Повесть о днях моей жизни

– Лапти плетет.

– Казютка приспичил!.. Жалко, парень… И завтра будет дома? Очень даже жалко!.. Что никуда не гонишь его, дьявола лохматого?.. Лошаденку было я хотел у тебя стибрить. Оказия, понимаешь, такая – есть на примете человек в Захаровне. На своих рысаках, – Прохор печально указал на костыли, – не доскачу, девять верст, ну, вот я и подумал: велю, мол, Ванюше конягу запречь, съезжу к нему, попытаю. Экая досада, леший тебя задави! Хороший, говорят, мужик: занятно бы поговорить с ним!.. Вдруг он того… нашей веры-то, а? – Глаза солдата весело заиграли. – Клад ведь это, а? Как ты рассуждаешь?

И, еще ближе придвинувшись ко мне, шепчет в самое ухо:

– Наши ротозеи-то ругают его: умней-де бога хочет стать, сукин сын, над святостью насмехается, шалаберничает, а я, голубок, другое думаю: беспременно нашей веры, потому шалопай так не почнёт мудровать – не хватит склепки, верь мне! – Галкин вдруг превесело захихикал: – Как я, брат, онамедни до-ма-то!.. Вот была чуда!.. Мать язвит: прокляну, кобылятник хромой, с ума ты спятил!.. А я: да проклинай!.. Угрозила!.. Да топором богов-то, да в печку!..

Лучистые морщины расплылись по желтому лицу его.

– А к Исусу не потянут за это? – спросил я.

– Эка! Смазал! – пренебрежительно дернул маньчжурец верхней губой. – Мельница пустая!..

– Не боишься – твое дело. Только зачем же надумал к попу?

– Зачем? Надо. Я тебе опосля расскажу, пока молчи, не спрашивай: с мыслей собьешь…

Прохор вышел на крыльцо, затворив за собою двери. В него пахнуло снежной пылью; солдат торопливо прикрыл рукою раздувшийся ворот рубахи.

– Ну-ко, подержи костыли… Зачем? Эх ты, чудачок! По законам он силен, а правда на нашей стороне… Зачем! Все тебе, братец ты мой, разжуй, все растолки!.. Нам вместе надо действовать, вот зачем, теперь понял?

– Плохо, – усмехнулся я.

– Ты – дурак! У тебя чердак рассохся! Я с тобой не желаю делов иметь! – сердито закричал он, хлопая дверью.

Вечером я был у Прохора. Старуха сучила хлопок, сестра пряла.

– Ты к мужику?

– К нему.

– Ушел куда-то. С самого обеда не видать. Простынет по такой пурге. Садись на лавку-то.

Семейство Галкина состояло из четырех человек: самого калеки-хозяина, брата его, помоложе, жившего в работниках, шестидесятилетней старухи матери и сестры-невесты. При одном наделе земли хлеба на год не хватало, приходилось кормиться тем, что заработает меньший брат и Настя. Изба была маленькая, тесная, с неровным земляным полом, крохотными оконцами. Чистота и опрятность еще кое-как скрашивали убожество.

– Эх, Ваня, бросили бы вы эту музыку…

Я насторожился.

– Какую, тетя?

– Не знаю я, милый, а только чую сердцем, что у вас неладное что-то…

Добрые выцветшие глаза старухи тоскливо смотрят мне в душу в страхе и тайной надежде на сочувствие.

– Бросьте, родимые, мало ли горя мы в жизни видали? И так в слезах век прошел!.. Прохор молчит, ты вот молчишь, Настя смеется… Что же мне делать, не чужие вы мне!..

Она заплакала.

На дворе шла метель, залепляя пушистыми хлопьями окна, тускло мерцала маленькая лампочка, на припечке трещал сверчок.

– Что-то долго нет, – через некоторое время проговорила старуха, но загремел засов, послышалась грубая брань и визг собаки.

– Идет, кажется, – встрепенулась она.

