Белый павлин

– Пока.

***

Когда я была совсем маленькой, мне подарили… Вот даже тут я пишу "мне подарили", а не "папа мне подарил" того самого медвежонка, Лешку. Я с ним не расставалась. Мне было лет пять или шесть, папа в те годы работал в Эрмитаже. Чтобы никто ничего не подумал – нет, не искусствоведом, не реставратором, он работал там электриком. И иногда брал меня с собой на работу. Работа была в непарадной части Эрмитажа – крыши, переходы, подвалы. Эрмитажные подвалы… Длинные, сырые, водопровод и канализационные трубы. Люди, которые сидят там и пьют чай. Дамбы в те времена еще не было, поэтому подвалы периодически затапливало. Но об этом я знала только по рассказам. А крыши! Это сейчас можно залезть на любую крышу без проблем – или с проблемами, но решаемыми. А в те времена… Стратегически важные объекты, никаких крыш, никаких полетов. Поэтому, когда я попала на крышу Эрмитажа… Понятно, что я боялась свалиться, но, поскольку я была с папой, я этого не боялась вовсе. Был виден весь город. Принято говорить – как на ладони, но это ведь правда так. Крыши, море крыш, купол Исаакия – совсем близко, только руку протянуть, колесница на арке Генерального штаба. Мы с отцом тогда поспорили. Он говорил, что крест только один – у ангела на Александрийском столпе. А я говорила, что у обоих ангелов по кресту, просто мы стоим в таком месте, где оба креста сливаются в один. Я выиграла, конечно. И только сейчас я подумала, о каких странных вещах мы спорили.

Бабушки-служительницы залов узнавали меня и называли "девочка с медведем". Думаю, что мы с папой были колоритной парой. Как-то раз нам даже предложили сниматься в кино. Я до сих пор помню об этом и иногда думаю, что моя жизнь могла бы сложиться по-другому, если бы отец согласился. Но он отказал. Сумасшедший мужик на станции "Маяковская" подошел к нему и представился: "Я режиссер, я снимаю фильм, и вы как раз подходите – вы и ваша дочь! Не согласились бы вы сниматься?" Но отец отказал, сославшись на отсутствие зубов. С зубами и правда всегда были проблемы – ленинградская вода, ничего не поделаешь. А история о том, как он положил свою вставную челюсть в чей-то почтовый ящик! Пьяный был, конечно. Иначе зачем бы он это сделал? На следующий день Невзоров в "600 секунд" рассказывал: "Удивительные вещи находят жители нашего города вместо писем и открыток".

И, конечно, история про шестиногого крокодила, одна из самых моих любимых, тоже эрмитажная. Когда пьяная компания электриков, сантехников и прочих работников не высшего звена собралась за рюмкой чая в тех самых подвалах и заспорила – кто же в мире бегает быстрее всех?

Эрмитажные подвалы должны были бы быть тем самым местом, в котором собирались всякие диссиденты – но упоминаний об этом я никогда не слышала. Как будто этого не существовало вовсе, или же в подвалы крупнейшего российского музея таких людей не пускали? А пускали только в кочегарки? В любом случае, собирались там люди интеллигентные. Не все, конечно, но большинство с высшим образованием. И вот спор: кто же бегает быстрее всех?. Один говорит: "гепард", другой – "антилопа", третий – "слон", а четвертый, в моих воспоминаниях похожий на Промокашку из "Места встречи говорить нельзя", утверждает, что крокодил. Народ удивляется, спрашивает, почему же это. На что Промокашка, без тени сомнения, отвечает: "А потому что у него шесть ног". C тех пор его звали Шестиногим Крокодилом.

Память не хранит ничего, все забывается, все. Только такие отдельные события, штрихи, факты. До того, как папа стал бриться наголо, он ходил с длинными вьющимися волосами. Я всегда мечтала, чтобы у меня были такие же, но не получилось. Длинные вьющиеся волосы, небольшая бородка – в детстве я была уверена, что Иисуса Христа рисовали с него.

