Повесть о днях моей жизни

– А ну-ка, я не из любопытства?

– Тоже не следует мешаться: ты – женщина, у тебя ребенок, хозяйство…

– Перестань об этом! – досадливо воскликнула она: – Ребенок, хозяйство… Почему не следует мешаться?

– Так, вообще…

– Напрасно, брат!.. – Мотя нахмурилась, прикрыв глаза длинными ресницами.

Минут двадцать ехали, не говоря ни слова.

– Знаешь, что? – встрепенулась сестра. – Ты все-таки дай мне книжек-то… Ладно?.. В жизни что-то новое, а я не смыслю… Почему только вы, мужики, должны знать?.. Хотите себе лучшего, а бабу – опять под лапоть?..

Дорога – вереница непрерывных ухабов – шла о бок с фруктовым садом князя Осташкова-Корытова, отделенная от него рвом, обсаженным по гребню сплошными рядами акаций, сирени, жимолости. Над деревьями кружились стаи галок; в теплом, золотистом навозе копались грачи. Перемежающееся небо то ярко по-весеннему голубело, то подергивалось серыми лохмами туч, белокудрявых по краям; оттого снег казался то искристо розовым, мягким, то, как сахар, бледно-синим, крупичатым.

– Гляди-ка, мама: робята! – Ильюша весело засмеялся, хлопая в ладоши.

Навстречу из-за садовой караулки вышло человек семь казаков. Здоровые, сильные, с залихватскими, закрученными усами, в высоких бараньих шапках – они раскатисто хохотали.

Один, поровнявшись с нами, отдал честь, вычурно расставив ноги, другие засмеялись над Мотей.

«Кабы чего не случилось нынче», – вспомнились слова Почтика. – Прав он, рано еще…

Но другой голос, злой и настойчивый, шептал иное.

Отец и Сорочинский лежали на полу, обнявшись. Мать пугливо жалась в кутнике.

– Стащить бы куда-нибудь эту стерву, – брезгливо вымолвила Мотя, глядя на мужа.

– Не трогай, деточка, пускай дрыхнут! – отчаянно замахала мать руками. – Весь вечер баталились, хуже стюдентов!.. Я уж топоры от греха спрятала… Ты у нас ночуй, а то, боюсь, опять раздерутся!..

Прикрывшись с головой сибиркой, мать ткнулась на лавку, Я принес из сарая «Липочку-поповну». Загородив от пьяных свет, мы стали читать с сестрой.

Тихо. Жидкий свет прыгает по стенам и столу, по мелко набранным страницам книги и платку низко склонившейся сестры. Сонно трещат сверчки. Изредка раздается чавканье и придушенный храп пьяных; часто, срывами дышит мать; раскидавшись, розовенький, с закинутыми за голову руками, спит Ильюша. Мотя плачет. Тени медленно качаются и тают на лице ее.

Слабо вскрикнув, мать поднимает голову, долго, бессмысленно смотрит на лампу.

– С нами бог… с нами бог… Прасковея-пятница, Сергий преподобный. – Устало зевает, крестится. – Довольно бы, сынок, над книжкой: карасин береги…

– Сейчас, мама, кончим.

Щуря дикие глаза, отец привстал на локоть. Запустил пятерню в всклокоченные патлы, попросил напиться.

– Вы еще… – громко откашлялся, сплевывая, засопел, – не спите?

– Нет, не спим.

Охая, мать поднялась с постели, зачерпнула воды.

– Что ты, дьявол, в морду суешь! – крикнул на нее отец.

– Еще не угодишь, родимцам, – заворчала мать. – Нахватаются пьянее грязи да куражатся, паршивцы!.. Сам бы в таком разе брал!..

Отец швырнул в мать кружкой, ругаясь скверными словами, стал шарить около себя, чтобы еще чем-нибудь ударить ее.

Завозился Ильюша.

– Тять, потише, пожалуйста: мальчика разбудишь, – попросила Мотя.

– А ты что? «Мальчика разбудишь»! Сахарный у нее мальчик!.. Енерала выплеснула?.. «Мальчика»?.. Я в своей избе, учить меня нечего!.. Не глянется, лети ко всем чертям! «Мальчика разбудишь», свинья грязная!..

Мотя виновато посмотрела на меня и опустила голову.

– Пошла теперь музыка на всю ночь!.. Эх ты, старый, бессовестный кобылятник!.. – заплакала мать. – В кои-то веки пришла дочь в гости, и то ты ее гонишь со двора долой, пьяный дурак!

– Вот я тебе сейчас покажу дурака! – затрясся отец. – Я т-те-бя украшу!..

Я не вытерпел.

– Ты когда же, негодяй, бросишь нас мучить? – сквозь слезы закричал я, вскакивая из-за стола.

– Это отца-то? – изумленно спросил он, тараща красные глаза. – К примеру, жили вместе, я тебя растил, оберегал, заботился, а к чему пошло – негодяем?.. Родного отца?..

Голос его понизился, захрипел, шея вытянулась, веревками на ней вздулись жилы.

– Отца родного негодяем?

Со сжатыми кулаками, ополоумевший, он бросился к столу, чтобы ударить меня, но с лавки вскочила Мотя и, схватив его за руки, припала к ним.

– Тятя, не нужно!.. Родимый, не бей!..

Мальчик поднялся с постели и заплакал; Мишка, забиваясь под лавку, ругался матерщиной; стоя у шестка, мать верещала во весь голос.

– Отпусти! – мотая сестру из стороны в сторону, кричал отец. – Брось, а то расшибу!..

– Уйди с глаз долой, детенычек, – умоляла мать, махая на меня руками. – Уйди, Христа ради, пожалей меня!..

Я вышел из хаты.

– Ваня, где твои бумаги? – выскочила па крыльцо сестра, хватая меня за руки. – Он собирается пойти к уряднику… Скорее прибери!..

Отыскав в сенях топор, я отворил в избу двери. Отец сидел, обуваясь, на кутнике. Увидев топор, мать ахнула, завопила не своим голосом, бросаясь ко мне; Ильюша забился в угол и охрип там от плача, сестра ловила меня сзади за локти.

– Если ты, старый черт, пойдешь к уряднику, – сказал я, останавливаясь перед отцом, – я тебе голову отсеку на пороге.

– Ловко, – ответил он. Лицо его словно обрюзгло. – Спасибо, милый сынок!

Отец молча полез на печь.