Повесть о днях моей жизни

Солдат подумал и сказал:

– Чудная ты, мать, ей-богу!.. Разве я тебя гоню? Я говорю: ступай, мать, к суседям. Я сам знаю, что не сболтнешь, но только у меня сердце не на месте: чужой человек, а сидит в нашей компании.

Накидывая на плечи полушубок, старуха обиженно ворчала:

– Спасибо, милый сынок, растила тебя, растила, а теперь чужая стала!.. Бог с тобой!..

Галкин опять ей сказал:

– Ведь вот ты, мать, какая: к каждому слову репьем цепляешься!.. Ну, сиди в избе, коли охота… Лезь вон на печку, может, бог даст, уснешь там… Тебе говоришь одно, а ты – другое!.. Настюшь, постели ей на печи соломки!..

– Там пыльно, жарко, нынче ведь хлебы пекли: печь-то огненная, – заупрямилась старуха.

– Что за привередница! – повысил голос маньчжурец.

Старуха покорно залезла на печь, положила на высохшие, медно-красные обветренные руки голову в заплатанном повойнике. Из-за печного колпака, между двух полуседых косиц волос, любопытно блестели ее маленькие желто-серые глаза.

– «…Сначала нужно хлопотать насчет земли: в земле вся сила. А самим жить покрепче, в ладу, работать дружно, хайла на ворон не пялить. Первым долгом выстроить середь деревни большую училищу, и ребятишки чтоб с кокардами и в серой форме. А когда соберемся с силами, девкам тоже выстроить училищу, пускай себе на здоровье учатся, нас добром вспоминают…»

– Это уж такое дело…

– Читай, читай, Иван Петрович!

– «…Обязательно в каждой деревне показывать туманные картины, как бывало в Никольск-Уссурийске, – разлюбезное это дело! А рядом чтобы граммофон играл…»

– Это, например, к чему же? Для забавы, что ли?

– Да, это для забавы. Гармоня такая особая…

– Это бы надо по зимам… Какие на пашне гармотоны!..

– Это мы выясним…

– То-то, обсуждайте с толком, – вставила старуха.

Все залились хохотом, глядя на нее.

– «…Еще нам безотлагательно послать Илью Микитича и Ваню в город; пусть они там поищут людей, которые знают справедливые законы; надо сговориться с ними, получить от них бумаги насчет земли и правов…»

– Это верно! Это так! – в один голос прошептали слушатели.

«…Я и сам бы поехал, да ноги мешают, а, между прочим, они тоже не плохо оборудуют, потому что они народ крепкий, здоровый, бывалый. Когда будет наш верх, первым делом выселить в Роговик Перетканного, черта лысого, барскую подлизалу. Ванюшкина отца – тоже. Он хоть и бедный человек и много маялся, но сволочная голова, ездит день и ночь на парне и ходу ему не дает…»

– Я на это не согласен, – сказал я, глядя на маньчжурия.

– Почему? – удивился он. – Скажешь: родитель у тетя хороший?

– Как и у других.

– Ну, ладно, кончай писанье-то, – сказал Галкин, нахмурившись.

Мужики сидели молча.

– Читай, Петрович, – проговорил шахтер. – По-моему, тоже обижать старого человека не следует.

Я опять продолжал:

– «…Сейчас нам надо больше действовать так: разговаривать с каждым, всех в свою веру подталкивать. Веры, говоря по правде, все мы одной, но много – бараны. Воров из острога – не знаю – не то выпускать, не то не надобно. Должно быть, придется выпустить. Бумагу эту я написал вчера вечером. Как мы уговорились нынче собраться, вечером я и написал ее, чтобы был порядок и чтобы все знали, как я думаю и какие во мне ходят мысли. С подлинным верно, Прохор Сергеев Галкин, обиженный человек и негодная калека…»

Когда присутствующие передохнули и выпили по чашке чая, Галкин неуверенно оглядел всех:

– Ну что, ребятеж, как писанье?

– Очень даже умно! – загалдели все сразу.

– Дотошный ты, Прохор Сергеич!..

– Стало быть, принимаете? – спросил повеселевший маньчжурец.

– Принимаем! Принимаем!

– Завсем?

– Завсем!

Солдат стал обнимать всех по очереди…

– Теперь вы свои слова высказывайте, товарищи, – предложил он.

Наклонившись над блюдечком, он обводил всех светлым, ласковым взглядом.

– Я думаю так: нам надо бросить водку, – поглаживая окладистую русую бороду, первым отозвался Александр Богач. – Это правильно – мир и согласие, у Прохора они в бумаге выставлены важно, но через водку добра не будет. – Он потупился и добавил: – Я сам люблю ее, грешную, ну, а если за такое дело принимаемся, значит, без глупостев. Выходит так, что мы теперь, как братья, а то и лучше…

Лопатин сказал так:

– Про попов ты, Прохор Сергеич, забыл заметить, это обязательно необходимо.

Галкин повинился, что он про них запамятовал.

– Я ведь не хуже твоего не люблю их, – засмеялся он, обращаясь к Илье Микитичу.

Рылов наклонился к Штундисту, шепча ему что-то. Штундист откашлялся, подергал себя за верхнюю губу, где пробивался золотисто-желтый пушок, и сказал, глядя себе под ноги:

– Людей надо в город… Чтобы эти бумаги скорее… И так по очереди все что-нибудь предлагали.

С жаром обсуждались незначительные мелочи, все подробности новой жизни. Разошлись по домам, когда уже стемнело.

На душе было радостно, и сердце пело по-весеннему.