляться и в белой рубахе, вперившись гляделками в предвечернее, в паутинной поволоке небо, издивляются его однодеревенцы, а в понимании лихого кавалериста – «насчастная пехота». Старухи же, так те крестились, словно перед кончиной света, и было отчего издивиться и перекреститься новинским аборигенам. Со стороны заоколичного леса Борти (видно, в кои-то годы здесь новопоселенцы верховья промышляли бортничеством), будто бы с поля выплывала огромная светло-мышастая корова-барка с отвислым грузным выменем, которым, казалось, сердечная, вот-вот заденет за шишаки ельника. На наеденном круглом боку отчетливо виднелось клеймо из больших синих букв, которые сипло считывал, выказывая каков он грамотей, старый бобыль Ероха, не знамо откуда прибившийся к деревне, обитая по-над речным кряжем в старой покинутой бане, приспособленной себе под «берлогу»:

– Сы Сы Сы Ры… (вот и догадайся, что за зверь светло-мышастой масти крался к деревне из «Гнилого угла»?)

И тут Бело-Красный, а можно и – Красно-Белый, бывалый рубака всех последних войн, зычным голосом внес ясность:

– Пехота, не дрейфь!.. Это, православные, дирижабль летит! – И зло сплюнув, съязвил, скорее по привычке, чем для чужого длинного уха: – Ишь, раскатывается по небу букашками-таракашками партейная неработь.

И верно, вместо вымени в подбрюшье «коровы-барки» висела корзина, из которой выглядывали, похожие на грибы, какие-то человечки. помахивая ручонками с флажками.

– Ох, уж эти большевички! – продолжал негодовать бывалый рубака. – Ишь, раскатываются по небу себе в удовольствие, а то, что на земле лошади мрут от заразы, им хоть бы хны!

Эти слова были кем-то услышаны и доложены куда следует в свободном пересказе: Бело-Красная долговязая калягань прилюдно обзывал, мол, отважных большевиков «букашками-таракашками».

Так строптивый Яков Прокофьев, стоявший грудью за царя-батюшку в первую мировую войну, в революцию занял сторону большевиков, в гражданскую махал шашкой направо и налево сперва за «белых», затем «красных», потом снова за «белых», и снова за «красных», из-за вздорного характера, по простоте своей укатил, будто в ночное, в недобрый час на «бешеном воронке» в Никуда, с концами оставив на краю деревни Козляевского края в крашеном доме чернявую жену Веру из плодовитого древа Жуковых Аристовского края – сестру пятерых братанов и мать пятерых детей, мал мала меньше. А его форсистые кавалерийские светло-зеленые шаровары, оправленные в межножье мягкой шевровой козьей кожей цвета чистого песка новинской натоки, по боковым швам окаймленные яркими желто-оранжевыми с коричневым оттенком шафрановыми лампасами, украсили задницу начальника районного ОГПУ…

Вдогон Бело-Красному оракулу прокатились все на том же «бешеном воронке» вскоре и Никитины: медвежатый отец Матвей-Молчун и его женатый рослый красавец сын Николай, который от Бога был еще и заядлым лошадником. Он и в колхоз-то вступил только из-за своего холеного жеребца Циклона, обобществленного закоперщиками новой «жисти» на разжив-почин свежеиспеченного колхоза… Боялся, что тот попадет в чужие нерадивые руки. И златогривый любимец погубил своего бывшего хозяина в его новой ипостаси. При его безмерной могуте и необузданной страсти продолжения рода лошадинного он оказался не по силам лягливой кобыленке Вербине с расхристанного подворья бывшего новинского предкомбеда Арси-Беда. Колхозный конюх Матюха Сидоркин будто в воду смотрел на той лошадиной «сварьбе», упреждая своего старшого по конюшне, вознамерившегося вывести, через посредство бедняцкой кобылы, «чисто колхозную породу»:

– Миколай Матвеич, што ты задумал – пустая затея. От этой лядащей животины ждать приплода, все едино, как от вербы яблок…

И верно, чагривая, темно-пепельной крапленой масти вскоре, после покрытия жеребцом Циклоном, понеслась выкидышом. И вся вина за эту ущербную для колхоза пагубу легла на молодого завконефермы Николая Никитина – за его «родственные связи» с производителем Циклоном. Ясное дело, что тут таился какой-то враждебный кулацкий подвох.

