Трансвааль, Трансвааль

– Вот уж не ко времени приспело бабе рожать-то, – сокрушался кто-то из другого угла.

– А што сейчас ко времени? – так же раздраженно спросил другой женский голос. – Сщас в самый раз только умирать.

Ионка так и остался сидеть на перекладине приставной лестницы, как петушок на насесте, так как для него внизу пока еще не находилось места. Сверху, из-под вымороженной крышки люка, белесыми ручейками на него струился холод, но все же здесь было лучше, чем бы «куковать» на улице. Здесь ему была видна печка «буржуйка», сделанная из железной бочки, вокруг которой ряда в три грелись чумазые ребятишки. Среди них сидел единственный мужчина – седой старик. У него дергалась голова, и он все время что-то шептал. Женщина, с которой рядом примостился Максимка, пояснила ему:

– От горя таким стал наш школьный учитель. На его глазах вражьи пьяные ироды до смерти бесстыдно замучали невестку. – На коленях старика сидел и сосал свой пальчик мальчик лет трех, а в ногах, на широкой доске спала, согретая теплом печки, девочка лет шести.

Максимкина соседка только сейчас обратила внимание на новых квартирантов:

– А вы откуда взялись?

– Мы… из-за Красноборья… За кониной приезжали.

– Господи, уже и в тылу жрут конину, – запричитала женщина.

– Тетя, мы тоже числимся при фронтовой полосе, деревню сожгли «мессеры».

– А кто в тыл-то уезжает, там говорят, и хлебные карточки получают, – вразнобой отвечали добытчики.

– Говорят! – гневливо передразнила женщина. – А чего же вы не уехали в тыл, коль там хорошо?

– Дома-то, у родной печки, и в землянке, наверное, все ж лучше, – по-взрослому рассудил Максимка, не понимая, с чего бы это та разошлась.

– То-то и оно, что у родной печки милее! – задорилась женщина, победно поглядывая на своих горемычных соседок. – Здесь мне пуповину резали, пусть здесь и зароют в землю.

– Опять ты, Фрося, за свое, – кто-то стал успокаивать разошедшуюся женщину. – Уже слышали мы от тебя про это.

От такого утешения Ефросинья горько заплакала:

– Господи, в чем же мы пред тобой проступились-то?

Добытчики, наконец-то попав в тепло, тут же сомлели сном праведников.

Но забытье было недолгим. Их разбудил женский надрывный крик:

– Ой, мамочка, ой, родимая, ой, умру сщас!

– Кричи, кричи, матушка, легше станет, – кто-то из старух сочувственно утешал страдалицу.

– Что, уже рожает?.. Рожает, да? – встрянул вездесущий Максимка, за что был вознагражден шлепким тумаком:

– Ишь, какой догадливый… Пристал, сера горючая, спи!

Ионка же, напротив, от греха подальше, еще крепче зажмурился. А когда в погребе поднялся невообразимый гам от детских голосов, он накрепко закрыл ладонями и уши. И так, ничего не видя и не слыша, сидел на лестничной перекладине хитрым петушком-перволетком. Долго, пока самому не надоело. А когда от ушей отнял ладони и открыл глаза, все было уже по-иному. Скорбные лица обитателей преисподней преобразились в саму пасхальную приветность. Казалось, все вот-вот будут говорить друг другу: «Христос воскресе!» И не слыхать было всполошенного детского плача. Кроме одного тоненького голоска, похожего на ягнячье блеяние. И этот новорожденный агнец так настойчиво оповещал о своем явлении на свет Божий, да с такой силой, что казалось разверзнулся накат подземелья. И все заботы-тревоги измученных людей отбросило куда-то в небытие. Будто бы озарило солнцем, пахнуло свежим воздухом, и сразу на благодатной жизненной поляне сознания вылупился зеленый глупыш-вопрос:

– Кто: мальчик, девочка?

– Парень!..

Храни его Бог!

– Мужики сейчас нужны.

– Они скоро станут дороже хлеба насущного…

И снова все вернулось на круги своя:

– Бабы, может, у кого-то найдется чего-то из съестного для роженицы?

Ионка вспомнил про картошины за пазухой. К тому же он не знал, можно ли открыть глаза? А тут подвернулся такой случай объявиться:

– У нас есть картошка! – выкрикнул он, боясь, что его кто-то опередит.

– Сенька, Максим, вставайте… ребеночек картошки хочет!

– Да не ребеночку, матери его надо что-то поесть, – поправила его тетка Ефросинья под едва ворохнувшийся смешок. Даже как-то странно было услышать его в этом проклятом для человека месте. Казалось, что эти почерневшие от горя люди теперь навсегда разучились улыбаться.

– Можно и соль отдать, – сказал Сенька, от волнения никак не попадая рукой себе за пазуху. Да и соли-то у него было облизнуться только: одна щепоть на троих. Поэтому и дана она была на сохранение старшо?му, Сеньке.

Максимка же притворился, что спит, и даже всхрапнул.

– Да не спишь же ты, хитрый-митрий, давай картошку в общий котел!

Наконец притворщик поднял голову и мрачно обронил:

– Нету у меня никакой картошки.

– Потерял что ли?

– Не-е… Сгрыз.

– Когда? Украдкой что ли! – ужаснулся Веснинский праведник.

– Украдкой от вас и сгрыз, – как на духу, покаялся Максимка и неожиданно, видно и для себя, захныкал.

– Эх ты! – укоризненно махнул рукой Ионка. Что, мол, с тобой, таким неслухом, поделаешь. И так ему стало горько на душе, что и сам загундосил. – Ну, сгрыз, так сгрыз… Я ж тебя не браню.

И вот, чтобы загладить вину провинившегося, он громко прокукарекал с лестничной перекладины:

– У нас и для ребеночка что-то есть!

Да, хорошо, что смекалистый Максим Максимыч опередил его. Сорвал с его головы новую солдатскую шапку и закрыл ему хвастливый рот. А так бы, ей-ей, и бесценный подарок, кусман сахара от девушки-регулировщицы, тю-тю б!

Но и тех их щедрот в четыре картошины со щепотью соли с лихвой хватило, чтобы умилить ими обитателей подземелья:

– Да откудова это таковых богачей-то к нам спослало?

И вот на бочке-буржуйке, в закопченой солдатской каске, обложенной вкруговую кирпичами, чтобы не опрокинулась, варится картошка для роженицы. А тем временем добрякам-мальчишкам предложили подвинуться ближе к теплу.