Повесть о днях моей жизни

На шестой день странствований, вечером, по пути на вокзал, где мы устроились с бесплатной ночевкой, на перекрестке двух улиц мы встретили Осипа Поддевкина. Поддевкин шел по улице, часто нагибался к мостовой, будто отыскивая окурки, а на самом деле сгребал конский навоз и, крадучись, бросал его в почтовые ящики.

– Это ты что же выдумал? – спросил я, разглядев его занятие. – Тебе за это башку проломят!

Он прищурил маленькие белобровые глаза, ехидно кривя рот.

– Я вот сейчас с Марьевского моста швырнул в прорубь собачонку купчихи Усовой, за это тоже башку проломят?

Плоскогрудый, со втянутыми грязношафранными щеками, поросшими колючей щетиной, большеголовый, он широко расставил свои кривые ноги в стоптанных галошах, откинул на крестцы полы желтенького ватного пиджака, подперся руками в бедра.

– Я, может, нынче архиерею дерзил, ну? – Поддевкин оттопырил сковородником губы. – Вы знаете, кто есть Осип Аверьянович Поддевкин? Что? Я, может, с Николай Иванычем – студентом – печатал все дни запрещенные листки!

– Про что, милачок, про что ты? – подпрыгнул, хватая его за руку, Илья Микитич. – Про какого ты Миколая Иваныча? Где он?

– Цыц! – крикнул на него Поддевкин. – Нишкии. Это дело запрещенное!

Он петухом налетел на Илью Микитича – нос к носу; как крылья, расставил красные руки.

– Может быть, вы переряженные крючки, чего у меня выпытываете? Не вижу по харям?

Осип запахнул пиджак, оправил барашковую шапку, круто обернулся к нам спиной.

– Идите своей дорогой, а я своей.

– Этого оставить нельзя! – испуганно завопил Илья Микитич, хватая Поддевкина опять за руку. – Расскажи, пожалуйста, кто это Миколай Иваныч! Мы тебя без этого не отпустим!

Осип Аверьянович вспылил.

– Ну, студент! Ну, подметные письма печатал!.. – вытянув шею, задергал он подбородком; как челнок – вверх и вниз заходил его острый, искусанный блохами кадык. – Ну, не признает начальства!

– Где он, Ося? Где? – тормошил Поддевкина задыхающийся Лопатин. – Эко, господи!.. Насилушку наткнулись!.. Где он, голубеночек?..

– Вы, видно, тоже из таких? – равнодушно спросил Поддевкин, глядя куда-то поверх наших голов.

– Из их же! Из их же! – воскрикнул Лопатин. – Говори скорей, где Миколай Иваныч? Другу неделю его ищем…

– Посадили его онамедни в каменный мешок, – с удовольствием ответил Осип. – К тройному расстрелу поведут… Ну?

– Постой, не ври, это ты следы заметаешь! – завизжал Лопатин. – Коли намекнул, досказывай, а то у нас с тобой драка будет… я человек горячий!..

Илья Микитич уже тряс Поддевкина за «жабры».

Мимо проехал водовоз.

– Будошника-то сзади разве не видите? – спросил он, вытираясь полою полушубка. – Он вас сейчас помирит.

– Николай Иваныча теперь не достанете, – сказал Осип, когда мы спрятались от будочника за угол, – Был, да сплыл… А если вам надо таких, ищите по ночлежкам – там всякий народ водится… Это неправда, что я был в одной компании с ним. – Поддевкин усмехнулся. – Не взяли они меня через характер: по пьяной лавочке я хуже свиньи…

Помолчав, он глубоко надвинул на лоб шапку, опустил красивейшие девичьи ресницы, так не подходившие к его цыганскому лицу, махнул рукой.

– Уходите-ка, друзья, от меня к черту, да право!.. Вы, может, в самом деле переодетые крючки!..

Заложив руки в карманы, не попрощавшись, широко зашагал, хрустя снегом, по пустынным улицам пригорода.

Большая станционная зала, где мы с Лопатиным устроились, прокопченная гарью, с удушливым запахом пота и дыма, с паутиной по карнизу и высоко подвешенными газовыми рожками, была битком набита народом. Ехали в отпуск солдаты, мужики-белорусы в Сибирь, мастеровщина, шахтеры. Все это беспорядочными, скверно-пахнущими серыми кучами разбросалось на заплеванном асфальтовом полу, покрытом мусором, окурками, лоскутками бумаги, обсосанными селедочными головками, галдело, плакало, молилось, со свистом и хрипом кашляло, не в меру громко гоготало. Как пастух среди овец, меж узлов, постелей, сундуков, корзин, спящих детей и женщин, мирно беседующих групп ходил русый красавец жандарм в белых перчатках.

Закусив, мы выбрали себе место в углу; приглядевшись к соседям, начали совещаться о том, что делать завтра, куда пойти, кого спросить. Встреча с Осипом, его рассказ про Николая Ивановича, даже не самый рассказ, а его последние слова, что студент не один, что в городе есть еще люди, подобные ему, окрылил нас, раздул слабую искорку веры в живой огонек. Ласково поглаживая меня по плечу, Илья Микитич, наклонившись, шептал:

– Ничего, Петрович, не дается без труда… Другой раз дуешься, дуешься, того гляди – пупок лопнет!..

– Он вот говорил: по ночлежкам надо искать… Там будто бы того… Мы завтра туда?

– Видишь ли…

В это время лежавший сзади человек в вылинявшем картузе и бобриковом пальтишке, из-под которого виднелась серая сарпинковая рубаха с тесемками вместо пуговиц, с виду лет двадцати семи, потрогал его за руку.

– Товарищ, у вас нет ли спички?

– Я не курю, – сухо ответил Илья Микитич.

Человек поднялся и попросил спичку у солдата.

– Товарищем меня обозвал, – подмигнул Лопатин. – Спасибо, денег с собой нет, а то, по-товарищески-то, обчистил бы, лахарь!..

Илья Микитич знал, что я курю и что у меня вышел табак. Помявшись, взглянул украдкой несколько раз на соседа, не вытерпел:

– У вас, извините, нет ли лишней штучки для Петровича?

Он кивнул на папироску, потом на меня.

– Добились мы с ним, даже на табачишко не уберегли…

– Есть, – с готовностью ответил тот. – Пожалуйста.

Разговорились. Видим: парень сметливый, балагур, с головой. Рассказал нам, что из Питера, слесарь, ждет пересадки пятый час, зовут Платон Матвеич. Блестя темными выпуклыми глазами, неожиданно спросил Лопатина:

– Почему вы засмеялись, когда я вас назвал товарищем?

Илья Микитич неловко завозился на своей сибирке, стал отнекиваться.

– Нет, в самом деле почему? – напирал Платон.

Тогда Лопатин сказал:

– Чудным мне это показалось: видимся в первый раз, а вы на меня – товарищ!.. Какой же, думаю, я товарищ?..

Незнакомец засмеялся.

– Первейшие товарищи! – воскликнул он. – Оба голодны, спим на полу, в грязи, обоих могут выгнать отсюда, а почнем артачиться – накладут в загривок. Чем не товарищи?