И укатали новинского красавца-лошадника его благие помыслы – вывести Особую колхозную породу лошадей – по вымощенной дороге в ад… Переворачиватели мира не посчитались, что жена Николая Матвеевича, как порука мужу, была деревенской учительницей, вразумляла начальной грамоте их же нечесанных неслухов. Нет, не посчитались! Это случилось летом – на Казанскую. А после Покрова, темной ночью, укатали из деревни и его медвежатого отца.

Матвей-Молчун всегда слыл в деревне справным мужиком, хотя бы потому, что ел свой хлеб до нови. В доколхозное время он с зари до зари «зверюгой» все корчевал на вырубках пни, готовил пашню. Через это, летом, экономя время, даже не ходил в «байню» – обходился рекой. На уговоры же вступить в колхоз, чтоб уже ломить сообща стократной силой, на него находило какое-то затмение. Временами, казалось, мужика вот-вот хватят столбняк – мычал что-то невразумительное: «Знаш-понимаш, понимаш-знаш, обченаш…» Вот и весь был его ответ на «обчественное» ведение хозяйства. Собрание хохотало и с миром отпускало тугодума домой: ступай, мол, и покумекай еще раз у родной печки, может, она что-то и присоветует тебе, как дальше быть… Так и жил мужик в неизбывной тревоге.

Но вот на державном олимпе новые боги мудро и решительно начертали: «Кто не с нами, тот против нас!» А как только раскаты их громов докатились до берегов Бегучей Реки, не стало на новинских холодных белых подзолах трудяги-Молчуна. Да, пропал земляной червь Матвей Никитин. И если б в свое время Сим Грачев по молодости, шутки ради, не перенял его любимое присловие – «знаш-понимаш-обченаш», – так бы и забылся в Новинах Матвей-Молчун, будто бы его никогда и на свете-то не было…

Вот в какое, видно, спосланное самим нечистым время, взвалил на свои могутные плечи бремя забот новинский «беспартейный большевик», по местному прозванию – Мастак, пока выдвиженец райкома, срочно принятый в ряды ВКП(б), проходил председательскую выучку в областной совпартшколе.

Но как бы там ни было, жизнь в деревне на этом не остановилась. Плохо, хорошо ли, весной отсеялись в сроки. Помятуя о прошедшей зимней бескормице, и к сенокосу подошли серьезно. Тут, видно, сказалась заслуга нового председателя, столяра-плотника, который готовясь к луговой страде, сделал перенасадку своей косы на литовку самого большого размера – № 7 и само косовище пустил длиннее обычного. А когда подоспела пора отбивать на заулках звонкие литовки, он не стал созывать «обчее» собрание, а пошел по подворьям, где хозяевам напомнил их крестьянскую заповедь, уже напрочь забытую в колхозное время: «Коси, коса, пока роса: роса долой – косарь домой». И от себя добавлял: «Да и косить по холодку, под задорные наигрыши дергачей – азартнее выйдет!»

А на восходе солнца он встал впереди косарей и пошел враскорячь махать литовкой двойным прокосом, благо силушкой не был обижен самим Господом. Ну, а для общего делового настроя у него, запевалы деревни, всегда имелась про запас нужная песня. А без нее – какой же сенокос на крестьянской Руси?

В то памятное для Новин лето на удивление не подкачал и лен. Когда его поля разлились голубыми озерами цветения, Мастаку-председателю втемяшилась в голову непростая затея – замахнуться на деревянную машину. Да не на какую-то там самоделку-безделицу, что-то вроде б «вечного двигателя». А на самый что ни есть настоящий агрегат-льнотрепалку от конного привода, чертеж которой был напечатан во всесоюзной газете «Социалистическое земледелие».

