Повесть о днях моей жизни

Жмурясь от света, старуха покорно села на лавку. Склонив на руки голову, таращила некоторое время больные, выплаканные глаза и снова уснула сидя.

Настя увела ее, как маленькую, на лежанку, прикрыла дерюгой, под голову бросила подушку.

Занималась заря. Пропели третьи петухи. Стала трещать и меркнуть выгоревшая лампа. Посерели, осунулись лица…

XIII

На второй день было собрание. Внимательно выслушав наше донесение о второй поездке, мужики пожелали посмотреть привезенное добро своими глазами.

Как и старуха, сперва ощупали книжечки, перелистали, осмотрели обложки и заглавия, подивились красным печатям:

– Все в порядке… печати… полная форма!..

Три дня читали. Малограмотные и которые совсем не умели читать приходили ко мне с Галкиным, другие разбирались сами.

Шахтер рычал, читая книжки, выгнал всех домашних из избы, побил ни за что мокровыселскую дурочку нищую Наталью Ивановну Рассохину, в мелкие клочки изорвал на себе новую сатиновую рубаху. В тот же вечер повалил у попа ограду, в колодец бросил дохлую собаку.

Вздумал я прочитать листик отцу. Он внимательно выслушал, в упор поглядел мне в глаза.

– Что ж ты молчишь? – спросил я. – Скажешь: тут неправда?

– Н-не знаю. Есть еще?

– Есть.

– Прочитай.

Я прочитал ему еще несколько листков.

– Ну, как?

Отец задумался, нахмурив брови.

– Где ты их берешь?

– Это тебе все равно! Говори: верно написано?

– Глупости, – сказал он, – какой-нибудь дурак писал.

– Что ты сказал? – вскричал я. – Вырази еще раз!

Отец с удивлением обернулся.

– Такой же, мол, дурак, как ты, писал!.. За это можно пострадать, понял, откуда звон?.. Советую, брось… С жиру им, сволочам, нечего делать, вот и строят чертову склыку! – с бешенством крикнул он, хлопая дверью.

Поздно вечером, отложив и спрятав то, что нам самим было надобно, мы разбросали прокламации и книжки по деревням. Клали на крыльца, завалинки, просовывали через трещины в сени, прилепляли жеваным хлебом на заборах, воротах, перекрестных столбах, церковной паперти, на дверях волостного правления. Одну Рылов ухитрился приладить уряднику на окно. Утром ждали с нетерпением, что будет.

Большинство мужиков, прочитав прокламации, сейчас же жгли их, некоторые отнесли в волость, более услужливые – уряднику, который, никогда не видев прокламаций и не зная вообще об их существовании, принимал листки неохотно.

– На кой они мне черт? Мне бы узнать, какой сукин сын у меня окошко выдавил… Я бы ему показал Москву с колоколами!

К обеду по деревне пошли слухи, что в Осташкове приехали «стюденты» с подметными письмами: будут наводить новые порядки. Первым делом расстригут попа, а на его место поставят своего, потом перепись: у кого сколько скотины, хлеба. Лишнее заберут, а что надо – оставят на пропитание.

– Сообрази-ка: восемь сотен! – таинственно шептала мне соседка, прибежавшая к нам поделиться новостью. – Во-семь сотен!.. Этакая махина!..

– Неужто, Аксинья, восемь сотен? – с ужасом спрашивал я.

– Восемь со-тен!.. Прям, как стадо ходят, ажио жутко!

– Где же они живут?

– А я уж и сама не знаю, – разводила она руками, – по овинам, поди, в ометах, в старых ригах…

Слухи о студентах испугали урядника. Захватив листки, он поскакал в город и возвратился оттуда с приставом. В Осташкове начался переполох. По улице забегали простоволосые бабы; завизжали дети, старухи забивались в погреба. Человек двенадцать потащили на допрос. Они отвечали, что «письма» подбрасывают студенты.

– Какие студенты?

– Бог их знает, трудно углядеть: все до одного оборотни!

Наш успех был невелик, но мы все-таки были довольны и тем, что люди заговорили. Сойдутся ли, бывало, у колодца, или на крыльце где-нибудь, сторожко оглянутся, спросят о скотине, цене на хлеб, еще о чем-нибудь, потопчутся и таинственно зашепчут:

– Читал?

– Чего?

– А «это»?

– Как же, в одну завалященькую поглядел.

Начнут рассуждать: отчего, почему?..

Трофим Бычок, мужик с похабным прозвищем, прочитавший несколько раз библию, пустил было слух, что в городе Вязьме, – а какой это губернии, он не знал, – родился от блудливой девки Макриды антихрист, который «почал орудовать». Но оттого, что он не мог сказать, какой Вязьма губернии, ему не поверили и к похабному прозвищу приклепали новое: «Блудливая ведомость».

Когда волнение улеглось и становой уехал, мы повторили посев.

– Ого! – говорили на следующий день. – «Они», змеи, настойчивы! Чево-ка нынче накакрячили?..

– В Захаровке-то тоже! – кричал, стоя средь улицы, дядя Левон Кила-с-горшок, бывший сотский. – Сейчас зять у меня был: словно, бат, их черт ломает – по всей улице метелью!.. Народ-то, бат, аж диву дался!.. Бросили работы!..

– Ведь не в одной Захаровне, – отвечал ему с гумна Прокоп Ленивцев, – по всей округе прет!

– Что, робятушки, ангили с небушка сеять золотом на наши деревянные головы!.. – кричал во все горло Прохор, выползши на середину дороги, – Что за слова, убей меня бог, ентаревые!.. И ни на макову росинку хвалыни!.. Читайте, православные, набирайтесь ума-разума!..

В полдень его вызвал урядник: он теперь уже уразумел, что за листки летают по Осташкову.

– Ты это чего надумал, хромой дьявол?

– Про что вы рассуждаете, Данил Акимыч?