Жмурясь от света, старуха покорно села на лавку. Склонив на руки голову, таращила некоторое время больные, выплаканные глаза и снова уснула сидя.
Настя увела ее, как маленькую, на лежанку, прикрыла дерюгой, под голову бросила подушку.
Занималась заря. Пропели третьи петухи. Стала трещать и меркнуть выгоревшая лампа. Посерели, осунулись лица…
XIII
На второй день было собрание. Внимательно выслушав наше донесение о второй поездке, мужики пожелали посмотреть привезенное добро своими глазами.
Как и старуха, сперва ощупали книжечки, перелистали, осмотрели обложки и заглавия, подивились красным печатям:
– Все в порядке… печати… полная форма!..
Три дня читали. Малограмотные и которые совсем не умели читать приходили ко мне с Галкиным, другие разбирались сами.
Шахтер рычал, читая книжки, выгнал всех домашних из избы, побил ни за что мокровыселскую дурочку нищую Наталью Ивановну Рассохину, в мелкие клочки изорвал на себе новую сатиновую рубаху. В тот же вечер повалил у попа ограду, в колодец бросил дохлую собаку.
Вздумал я прочитать листик отцу. Он внимательно выслушал, в упор поглядел мне в глаза.
– Что ж ты молчишь? – спросил я. – Скажешь: тут неправда?
– Н-не знаю. Есть еще?
– Есть.
– Прочитай.
Я прочитал ему еще несколько листков.
– Ну, как?
Отец задумался, нахмурив брови.
– Где ты их берешь?
– Это тебе все равно! Говори: верно написано?
– Глупости, – сказал он, – какой-нибудь дурак писал.
– Что ты сказал? – вскричал я. – Вырази еще раз!
Отец с удивлением обернулся.
– Такой же, мол, дурак, как ты, писал!.. За это можно пострадать, понял, откуда звон?.. Советую, брось… С жиру им, сволочам, нечего делать, вот и строят чертову склыку! – с бешенством крикнул он, хлопая дверью.
Поздно вечером, отложив и спрятав то, что нам самим было надобно, мы разбросали прокламации и книжки по деревням. Клали на крыльца, завалинки, просовывали через трещины в сени, прилепляли жеваным хлебом на заборах, воротах, перекрестных столбах, церковной паперти, на дверях волостного правления. Одну Рылов ухитрился приладить уряднику на окно. Утром ждали с нетерпением, что будет.
Большинство мужиков, прочитав прокламации, сейчас же жгли их, некоторые отнесли в волость, более услужливые – уряднику, который, никогда не видев прокламаций и не зная вообще об их существовании, принимал листки неохотно.
– На кой они мне черт? Мне бы узнать, какой сукин сын у меня окошко выдавил… Я бы ему показал Москву с колоколами!
К обеду по деревне пошли слухи, что в Осташкове приехали «стюденты» с подметными письмами: будут наводить новые порядки. Первым делом расстригут попа, а на его место поставят своего, потом перепись: у кого сколько скотины, хлеба. Лишнее заберут, а что надо – оставят на пропитание.
– Сообрази-ка: восемь сотен! – таинственно шептала мне соседка, прибежавшая к нам поделиться новостью. – Во-семь сотен!.. Этакая махина!..
– Неужто, Аксинья, восемь сотен? – с ужасом спрашивал я.
– Восемь со-тен!.. Прям, как стадо ходят, ажио жутко!
– Где же они живут?
– А я уж и сама не знаю, – разводила она руками, – по овинам, поди, в ометах, в старых ригах…
Слухи о студентах испугали урядника. Захватив листки, он поскакал в город и возвратился оттуда с приставом. В Осташкове начался переполох. По улице забегали простоволосые бабы; завизжали дети, старухи забивались в погреба. Человек двенадцать потащили на допрос. Они отвечали, что «письма» подбрасывают студенты.
– Какие студенты?
– Бог их знает, трудно углядеть: все до одного оборотни!
Наш успех был невелик, но мы все-таки были довольны и тем, что люди заговорили. Сойдутся ли, бывало, у колодца, или на крыльце где-нибудь, сторожко оглянутся, спросят о скотине, цене на хлеб, еще о чем-нибудь, потопчутся и таинственно зашепчут:
– Читал?
– Чего?
– А «это»?
– Как же, в одну завалященькую поглядел.
Начнут рассуждать: отчего, почему?..
Трофим Бычок, мужик с похабным прозвищем, прочитавший несколько раз библию, пустил было слух, что в городе Вязьме, – а какой это губернии, он не знал, – родился от блудливой девки Макриды антихрист, который «почал орудовать». Но оттого, что он не мог сказать, какой Вязьма губернии, ему не поверили и к похабному прозвищу приклепали новое: «Блудливая ведомость».
Когда волнение улеглось и становой уехал, мы повторили посев.
– Ого! – говорили на следующий день. – «Они», змеи, настойчивы! Чево-ка нынче накакрячили?..
– В Захаровке-то тоже! – кричал, стоя средь улицы, дядя Левон Кила-с-горшок, бывший сотский. – Сейчас зять у меня был: словно, бат, их черт ломает – по всей улице метелью!.. Народ-то, бат, аж диву дался!.. Бросили работы!..
– Ведь не в одной Захаровне, – отвечал ему с гумна Прокоп Ленивцев, – по всей округе прет!
– Что, робятушки, ангили с небушка сеять золотом на наши деревянные головы!.. – кричал во все горло Прохор, выползши на середину дороги, – Что за слова, убей меня бог, ентаревые!.. И ни на макову росинку хвалыни!.. Читайте, православные, набирайтесь ума-разума!..
В полдень его вызвал урядник: он теперь уже уразумел, что за листки летают по Осташкову.
– Ты это чего надумал, хромой дьявол?
– Про что вы рассуждаете, Данил Акимыч?