Помимо всего прочего, что мог сделать столяр-плотник, нужны были крепежные болты, скользящие торцовые деревянные подшипники и простейшая ременная трансмиссия для передачи вращения от конного привода к двум брусам-валам с посаженными на них по четыре маховых деревянных двухслойных колеса – врасшив, крест на крест, в расщеп которых вставлялись на крепежные деревянные нагеля по восемь тонких изящных кленовых трепал. И вся машина!

Так в Новинской начальной школе родился живой пример «на засыпку» по таблице умножения: «сколько будет восемью восемь?» Далеко не каждый третьеклассник мог бы ответить наотмашь на такой каверзный вопрос. А вот: «сколько трепал на новой льнотрепалке новинского Мастака?» – и все первоклашки тянули вверх руки.

Тут хоть имей семь пядей во лбу, а без кузнеца в непростой задумке столяру было – ну, никак не обойтись! С такой вот непростой заботушкой в разгар лета, ближе к вечеру, и пожаловал в Заречье с поллитровкой-«медведем» (такая была художественная расфасовка) в кармане новинский председатель – столяр, плотник, косарь – на бывший столыпинский отруб «Новинка», ставший потом, на этапах большого пути, «коммунией», ТОЗ-ом – товариществом по совместной обработке земли, а ныне – обыкновенной полеводческой бригадой, в двух верстах от деревни вниз по течению реки. К известному всей округе, как и он, мастаку, но уже железных дел Ивану-Кузнецу. И там у них за хлебосольным столом состоялась «тайная вечеря». На то был свой резон.

В том, зело крутом году им, уважаемым селянам, настрого было заказано что-либо делать помимо конкретной колхозной работы: одному – строгать, другому – ковать, чтобы, Боже, упаси, не возродили частного промысла. Закоперщики новой «жисти», во хмелю вседозволенности, уже зарились и на своих селянских умельцев, замысливая по второму кругу, если не раскулачить, то «обобчествить их струмент для обчего пользования».

Открываться же новинским мастакам до поры до времени не с руки было: а вдруг их дерзостная затея обернется пшиком на радость местным зубоскалам? Да на том они и ударили по рукам, порешив: творить свою задумку будут на свой страх и риск – ранними да поздними упрягами, чтобы не вышло в ущерб колхозной работе.

И что немаловажно, а это и было для них главное: строгать и ковать будут, пока их унюхчиво-пронырливые соглядатаи-лежебоки валяются у себя в постелях под кисейными пологами от докучливого комарья, строгая на зорьке в усладу со своими беззаботными задасто-толстопятыми Марьюшками себе подобных, конопатых «пестухов». И так как столяр-председатель жил на юру лесного ручья, делившего деревню на два края – Козляевский и Аристовский, то и строгать-пилить ему пришлось у себя в столярне за занавешенными домоткано-дерюжными покрывалами.

Их тайно рожденное детище закрутилось-завертелось не раньше, не позже, а точно подгадало явиться на свет Божий – к «Октябрским торжествам». Другого срока для завершения любого дела теперь уже не мыслилось. И не только на берегах Бегучей Реки, но и на всей шестой части суши. На тогдашней презентации «деревенской фабрики» новинский Мастак не без бахвальства высокопарно сказал на стихийном сельском сходе:

– Дорогие наши труженицы, принимайте в услужение себе деревянную помощницу на восемь персон! – Новинские аборигены, они такие: и делом, и словом всегда любили козырнуть. Иногда даже диву даешься – откуда, что бралось, где, что слыхали и видели?

Макет той чудо-льнотрепалки на другой год, 1939-й, стал достоянием Первой Всесоюзной сельхозвыставки в Москве. За участие в ней новинский Мастак был премирован велосипедом Первого московского велосипедного завода.

