Повесть о днях моей жизни

И, может быть, впервые в головах этих людей земли путано, непривычно, робко закопошились темные, но назойливые мысли о жизненных порядках: их неустройстве и безалаберности.

Галкин говорил о боге и правительстве, о других землях и новых порядках, о правде, которая между нами, по которую мы все еще никак не сыщем, и о каких-то людях, которым эта правда ясна. Истощенное лицо его оживилось, солдат ерзал на месте, взмахивал тонкою, бледною рукой. Забыв о недавнем глумлении его над духовенством, мужики слушали жадно, молитвенно, с тоскою в глазах. Прохор выносил на вольный свет их сокровенные думы, их неуверенные мечты, но не поохаверничать над ними, не посмеяться, а поплакать.

– Разве ж это жизнь, родные вы люди? Ну-ко, подумайте, а? Ведь это ж в аду, поди, вольготнее!.. Жигун вон натесался, над ним все насмехаются, осуждают… А что человек за всю свою жизнь добра не видел, всю жизнь червем маялся, никто не помнит!.. Выпил полбутылку, а валяется пьяней грязи… Отчего? Жизнь-то его нам известна или нет?.. Мало он горб гнул?

– А мы мало? – резко выкрикнул кто-то.

Маньчжурец не слушал.

– Мало каменьев переворочал?.. Другая лошадь столько не моталась на своем веку!.. Четыре-пять раз в году мужик лежит мертвецки пьян, бьет жену, детей, скверно ругается, а сколько он работает, как день за днем исходит кровью, этого не знают!.. Эх, мать честная, отец праведный!..

Голос Прохора дребезжал, плечи нервно подергивались, он плотно прижимался к стене, время от времени закрывая лицо.

– Вредно мне говорить много… крови дурной в теле пропасть, разгорячусь – всего ломит…

Подгулявшая деревня затихла. В соседнем доме с визгом хлопнула дверь, на порог выскочил пьяный шахтер Петя.

Я с ха-зяином расчелся,
Ничего мне не прише-лось…

В руках его ливенка, новый картуз залихватски торчит на затылке.

– Наше вам, двенадцать с полтиной, – весело осклабившись, подошел он на нетвердых ногах к завалинке. Увидя Галкина, радостно подмигнул:

– И ты тут, крестолюбивый воин? Здравия желаю!..

– Здравствуй, Петя, здравствуй, милый человек, гуляешь?

– Загулял, браток, напропалую! – размахивая гармоникой, воскликнул шахтер. – Нынче на четырех с колокольчиком, а что завтра будет – черту да моей душе известно!.. – Шахтер задорно мотнул головою, иеревернулся на каблуках. – Прошивайте, друзья!

– С богом, Петр Григорьевич.

Ночь рассеяла по небу яркие звезды. Один за другим гасли в окнах огни. Со свистом и песнями возвращались с игрища девушки и парни. Кряхтя и разминая отекшие ноги, шли на покой старики. Маньчжурец остался один. Долго сидел, одинокий, борясь с неотвязными думами.

VI

Прошла мокрая осень, наступили филипповки. Снова невидимая щедрая рука заботливо намела высокие сугробы, крепкий дедушка мороз сковал хрустальный мост через реку, снова деревня оделась белым погребальным покровом на долгие месяцы.

– Надо делать что-нибудь, так жить нельзя, – говорил я, сидя как-то с Галкиным. – Будем молчать – хуже заездят.

Он недоверчиво поглядел на меня, кивнул головой, зажмурился. Поглаживая высохшими руками костыль, спросил:

– А что делать?

Я стал жаловаться, как деревня темна, пьяна, жестока, суеверна.

– Ты же сам кричал, что у тебя все сердце выболело!..

– Ну, и что ж? Чего ты лотошишь? – не открывая глаз, спросил он. – Что ж, они не знают, что ли, этого?

Крепко сжав тонкие губы, он поднялся с порога, направляясь к своей хате.

– Всякому свое горе больно… Всякий о том знает… Что ж тут такого?.. Тут ничего нет… Скучно будет дома, заглянь ко мне, – обернулся он на полдороге.

Это было вскоре же после воздвиженья.

С первых дней, как Прохор, приехав с войны, чуть-чуть оправился и стал выходить на улицу беседовать с мужиками, с того времени, как я услышал его речи, меня тянуло к нему, я искал случая поговорить с ним по душе.

Он принял меня недоверчиво, выпытывал, выщупывал, налетал петухом, наконец смилостивился, заговорил по-человечьи.

И с тех пор ежедневно, как только вырывалось свободное время, я бежал к нему.

– Правду мы сыщем, вот увидишь, – говорил, бывало, маньчжурец, – в гроб не лягу, пока не откопаю ее!.. Погляди-ка кругом: люди запутались, осатанели, не знают, куда приткнуться!..

– Верно, солдат.

– Верно? То-то вот и дело, братуха!.. То-то и дело!..

Отшвыривая костыли, Прохор стучал кулаками, хорохорился, бил себя культяпками в грудь.

– Аминь, рассыпься!..

Однажды, выйдя за водою, я услышал его надтреснутый голос:

– Штаб-лекарь! Штаб-лекарь!..

Оглянулся по сторонам: никого нет.

– Ванюш, это я тебя зову! – кричал Галкин, высунув из сенных дверей стриженую голову. – Подь-ка ко мне на минуту!

Я поставил у колодца ведра, взошел на крыльцо.

– К попу я нынче, друг, собираюсь, – радостно зашептал он. – Зайди вечерком побалакать. Ирод-то твой, четвертовластник, дома?

– Какой Ирод?

– Ну, вот – какой! Семя блудницы вавилонской, вот какой!.. Райское древо твоего великого грехопадения!..

– Я, Прохор, не понимаю тебя… Ты все загадками да страшными словами норовишь оглушить…

Солдат самодовольно улыбнулся.

– А ты погоди, не косороться, слушай-ка: дома отец?

– Так бы и говорил, к чему ты все мудришь?

– Э, отвяжись, пожалуйста, если ни черта не смыслишь!.. Дома, что ли?