***

Как я не хочу ехать в этот ВТЭК. Любка меня записала, ехать через неделю, а у меня неделю уже депрессия, причем такая, что жить не хочется. Это же просто ужас. Как я их ненавижу. А ведь раньше, пока мне не дали 2 группу, надо было каждый год к ним ходить на переосвидетельствование. И смотрят на тебя эти врачи как на последнюю мразь под ногами. Как будто мое зрение за год могло кардинально улучшиться. Но проблема в том, что за последнее время оно кардинально ухудшилось. И пришло время получать первую группу инвалидности. Смысла в этом действии я особо не вижу – прибавка к пенсии? домик в Яппелях на базе улучшенный? Смысла нет. Но все знакомые и друзья говорят, что надо делать, ну что ты сидишь. А я не хочу первую группу. Я хочу видеть, как раньше. Не скажу – видеть все, потому что этого не было никогда, но хотя бы как раньше, когда я еще могла самостоятельно передвигаться по городу, разглядывать улицы, крыши, дома, иногда даже машины и в самом прекрасном случае – людей. Но людей я не вижу уже давно, я ориентируюсь на голос. И Сашуня прекрасно этим пользуется. Как она подкрадывается ко мне! И ведь знает, что я не вижу, но она подкрадется и тихо встанет за спиной. Я начинаю разворачиваться – и понимаю, что она стоит. А завершить движение, остановиться – я не могу, и я ее задеваю. Начинаю орать. Но, похоже, она и правда не понимает. Она вспоминает о моем плохом зрении, только когда это ей удобно. А в остальных случаях она делает вид, что не помнит об этом. Ходить вместе с ней на улицу я не могу. Мы так пытались с ней один раз проехаться в трамвае. В трамвай она меня завела – и исчезла. Бесшумно, как всегда. И я стою и не знаю, куда мне идти, куда мне двигаться – садиться или остаться стоять, и вот так минут пять тишины. Потом она начинает орать на весь вагон: Марта! Марта! Иди сюда! А куда сюда – хрен его знает. Добрые люди подхватывают меня под локоть и направляют к маме. Ууууууу! Как я это ненавижу! Весь вагон смотрит на меня, как на полную идиотку, потому что почему-то люди считают, что если человек не видит, то он идиот. Что плохое зрение коррелирует с умственной недостаточностью. Ненавижу. Я сажусь и начинаю говорить: Мама, ну ты же знаешь, что я не вижу. Не бросай меня посреди трамвая, пожалуйста! – Да что ты! – говорит она с неподдельным удивлением, как будто слышит о моем плохом зрении первый раз. – Я просто пошла занять нам места!

Весь вагон прислушивается к этому диалогу.

***

Еще у меня был дядя Гога – мамин брат, и тетя Женя, его жена, и у них была дочка Нина. Нинка любила меня пугать всякими ужасами и рассказывать страшные истории. А еще она играла на пианино, но как только ее родители уходили из дома, она бросала играть и убегала на улицу. А потом и я стала заниматься музыкой, и тетя Женя пугала Нинку: "Смотри, Сашуня тебя скоро обгонит!"

Но потом началась война, и с музыкой я закончила. Мы с мамой уехали в эвакуацию, а дядя Гога и тетя Женя с Нинкой остались. Вначале они жили на Удельной, у маминой сестры. У мамы моей было много братьев и сестер, не только тетя Клавдя и дядя Гога. Тетя Женя в блокаду работала в каком-то милицейском городке поварихой. Они не голодали. Но с нами не делились.

Потом с Удельной дядя Гога с тетей Женей переехали на Петроградскую, в квартиру профессора, который эвакуировался вместе с женой из Ленинграда. Мы с мамой вернулись из эвакуации осенью сорок четвертого, и мама отправила меня пожить у дяди с теткой. Я носила еду в бидоне из столовой, где работала тетя Женя. С дядей мы пилили дрова и носили их на шестой этаж. Мне было семнадцать лет тогда. Музыкальное образование я получить не смогла, а Нинка получила. К ней на дом учительница ходила. Тетя Женя ее подкармливала, и она с Нинкой музыкой занималась. Потом они переехали на Васильевский остров. После окончания музыкального училища Нинку распределили в Симферополь, и они все уехали туда.