Вскоре после такого волнительного события в деревне с льнотрепалкой, новинский Мастак наконец-таки сдал свои «временные» председательские заботы и хлопоты выученику Высшей вэкэпэбэвской областной школы. Но, как покажет время, не в коня корм пошел. Весной его снова поменяли на мало-мальски оклемавшегося после «кондрашки» кособокого Егора Мельникова, который тянул нелегкий председательский воз всю войну и после нее еще больше десятилетия…

Мальчишке навсегда запомнилось, как его отец, Гаврила-Мастак, на том «обчем» собрании в клубе, после своего отчета и его перевыборов, винился перед однодеревенцами, показывая им свои, тоскующие по любимому делу, грубые ладонищи:

– Простите, люди добрые, ежель что не так, как хотелось бы, получалось… Да и то правда, не моими руками держать бумажки. Как не осторожничал, все получались мятыми… К тому же и на свет Божий, сами хорошо знаете, вылупился я не белоручкой в царских чертогах, а на сенокосе в Березугах, когда мать-роженица Анна заводила зарод стога, чтобы метать сено. И первым моим крещением была не Манкошевская медная купель, а ливневый дождь с громом, спосланный самим архангелом Гавриилом в его святой, страдный день. Через это и имя дали мне в честь его…

И уже на второй день своей добровольной «отставки» новинский Мастак, к большой радости бывшей его плотницкой бригады, которая без своего одержимого бригадира-силача частично распалась и увяла духом, вернулся к своему любимому делу – махать топором. И планов у него было «громадье»: построить «образцовое» овощехранилище, со сквозным внутренним проездом и вытяжной вентиляцией. И уже к следующим «Октябрским торжествам» оно в полном великолепии красовалось на бугре, за банями Козляевского края.

С понимания полвека спустя строительство тех довоенных лет в Новинах можно отнести, как к уму непостижимому человеческих возможностей. Ведь, кроме топора, рубанка и пилы-двуручки – другой техники и в помине не было. И образование у сельских довоенных мастеров было не выше церковно-приходской школы. И вот поди ж ты, новинские мастаки как-то быстро приохотились все делать «по чертежу», и только «образцово!» И что поразительно, делали-то ведь, как говаривал новинский овчар, – Господи, не дай соврать! – все «за так»: за «палочки-считалочки – пустые трудодни». Да еще и с каким азартом делали-то, Бог ты мой! Например, «козловые» распиловщики бревен, плешивый Митяй Нешин в паре с сыном Иваном Митричем, «напластывали» тесу, брусьев, байдаку и прочего пиловочного «матерьялу», столько за лето, сколько б – «пыхтеть-гудеть» целый год немалому заводику с его разными неурядицами и разгильдяйством…

А как сам «верховой» Митяй, тот, кто стоит на бревнах, накаченных на высокие козлы, говаривал о своей кормилице и спутнице жизни, воистину по-патриарши:

– «Пила наша – трехаршинная, вдольно-продольная сАмАго крупнАго кАсАго зуба…»

Задним-то умом мы все крепки… Сколько ж в Новинах, в тех довоенных людях, из которых впору б гвозди ковать, было заложено природного народного духа, а мы растеряли, растрясли его в разных, мыслимых и немыслимых отчебучах жизни и в войнах.

На этом можно было б и поставить точку на житие новинского Мастака Гаврилы. Можно б, если был изжит до конца проклятый тридцать восьмой, на излете которого он был срочно вызван в райцентр…

Домой Мастак вернулся уже где-то за полночь – усталым и донельзя взбудораженным. И сразу же с дороги, не разуваясь не раздеваясь, кинулся от порога в горницу, к раме с семейными фотографиями. Сорвал ее с гвоздя в простенке и извлек из-под стекла не очень ясную любительскую карточку, на которой он был изображен в веселом расположении духа с председателем Маловишерского РИКа (районного исполнительного комитета) Иваном Федоровым, когда тот был еще начальником Парнивского химлесхозовского участка. Мастак поставлял ему бочки под живицу, которые мастерил помимо колхозной работы утренними да вечерними упрягами. С тех пор они и дружбу водили.