Трансвааль, Трансвааль

– Завтра, как только приедем домой, я сразу попрошу мамку наварить целый чугун мамонтины, чтоб наесться от пуза, – помечтал Максимка, сморенно зевая от тепла.

И вдруг наверху послышалась приглушенная ружейная пальба и радостные крики:

– Ура!

– За Родину, за Сталина, ур-ра!

– Кино, что ли, там про Чапаева идет?! – сказал в догадке Максимка и первым было ринулся к лестнице. Но ему чуть было не на голову, из лаза, словно на парашюте, с раздувающимися полами полушубка, свалился боец. Их знакомый Друг Ситный.

– Извините, что без стука, – галантно раскланивался он перед женщиной, которую нечаянно толкнул. И вдруг как гаркнет: – Бабоньки, девоньки, сегодня, вернее уже вчера, как сообщило сейчас радио-информбюро, немцам смазали пятки под Москвой! С этого дня – запомните: «Ша-а, драп-битте на исходные позиции». Ура!

– Да уймись ты, леший, всех ребятишек нам переполошил, – накинулась на гонца долгожданных вестей тетка Ефросинья и первой полезла целоваться.

И другие женщины не оставались безучастными к фронтовым событиям: на радостях крестились, плакали, смеялись…

Ионке, сыну новинского Мастака Гаврилы Веснина, ныне пулеметчика-станкиста, воюющего где-то на Ленинградском фронте, тоже видно захотелось чем-то порадовать своего окопного друга, не оставившего их в беде на реке:

– Товарищ боец, у нас тоже есть радость! Мальчик сейчас родился!

– Да ну?! – издивился боец сразу, как новорожденный сам заявил о себе: «Уа, уа». – Так как же вы нарекли его?

– Имени пока не придумали, но так подгадал родиться, будь девчонкой, хоть Москвой назови его, – посмеялась чернявая повивалка, радуясь тому, что удачно прошли роды.

– Да и имена бывают одинаковые, что у девчонок, то и у мальчишек, – встрянул в разговор Ионка и стал перечислять деревенские пары: девка Евгения и парень Евгений, тетка Валентина и дядька Валентин, бабка Серафима и дедко Серафим.

– До чего же ты потешный, друг ситный! Москва ты Ивановна! – со смехом заметил боец и тут же сделался серьезным, обращаясь к женщинам. – Ну и ноченька, бабоньки вы мои, знатная выдалась! И во сне не приснится. Так и быть, записываюсь при свидетелях в крестные. Стоп! Да ведь у меня и подарок в солдатском сидоре дожидается. Байковый отрез на пеленки! Материал мягкий, теплый, как раз годится для такого дела. Только вчера старшина выдал на портянки, словно знал, что завтра он пригодится для другой неотложной надобности.

И разбалагурившийся фронтовик направился было к себе в блиндаж под поваленной березой за обещанным подарком «крестнику», но его на полпути остановил седой старик из местных учителей, попечитель своих осиротевших внучат:

– Служилый, может, закурить найдется по случаю одержанной Московской баталии?

– Отец, чем богаты, тем и рады. – ответствовал боец, сходя с перекладины лестницы. А увязавшийся за ним Максимка, расторопно покарабкался вверх. Вот уже над его головой, через поднятую им крышку лаза открылся квадрат вызвезденного неба, расцвеченного сигнальными ракетами, и мальчишка тут же растворился в слоистых клубах пара. Было похоже, что дырку в небо заткнуло белое облако.

– Сегодня, отец, только бы «Беломором» баловаться, – продолжал благодушествовать фронтовик, высыпая из кисета весь табак в трясущиеся руки старого учителя.

– Оно и простой табачок не худо, когда он есть, – радуясь щедрости бойца, негромко говорил старик, нервно дергаясь сивой головой. – Он, табачок-то, дорогой товарищ, ко всякому дню годится.

Его дребезжаще-взволнованный голос заглушил раздавшийся где-то совсем рядом, наверху, раскатистый взрыв, от которого промерзшая до самого испода земля простонала металлическим гулом. От рухнувшей коленчатой трубы, из железной печки повалил едкий дым. Сквозь потревоженный накат потолка подземелья струйками стекал песок на головы несчастных людей. Неверные смутные тени от чудом оставшейся гореть коптилки в углу роженицы высвечивали во всей наготе реалии обнаженного ада…

Обитатели подземелья чувствовали себя (если они могли что-то еще чувствовать) насильно запертыми в задымленной железной бочке, по которой кто-то со всего плеча, с ненавистью ахнул кувалдой, заложив всем уши. Поэтому и детского плача никто не слышал. А может с перепугу никто и не плакал сейчас…

Все, кроме бойца, сразу выскочившего наверх, замерли в каком-то жутком ожидании.

Им казалось, что беспощадный лоб «кувалды» вот-вот жахнет еще и еще раз, но уже точнее – над их головами. Но наверху все было тихо. Постреляли, покричали и угомонились, словно кто-то из озорства, понарошку ахнул с вражьего берега. И этим как бы поставил точку войне.

