Повесть о днях моей жизни

– Говорят: ты письма разбрасываешь!

Прохор, насколько мог, вылупил глаза, притворившись овцой.

– Данил Акимыч, ягодка, скажите мне, Христа ради, кто это мутит: я пойду ему в бесстыжие бельма наплюю!.. Не таите, сделайте милость!..

– Не могу сказать, лучше не спрашивай, – крутил головой урядник: – «Читай, православные!» Раз заставляешь читать, ты и подбросил… А за это – Сибирь!..

Тогда Галкин показал на костыли, печально говоря:

– Я ведь, Данил Акимыч, без ног: мне несподручно…

Урядник поглядел на его ноги, потер лоб, всполошился:

– Это ты верно!.. Без ног ты не можешь по всей волости!.. Это какая-нибудь стерва другая!..

– И потом, глядите, Данил Акимыч, – поддакивал маньчжурец, – «оно» ведь день ото дня все больше, тут не один, а шайка… – Спохватившись, куда он прет, до пота испугавшись этого, Галкин повернул оглобли. – Причем я ведь, Данила Акимыч, не какой-нибудь: я – Егорьевский, на сражениях участвовал, дважды принимал присягу… Чудаки вы!

– Ну, скакай домой, что уж там язык ломать, – махнул рукой урядник. – Черт бы их побрал, безживотных, мотаются с листками, а ты через них ночи не спи.

– А вы спите, Данил Акимыч, – советовал Прохор. – Из-за плевого дела терпите беспокойство!..

– Я начальник над вами, как же я буду спать?.. Сознайся, ведь читал «их»?

– Господи, ну как же не читать? Читал, Данил Акимыч, читал! – с готовностью ответил Прохор. – Она у меня и сейчас в кармане, грешная! – Маньчжурец подал листок уряднику. – Сгоряча даже хотел на память заучить, ан опосля гляжу: белиберда! И так, извините, обидно стало!.. Эх, думаю, сучьего сына, убил бы я тебя!..

– Правда, что ли, что студенты-то приехали? – выпытывал урядник.

Галкин развел руками.

– А чума их знает! Бабы по деревне вякают, что правда.

В это время дверь с шумом растворилась, в комнату, как полоумная, влетела Прохорова мать.

– Ваше благородье!.. Кормилец!.. Ангел божий!.. Он не виноват!.. Может, это кто другие!.. Пожалейте мою старость!..

Прохор затрясся, побледнел.

«Выдаст… Пропало дело!»

Но, пересиливая волнение, беззаботно сказал:

– Чего ты испугалась, деревня? Разве господин урядник не понимает, что я присяжный человек? Пойдем скорей к себе в хату.

– Ваше благородье!.. Провались я на этом месте – не он!.. Чтоб мне света белого не видеть!.. – пуще выла старуха.

– Э-э, какая ты несговорчивая, – насильно тащил ее маньчжурец, – я ж тебе говорю, пойдем скореича!..

На улице, впившись пальцами в ее руку, так, что женщина застонала от боли, он бешено прохрипел:

– Зар-режу, дьявол старый!.. Только сделай еще раз!..

Старуха зарыдала.

– Уходи! – оттолкнул ее солдат. – Скройся с глаз долой, сердобольная ворона!..

XIV

На пестрой неделе, за три дня до мясного заговенья, в округе произошли великие события, а в Осташкове опять заговорили о студентах.

Перед событиями к нам приезжала стриженая барышня. Чужие люди у нас диво, городские – два. Барышня оделась в голубое шелковое платье, пальто на меху – настоящая дворянка. На станции спросила Лопатина, ее послали в Захаровку, а Лопатин в этот день ушел с книжками в Мытищи, приказав жене молчать… Больше часа барышня стояла перед бабой, спрашивая, где Илья Микитич, а та резала корове бураки и молчала, даже не поздоровалась с приезжей. Барышня решила, что баба немая, пошла искать Лопатина по деревне, за ней набрался человек в двадцать пять хвост любопытных, никто не знал, где Илья Микитич. Было холодно, в тонких ботинках барышня промокла, посинела, чуть не плачет, а захаровцы, особенно бабы, пристают к ней с расспросами: по какому случаю ей понадобился Илья Микитич?

– Ведь он у нас разновер, Ильюшка-то.

– Поп-от его страсть как не любит, чихотку!

– Может, тебе позвать Васютку Прокуду, лавопшика: у него всякий товар, какой душа желает…

Барышня спросила меня.

– Не знаем, – сказали ей, – у нас таких нету. Поспрошай в Свирепине.

Человек пятнадцать вызвалось проводить ее: благо недалеко – три версты. Она отказалась от провожатых, захватив с собой лишь одного мальчугана, уверявшего, что он меня хорошо знает, что я действительно живу в Свирепине. Но остальные тоже пошли провожать: мальчишка-то дуроломный, еще не в ту деревню заведет, не того мужика укажет!.. Барышня сказала, что она меня хорошо знает, не ошибется.

– Ну, тогда провожать нечего, – согласились захаровцы и пошли не вместе с нею, а поодаль, шагах в сорока, только чтобы не терять ее из вида. А когда сравнялись с рощей, которую дорога огибала полукругом, двинули напрямки через сугробы, прибежав в Свирепино раньше барышни.

– А мы уж тут, – добродушно улыбаясь, встретили они ее у свирепинской околицы. – Видать, что не привычны ходить пешечком… Пока присядьте, ребята побежали искать Ивана… Присядьте…

В Свирепине меня не нашли. Старуха Прасковья Шитикова, прибежавшая последнею, печально сказала барышне:

– Был он у меня, деточка, на прошлой неделе, а сейчас нету!.. Может, опять когда приедет, бог его знает… Вы с им на Украине, что ли, виделись?

– Да, – сказала барышня.

Свирепинцы переглянулись с захаровцами.

– Полюбовница… Разыскивает!..

В избе у нас сидела Настя, Аксинья-соседка, Мотя с мальчиком. Говорили, конечно, о подметных письмах и студентах.

Мать, любительница святости, несмотря на язвительный смех отца, как и Трофим Бычок, утверждала, что «народился антихрист».

– Ваньтя, Ваньтя, – с треском влетел в избу Климка Щукин, пасынок Аксиньи. – Беги скорей на улицу: к тебе приехала крымская полюбовница!.. Ей-богу!.. В дипломате!.. В мужиковской шапке!..; Хвостом-то так и мельтешит по снегу… Богатая!.. Беги!..

Не успел Климка закончить своей захлебывающейся речи, в двери, как лиса, просунула коргастую голову Чиказенчиха, смутьянка, помешавшаяся на сплетнях.

– А к вам гости, – сладенько пропела она, пряча блудливую улыбку. – Тебя, Иван, ищет!.. Прямо с машины… С Совастопали!..

Я в недоумении поглядел на мать, на отца, на Мотю. У них вытянулись лица. Настя густо, виновато покраснела.