Повесть о днях моей жизни

Кончили. Передохнули. Говорили вперебой, торопливо, боясь забыть чего-либо, перепутать. Лопатин вытирает пот с раскрасневшегося, взволнованного лица, глаза его любовно светятся, правду говорит Прохор: есть честные люди на свете.

Ждем, что он скажет.

– Хорошее дело затеяли, друзья!.. Помогай вам бог!..

Смотрит на нас туманными глазами, щиплет рыжие клочки бороды, поправляет на столе хрустальную чернильницу, конверты, кожаный портфель с металлическими наугольниками.

– Хор-рошее! Святое дело!.. Долго терпели… Но всему есть предел. Радостно то, что вы сами додумались: это – залог успеха!..

– Это Галкин у нас старается. Без него не додумались бы, – поясняю я.

– Все равно, голубчик, все равно. От всего сердца хочется помочь вам… вложить свою лепту в великое дело…

Говорил долго, запутанно, а мы давно уже потеряли нить его речи: стоим истуканами, ничего не понимая, чувствуем лишь, что человек врет, хочет показаться благодетелем, а не лежит у него сердце к народному делу… Ошиблись!..

Взяли шапки, прощаемся.

– Помогай вам бог, друзья мои! От всей души желаю.

Тащит за рукав на кухню.

– Может быть, хотите кушать?

– Нет, спасибо, господин, на ласке: мы сыты.

День пропал. По тротуарам бродит разряженная толпа, шумит, смеется.

По камням мостовой щелкают подковами разгоряченные лошади. В санях сидят богато одетые женщины, офицеры, дети, похожие на кукол. Гудит трамвай, вспыхивает синим пламенем электричество, невиданною роскошью блестят большие окна магазинов.

Пришли на постоялый, заплатили по пятаку за ночлег, поели хлеба с водой, легли на нарах. Как голодные собаки, тело облепили клопы. В комнате душно, сыро, пахнет прелыми тряпками, отхожим…

Петухи поют. За дощатой перегородкой кто-то шаркает босыми ногами, с присвистом сморкается. Кто-то во сне стонет. Рядом кряхтит и ворочается Лопатин.

– Петрович, дремлешь?

– Нет, Микитич, не могу.

– Я тоже, друг… Куда же нам завтра? А?

Я предлагаю:

– Пойдем искать студентов.

– Студентов?

– Да. От них, можат, чего узнаем.

– А это, например, какой же такой народ?

– Студенты? Не могу хорошо растолковать тебе, только я с одним жил в дружбе… Расспрашивал, бывало, как живем, советовал больше читать, учиться; нас, мужиков, называл великой черноземной силой.

– Черноземной силой, говоришь? – Илья Никитич протягивает в темноте руки и натыкается на мой подбородок, – Очень правильно, Петрович, сказано… очень правильно!.. – Тихо шепчет: – Великая земельная сила… Что ж, пойдем к студентам. Где найти-то их?

Утром в трактире к нам подошел полупьяный старичишка, щипаный, мозглявый, верткий, с красненьким воробьиным носом.

– Дальние, ребятушки?

Лопатин улыбнулся.

– Не так, чтобы… Из-под Осташкова.

Старик мотает головой: делает вид, что хорошо знает и Осташково и мужиков.

– От мира насчет земли?

– Почти так.

– Дело! Без земли мужику – как без рук. Вам прошение надо написать на высочайшее имя.

Подергиваясь, прихрамывая, торопливо сморкаясь в тряпицу, садится за наш стол, с торжественным видом рассказывает о том, какое трудное дело – толково написать прошение в столицу, объясняет, как оно пишется, какой от этого бывает толк.

– По адвокатам не ходите: там не любят черный народ, особливо, если карман тонок…

– Вот видишь, – перебивает старика Илья Микитич, обращаясь ко мне: – «По аблакатам не ходите», а нас вихрем к ним понесло!..

– Совсем ни к чему! Только зря обувь бить! – уверенно подтверждает старик. – Пишите прямо его величеству: прочитает бумагу, сядет на трон и рассудит, что и как, потом сделает распоряжение: верных моих крестьян таких-то, волости-губернии такой-то разобрать в земельной тяжбе справедливо, решенье прислать мне в собственные руки, быть по сему, государь император, царь всероссийский и польский. Тогда крутиться некуда; хошь не хошь – распоряжение государя императора уважь.

Старик в увлечении хлопнул даже кулаком по столу.

– Ты как, Петрович, может, в самом деле написать? – смотрит на меня Лопатин.

– Давай писать. Взялись за дело, надо по форме.

Половой принес бумаги, чернил. Усевшись по обеим сторонам старика, мы несколько часов подряд диктовали ему свои жалобы: «Вот это, вот это, вот это… Описывай всю жизнь нашу… какая горькая жизнь в деревне».

Лист пришел к концу, старик стал сердиться, не рад, что связался с нами, а мы ему все зудим-зудим, как будто нет краю мужицким болям.

На втором листе писарь попросил дать передышку. Велели мальчику принести шкалик водки. Выпивая маленькими глотками водку, старик задумался, низко склонил к столу седую бесприютную голову.

– Я уж и от себя что-нибудь прибавлю, – проговорил он. – Ведь не в одной деревне людям плохо… Я вот жизнь прожил, а не видал радости…

– Пиши, деда, пиши и ты, – прошептал Лопатин.

X

Неудачи облепили нас, как паршь голодную собаку. Над нами смеялись, грозили полицией, с бранью выгоняли из квартир, вздыхали, многозначительно переглядывались, а мы, как шальные, ходили из улицы в улицу, из двора во двор: искали студентов. Взятые из дома деньги вышли, хлеб ели не досыта, отравой въедалось в душу сомнение: нам ли за это дело браться?..

Я стал, неразговорчив, по малейшему поводу трясся и сучил кулаками, ночи напролет не спал, – измучил Лопатина.