Петушков

Петушков вышел. На крыльце ему попалась Василиса. Она засмеялась.

– Куда вы это ходить изволили, голубчик мой? – сказал Петушков не без удальства.

– Ну, полноте, полноте, балагур, шутник вы этакой.

– Хе, хе. А письмецо мое изволили получить? Василиса спрятала нижнюю часть лица в рукав и ничего не отвечала.

– И на меня уже не гневаетесь?

– Василиса! – задребезжал голос тетки, – а, Василиса!

Василиса вбежала в дом. Петушков отправился восвояси. Но с того дня он часто стал ходить к булочнице, и недаром. Иван Афанасьич, говоря слогом возвышенным, достиг своей цели. Обыкновенно достижение цели охлаждает людей, но Петушков, напротив, с каждым днем более и более разгорался. Любовь – дело случайное, существует сама по себе, как искусство, и не нуждается в оправданьях, как природа, сказал какой-то умный человек, который сам никогда не любил, но отлично рассуждал о любви. Петушков страстно привязался к Василисе. Он был счастлив вполне. Его душа согрелась. Понемногу перетащил он весь свой скарб, по крайней мере все чубуки свои, к Прасковье Ивановне и по целым дням сидел у ней в задней комнате. Прасковья Ивановна брала с него за обед деньги и пила его чай, следовательно, не жаловалась на его присутствие. Василиса привыкла к нему, работала, пела, пряла при нем, иногда молвила с ним слова два; Петушков поглядывал на нее, покуривал трубочку, покачивался на стуле, посмеивался и в свободные часы играл с нею и с Прасковьей Ивановной в дурачки. Иван Афанасьич был счастлив… Но на земле нет ничего совершенного, и как ни малы требованья человека, судьба никогда вполне не удовлетворит его, даже испортит дело, если можно… Ложка дегтю попадет-таки в бочку меду! Иван Афанасьич испытал это на себе. Во-первых, со времени своего переселения к Василисе Петушков еще более раззнакомился с своими товарищами. Он видал их только в необходимых случаях и тут, для избежания намеков и насмешек (что, впрочем, не всегда ему удавалось), принимал отчаянно суровый и сосредоточенно запуганный вид зайца, который барабанит посреди фейерверка. Во-вторых, Онисим не давал ему покою, потерял всякое к нему уважение, ожесточенно преследовал, стыдил его. В-третьих, наконец… Увы! Читайте далее, благосклонный читатель.

V

Однажды Петушков (которому, по вышеозначенным причинам, вне дома Прасковьи Ивановны приходилось плохо) сидел в задней, Василисиной, комнате и хлопотал над каким-то доморощенным снадобьем, не то вареньем, не то настойкой. Хозяйки не было дома. Василиса сидела в булочной и попевала песенку.

Постучались в форточку. Василиса встала, подошла к окошку, слегка вскрикнула, засмеялась и начала с кем-то перешёптываться. Вернувшись на место, она вздохнула и принялась петь громче прежнего.

– С кем ты это разговаривала? – спросил ее Петушков.

Василиса продолжала «ломать калину».

– Василиса! слышишь? а, Василиса?

– Что вам?

– С кем ты разговаривала?

– А вам на что?

– Да так.

Петушков вышел из задней комнаты в пестром архалуке, с засученными рукавами и с ливером[1 - Ливер – насосная трубка для выкачивания напитков из бочек.] в руках.

– А с хорошим приятелем, – отвечала Василиса.

– С каким хорошим приятелем?

– А с Петром Петровичем.

– С Петром Петровичем?.. С каким Петром Петровичем?

– А он тоже ваш брат. Прозвище такое мудреное.

– Бублицын?

– Ну да, да, Петр Петрович.

– И ты его знаешь?

– Еще бы! – возразила Василиса, качнув головой.

Петушков молча прошелся раз десять по комнате.

– Послушай, Василиса, – сказал он, наконец, – то есть ты как его знаешь?

– Как знаю?.. Знаю… Он барин такой хороший.

– Как, однако ж, хороший? как хороший? как хороший?

Василиса посмотрела на Ивана Афанасьевича.

– Хороший, – проговорила она медленно и с недоумением. – Известно какой.

Петушков закусил губы и начал опять ходить по комнате.

– О чем же ты с ним разговаривала? а?

Василиса улыбнулась и потупилась.

– Говори же, говори, говори, говорят тебе, говори!

– Какой вы сегодня сердитый, – заметила Василиса.

Петушков молчал.

– Ну, нет, Василиса, – начал он, наконец, – нет, я сердиться не буду… Ну, скажи же мне, о чем же вы говорили?

Василиса засмеялась.

– Такой, право, шутник этот Петр Петрович!

– А что?

– Уж такой!

Петушков опять помолчал.

– Василиса, ты ведь любишь меня? – спросил он ее.

– Ну, и вы туда же!

У бедного Петушкова защемило на сердце. Вошла Прасковья Ивановна. Сели обедать. После обеда Прасковья Ивановна отправилась на полати. Сам Иван Афанасьич прилег на печи, повертелся и заснул. Осторожный скрип разбудил его. Иван Афанасьич приподнялся, оперся на локоть, смотрит: дверь отворена. Он вскочил – Василисы нет. Он на двор – и на дворе ее нету; на улицу – глядь туда, сюда: Василисы не видать. Без шапки пробежал он до самого рынка: нет, не видать Василисы. Медленно вернулся он в булочную, взлез на печь, повернулся лицом к стене. Тяжело ему стало. Бублицын… Бублицын… это имя так и звучало у него в ушах.

– Что с тобой, батюшка? – спросила его сонливым голосом Прасковья Ивановна. – Чего охаешь?

– Ничего, матушка, так. Ничего. Давит что-то.