Собака снова завизжала. Галкин в сенях пробурчал:

– Лезет, дьявол, чтоб тебя ободрало!

Он вошел усталый, обсыпанный снегом, с побледневшим, утомленным лицом.

– Пог-года… погибели на нее нету! Ужинали али нет?

– Тебя поджидали, – ответила сестра, вставая с лавки. – Сейчас соберу.

– Ну, как твои дела? – не вытерпел я.

Солдат исподлобья поглядел на меня и с неохотою ответил:

– Что ж дела?.. Дела как были, так и есть… Настюш, квасу принеси, укис, поди?

– Укис, ужо примчу.

– Захвати, кстати, редечки.

Скрутив цыгарку, он подсел к дверям, скривил губы в какое-то подобие усмешки и проговорил:

– Изругал меня поп-то, будь он неладен. «Смутьян, говорит, вероотступник, соцалист… В тебя черт, говорит, вселяет пакостные мысли…» Я ведь, как пришел, сейчас ему все начистоту, по-божьи… Еще как-то назвал, не помню уж… Я ему – свое, а он – свое, ногами топает, думает, я его испугался… «Палку, говорит, на тебя надо хорошую», – а я ему: «Кого бить-то, поглядели бы! Вы, батюшка, лучше вникните в мои слова, мы с вами сговоримся, у нас с вами одна забота!..» К-куды, тебе! Закусил удила, слюною брызжет… «Так тебе, кричит, и надо, что тебя всего изуродовало…» За вас же, мол… Я тоже из сердцов стал выходить… «Врешь, брат, не из-за меня, а из-за господа бога!.. На всю жизнь заметил тебя, шельму!.. Умничать больше не будешь». Эх!.. – Махнув рукой, Галкин отвернулся к стене. – Зверье какое-то, тигры лютые!.. Куда с такими приткнешься?

VII

Рождество прошло незаметно. Дошли вести о сдаче Порт-Артура, о поражениях под Ляояном; все отнеслись к этому равнодушно: пили, гуляли, работали. Молодежь устраивала игрища, катанье на салазках, вечеринки. Затевались свадьбы. Все – как всегда.

И, несмотря на все это, как будто все что-то смутно предчувствовали. Часто в мелочах, в незначительных событиях, словах, – там, где меньше всего можно было подозревать что-либо, – невольно бросалась в глаза эта печать нового настроения деревни: не то какой-то торжественности, не то безнадежности, тоски.

Все время мы с Галкиным присматривались к людям, толковали, как умели, намечая для себя наиболее подходящих. Для обоих ясно представлялось, что по-старому больше жить нельзя.

Соберутся ли, бывало, мужики играть в карты или на посиделки, солдат непременно притащится, выглядит, вынюхает и по малейшему поводу начинает свое. Чаще всего его просили рассказать о японце. Невиданные в наших краях порядки врага, о которых Прохор был наслышан, восхищали слушателей. «Кабы нам, робята, этак!» – Они настаивали на подробностях, а маньчжурец, по темноте привирая, весь горел от воодушевления.

– Не так, братцы, и у них спервоначалу было. Вы вот слушайте-ка!..

С умилением рассказывал где-то слышанные или читанные отрывки из французской революции, Людовика величал «микадой». «А у немцев, скажет, еще лучше случай вышел!» И плетет им о Гарибальди, еще о чем-нибудь, что втемяшится в голову.

В своих беседах Галкин не ограничивался Осташковым: не раз и не два, под предлогом увидеть своих товарищей убогих, он пробирался в соседние деревни, где с той же жадностью прислушивались к его речам.

– Идет, милачок, наше дело, очень даже подвигается, – счастливо ухмылялся он. – Весна бы, чума ее возьми, скорее приходила, тогда легче орудовать, а то дороги плохи, холодно… Уж я теперь поработаю во славу божию – всего себя положу на святое дело!.. У тебя в Зазубрине клюет? Ходил туда?

– Ничего, идет ладно.