Обитатели же «преисподней», видно, не хотели этому верить. Настороженно вперясь на белеющую в чаде заиндевелую крышку лаза, они ждали чего-то худшего…

И вот крышка люка, будто сама по себе, медленно отворилась, дыхнув до самого земляного пола космато-белесым холодом. Потом на верхней перекладине жердяной лестницы показались большие солдатские валенки, за ним потянулись вниз замусоленные полы полушубка, а затем явился взору и весь кряжистый Друг Ситный с землистым лицом.

– Только лаз-то не запирай, пусть чад спадет – иначе все тут задохнемся, – кто-то просил из угла роженицы изможденным голосом.

– А как же наш Максимка? – растерянно спросил старшой добытчиков Сенька.

Вместо ответа боец молча стянул с головы шапку и, переведя дух, с надрывом крикнул:

– Люди добрые, да уезжайте вы отсюда скорей!.. И без вас тут тошно… – И с шапкой в руке он было покарабкался по лестнице, но тут же сошел со второй перекладины. Взял ведро с питьевой водой и залил чадившие головешки в бочке-«буржуйке». А затем, сильно сопя, стал поправлять порушенную трубу, соединяя ее колена.

– Бабы, выходит, мальца-то что, уже и в живых нету? – растерянно спросила тетка Ефросинья.

– А нам-то, что сказать в деревне его мамке? – спросил Ионка и горько зашмыгал сопливым носом. – Мамке-то его, что мы теперь скажем, а?

Но его, видно, никто не слышал. Женщины, крестясь, безутешно плакали, шепча каждая о самое себе:

– Как далее-то жить-мочь, ежели и шагу не моги ступить на родной земле, чтобы не нарваться на нее, костлявую.

– Владыко небесное, что творится-деется у Тебя тут на белом свете… Как можно было допустить Тебе принуждать баб раждать в геене огненной?

– Малец, а как звали-то твоего дружка?

– Максимом, – всхлипнул младшенький из добытчиков и еще горше захныкал. – Тетя, Максимка и Сенька – это мои сдвуродные брательники.

– Ахти горе-то какое, Господи…

Подал голос и новорожденный, требуя к себе повышенного человеческого внимания. Роженица, прижимая его к груди, стала убаюкивать, повторяясь словом, словно примеряясь к имени своему кровному чаду:

– Максим… Максимушка… Максимка…

Глава 9

Журавлиные плясы

Наверное, еще никогда так не ждали весны в Новинах, как зимой – с сорок первого на сорок второй. А она, как назло, все тянула время, все не шла к людям, живущим в землянках. Конечно же, в тот год в небесной канцелярии все шло своим заведенным чередом, да только людям-то, на обожженной войной земле Волховского фронта, было невтерпеж ждать ее.

– Вставай, Ионка, вставай, – будила бабка Груша внука, спавшего на лежаке из елового лапника, прикрытого мешковиной. – Ишь разоспался, санапал волыглазый, – добро б на перине.

– Да не сплю я, – отозвался внук простуженным голосом.

Он и на самом деле уже давно таращился на оконце в низком, покатом на одну сторону потолке из неокоренного подтоварника, на котором ползучий могильный грибок развесил свои ядовито-белые кружева. Сквозь простреленный плексиглас, найденный им, Ионкой, на месте, где прошлой осенью упал крестатый «юнкерс», подбитый на глазах у всей деревни бесстрашным краснозвездным пузатеньким «ишаком» И-16, который бабка Груша перекрестила еще и на свой лад «наянистым шершнем», в землянку сеялся мутный свет: поди, догадайся, что за день спослали небеса? В неказистой печурке, слепленной бабкой «в един дух» – она много чего умела делать, «ежель надоть», – весело потрескивал хворост под крутое бульканье воды в солдатской каске, вмазанной в печурку вместо котла. Но вниманием мальчишки завладел какой-то новый, потому еще и нераспознанный буйный шум, который пробивался с улицы через короткую сквозистую трубу:

– Ба-а, а что это лопочет-то так?

Сморщенное годами и прокопченное за зиму житьем в землянке лицо бабки просветлело, словно зажглась лампадка перед многовековой темной доской-иконой с ликом великомученицы Агриппины.

– Энто, внучек, так расхлопался ноне в ростепельную ночь наш ручей. Вставай живо да выходи на свет Божий, где солнышко дожидается к себе бедных людей греться, – и она, колдуя над каким-то немудрящим варевом в щербатом чугуне, разохалась:

– На реке-то, поди, и забереги очистились. А как лед-то кренется, с ним сойдут в землю развалюхи старые да хворобы малые.

Ионка наперед знает, к чему гнет бабка. Чем ближе к весне, тем чаще она теперь заговаривала о своей кончине: «Умру, дак как жить-то тут станешь, санапал волыглазый?» И вот, не дожидаясь, когда она заведет с ним свою невеселую воркотню, он накинул на худые плечи латаный ватник, не глядя всунул ноги в большие солдатские ботинки и, не шнуруя их, выбрел на «свет Божий».