В Пилатовке по поводу событий говорили:
– «Они» смикитили, что из середки уезда начинать – никто не делат. Приехал набольший, собрал их у нас в Роговике…
– Кого?
– Дыть стюдентов, кого же!.. Ваньтя тоже был, шахтеришко. Собрал в Роговике на сход… Ну, как?.. Как прикажете!.. Давайте перебросимся на вьюжный край, а оттелева – холстом… А ты, Ваньть, тут буторажь!.. «Они» – хитрые, жабы!..
Сладкодеревенцы, горлопяты, бахвалились:
– Скоро нас соборовать начнут, дай вот только губернатор приедет, он нам привьет воспу!..
Шахтер самолично созвал группу, предлагая «подтереть слюни и – за дело»… Того же мнения были Штундист, Богач, маньчжурец и Рылов, а Лопатин, я, Максим Колоухий и другие растерялись: может быть, еще не время?..
Первый раз наше собрание носило бурный характер; все переругались, как враги, а разошлись ни с чем.
На следующий день написали в город письмо, а пока решили разбросать «литературу».
– Сигнал! – кричали осташковцы, бегая с листками по деревне.
Но пришла другая весть: у князя казаки. Наиболее жидкие под разными предлогами разбежались, куда глаза глядят. Остальные даже днем держали двери на запирке.
Вызванный из города товарищ приехал ночью. Как и барышня, не зная расположения деревни, он долго плутал, отыскивая избу Галкина. Счастливый случай помог ему постучаться к дяде Саше Астатую. Тот, трясущийся, привел его ко мне.
Товарищ Лыко, – он нам лыки продавал на вокзале, – собрав компанию, сказал:
– Делать ничего не надо, вы попусту спешите… Дожидайтесь от нас знака. Зачем сейчас губить себя?..
– А если не сгубим? – зло выкрикнул шахтер. – Ты тоже с библией приехал?
Опершись, локтем на стол, покусывая русый ус, Лыко несколько минут внимательно разглядывал Петрушу. Тот, выпятив грудь, стоял посередь избы, не опуская глаз. Горожанин улыбнулся.
– Ничего не боитесь?
– Нет! – Петя даже надул щеки. – Еще не родился, кто меня напугает!
– Ого!..
– А все-таки начинать не надо, – твердо сказал Лыко.
– Мы с вами, Нилушко, в один голос, – расцвел Лопатин, – только разве с ими сговоришь!..
Хрустя пальцами, шахтер с презрением следил за ним.
Лыко привез с собою снадобьев, научил печатать на гектографе.
Уезжая, Лыко набросал несколько черновиков, но мы после его отъезда переделали черновики по-своему, более понятно, выбросив все «литературы» и «гектографы», мужицкому уху чужие.
Много спорили о том, как подписаться. Прохор, первый затирала в сварах, настаивал на том, чтобы подписались: «Беспощадный Осташковский Комитет из мужиков».
– Ты, служба, в уме или выжил? – урезонивал его Илья Микитич. – Чего ты городишь? Разве можно на себя идти с доносом?
– Так подпишитесь, что, мол, кому надо, узнает, кто составляет бумаги, – вяло отозвался из кутника Максим Колоухий. – Что, мол, мы бы свои фамилии проставили, но почему – опасно: могут забрать…
Большинством голосов решено было подписаться: «студенты».
Работа кипела. Каждую ночь дороги и улицы пестрели синими листками. Становой переехал на житье в Осташкове; в домах – то там, то здесь – производились обыски. Тщетно искали главарей: ни один ничего не знал или как бык глядел в землю.
Расширялась и внутренняя работа: главный кружок пополнился, и от него пошли отростки, товарищества и братства.
– Вчера сметану воровали из чужих погребов, а нынче урядник нехорош, – гнусавили старики.
XV
В субботу на масленой зять с Мотей пришли к нам в гости. После обеда я запряг лошадь и, усадив сестру с Ильюшей в сани, повез их кататься в соседнюю деревню, где был базар.
С разноцветными лентами на дугах, в светло вычищенной упряжи по улице разъезжали «молодые». Женщины, одетые по-праздничному, пели песни, вдоль дороги, по обеим ее сторонам, шеренгою стояли любопытные, глядя на катающихся, делились замечаниями о лошадях, сбруе. Под ногами, как котята, с счастливыми рожицами, шмыгали ребятишки; длинные карманы их сибирок набиты сластями. В крепких зубах трещат орехи, семечки, у трактира задорно пиликает ливенка, пляшут, присвистывая. Заезжий шарманщик с полудохлой морской свинкой гадает девкам на «билетиках».
Сделав пять-шесть кругов, мы заехали в трактир погреться и выпить чаю.
– Хорошо, Ильюша, на базаре?
– Да.
Ему – четвертый год. В новом полушубочке и белых валенках, в круглой барашковой шапке, из-под которой выбиваются колечки светлых волос, чистенький, с розовым румянцем на щеках, он широкими глазами рассматривает трактирную обстановку, поминутно дергая мать за рукав:
– Мама, это кто? А вон этот – с бородой?
– Мама, а самовара у них нету? У нас дома есть… Да, мама?
Мотя смеется.
К столу подошел Федька Почтик, мой приятель, и Калиныч; оба – новые члены главной организации.
Федька рассказал, что вчера захаровская баба, стиравшая на казаков белье, была опозорена ими и полумертвою брошена в овраге. Подняли ехавшие на базар торгаши. Сейчас еле жива.
– Кабы чего нынче не было, – шепчет Федька на ухо, – ребята рвут и мечут… Увези сестру с ребенком… кто знает!..
Допив чай, мы с сестрой поехали домой.
– Ваня, почему вы секретничаете от меня? – спросила Мотя дорогою. – Неужто вы, глупые, думаете, что я пойду на вас с ябедой?
Я придержал лошадь.
– Секретничаем, Мотя, потому, что надо секретничать. Ты – женщина…
– Стюня – тоже девушка.
– У тебя ребенок, хозяйство… Для только любопытства об этом не говорят.