– Н-не знаю… Может быть, сами же мужики выдумали.
Поднявшись с постели, на которой он сидел, парень вышел из комнаты.
– Сурьезный, – подмигнул Лопатин.
– Да, фальшивых бумаг нет, – подхватила барышня, – есть дурные газеты…
– Газеты нам ни к чему… Газет мы можем у мальчишек накупить… Нам надобны бумаги…
Очкастый – Дмитрий, войдя в комнату, подал нам два продолговатых листика, говоря:
– Вот прочитайте: сами увидите…
Усевшись в углу в другой комнате, мы просмотрели с Ильей Микитичем данные бумаги. С первых же строк у нас захватило дух от смелых слов. Каждому хотелось первому прочесть листки, мы вырывали их друг у друга; Лопатин разгорелся, ноздри у него раздувались, как у лошади, стал заикаться, трясти козлиной бородой…
Выйдя к студентам, мы сказали:
– Фитки – настоящие… Спасибо, дай вам, господи, здоровья!..
Илья Микитич обхватил барышню за голову, целуя ее в стриженую макушку, лезет целоваться к студентам. Те целуются, не брезгуют.
– Давайте таких бумаг много! – заявил Лопатин. – На всю губернию!..
– Есть еще лучше, – ответила барышня. – Вам, товарищ, понравились? – обратилась она ко мне.
– Да, – смущенно сказал я.
Награждая нас листками, она предупредила, что, если мы попадемся с ними полиции, нас посадят в тюрьму, будут судить, хлопот не оберешься. О тройном расстреле, про который говорил нам Осип, умолчала.
– Не боитесь?
– Боимся, барышня, как не боимся! Один черт тюрьме рад… Что же делать?.. Будем действовать насколько осторожно…
Парни научили прятать листки под рубашкой – на голом теле.
– Если будет надобность, снова приезжайте.
Илья Микитич, усмехаясь, говорил им:
– Теперь будем вас сильно тревожить. Рады не рады, а не открутитесь. Будьте здоровехоньки, соколики!..
– Что-о? – опять тревожно встретил Галкин. – И нынче один адрец привезли?
Микитич перебил:
– Пошто человека вводишь в грусть?
Попросив Настюшку отвернуться, мы вытащили целый ворох листков и книжек.
– Беги за народом! – завопил Галкин, увидя связки. – Собирай всех подряд: Колоухого, Лексана Богача, еще собирай Петю-шахтера, Рылова… Бумаги, мол, получены…
– А не лучше сначала самим разобрать? – предложил я. – Узнаем, что привезли, тогда соберем. Времени хватит.
– Лучше, – сказала Настя.
Даже старуха вставила слово:
– Чего ты, шустрый, сразу! Надо толком… Потише-то будто пригляднее выйдет.
Подойдя к столу, она стала щупать корявыми пальцами тоненькие книжечки в цветных обложках, открывала их, внимательно разглядывая, крутила седой головой в замызганном повойнике.
– Вы, робятушки, не бросайте, которые негодные, отдайте мне стены облепить.
Мы покатились со смеху.
Вчетвером – Лопатин, Прохор, Настя, я – мы читали без перерыва весь вечер и всю ночь. Галкин, слушая, выл, стучал по лавке костылями, приговаривал:
– Все – истинная правда!.. Все, как в аптеке!..
Настюня слушала молча, а Лопатин счастливо улыбался, изредка вставляя:
– Вот утэти вот слова похожи на Исаю: «Народ мой…» Хороший, видать, составитель, дай ему, господи, здоровья!.. А утэто вот – будто Амос-пророк писал: «Слушайте, вы!.. Придут и на вас дни!..»
Старуха сначала тоже прислушивалась, вздыхала, хлипала, потом отошла к печке, прикурнула на шестке и захрапела, разинув рот.
– Что ж ты, мать, уснула? – обидчиво окликнул ее Прохор.
– А?.. А?.. Что ты, сынок?..
– Уснула, мол, чего? Разве можно от таких слов спать?
– Умаялась я за день, миленький… Спину ломит.
Солдат с досадою махнул рукой.
– Прямо до ужасти удивительно! – с искренним изумлением воскликнул он, указывая на старуху. – Считается: люди, а? Ну, что тут скажешь?
Он посидел, помолчал, задумался. Встрепенувшись, опять сердито посмотрел на шесток:
– Мать, да встань же, ради создателя, чего ты меня из себя выводишь?.. Ма-ать!.. Слушай!.. Это я не тебе говорю?.. А?.. Ну, крест господний, велю стащить за ноги!.. Ну, крест господний! Мать, да неужто мне с тобой баталиться?..
– Ах ты, бож-же милостивый, – заохала старуха. – Что ты от меня желаешь?.. Пристал и пристал недуром!.. Ну, что тебе?.. Глядеться в меня?..
– Садись к столу слушать писание.
– Да оно мне не надобно, твое писание!.. Разве я смыслю?
– Сиди смирно, слушай.