Потом я ездила в Ялту в санаторий, и под конец написала открыточку дяде и тете: "Если вы хотите меня видеть, то я могу заехать к вам по пути домой". И они меня пригласили, я приехала. Они жили в маленьком домике, но у дяди был виноградник. И он держал пчел. Я спала на матраце на полу.

Дядя Гога умер в Симферополе, Нинка вышла там замуж, и они все вернулись в Ленинград.

***

О боги. Это состоялось еще раз. Наши прекрасные романтические встречи – не просто встречи, в них иногда все же случается секс. Как трудно двум взрослым и совершеннолетним людям, связанным, правда, определенными обязательствами, найти место и время для секса! Я никогда не думала, что это так сложно. Никита нашел гостиницу. Ну, знаете, из тех, что сдаются на час. Или на два. Или на три. Как положено романтику, он купил бутылку вина и фрукты. Прекрасная закуска. Особенно если человек не знает, как я люблю пожрать. Но бутылка вина на двоих – это практически несерьезно, так что закуска в виде бананов и яблок была очень кстати.

Но сама гостиница. Боги мои, боги. Я просто никогда до этого не была в таких местах. Я не знаю, кто здесь встречается и зачем, то есть это как раз понятно. Мне вспомнились сразу самые страшные американские фильмы – в которых показан не прелестный придорожный мотель, а притон. Обрюзгший портье за грязной стойкой – ресепшеном это язык не повернется назвать, – таракан в туалете, порскнувший за унитаз при моем появлении. Белье – есть подозрения, не первой свежести. Но это все неважно.

Описывать секс я не возьмусь. Дело это неблагодарное. «Он обнял ее, они слились в одно целое, и все заверте…» Примерно так и есть. Одежда летит в разные стороны. Странно, да? Не существует образа секса в голове. Знания о сексе основаны на фильмах. "Девять с половиной недель". Помню, что все мои молодые люди пытались с удивительным упорством воплотить сцены из фильма в жизнь. Получалось плохо, надо сказать.

Здесь, в этой гостинице, с этим бельем, тараканами, столиком, к которому прилипают пальцы, комом пыли в углу и плесенью в душе – впервые в моей голове во время секса зазвучала музыка. Возможно, что-то похожее испытывают люди под кайфом – я не знаю. Но музыка звучала, и гитара отбивала ритм, и это было в такт и прекрасно. Экстатическое ощущение.

Впрочем, кончить мне не удалось. Но мне это никогда не удается, если я чувствую то, что чувствовала там. Впрочем, оргазм ведь не главное, правда?

***

А иногда, ночью, я слышала разговоры на кухне. Мама и бабушка давно спят, а я не могу заснуть. Отголоски, отзвуки…

– Слушай, ну давай не будем об этом вспоминать!

– А что не вспоминать? Сколько раз зарекались, и все без толку. Ты ж сам и начинаешь.

– Тогда выпьем.

– Выпьем.

– У тебя сколько?

– У меня девятнадцать. Ты же знаешь.

– А у меня… Я и не вспомню, сколько. Но больше. Надо посчитать.

– Ты ж понимаешь, есть разница. Одно дело в ближнем бою, когда он на тебя прет, а другое дело – когда ты его лицо за шестьсот метров видишь, и как он себе нос почесал.

– Ну да, ну да. Совсем по-другому. Я ж не спорю.

– А вот сейчас смысла нет. Я и не знаю, как дальше. Жена моя уехала, а эти все… Была тут одна – красивая-чудесная, а я утром встаю и думаю: ну зачем это все? Какой смысл? А у тебя есть ради чего. Жена, дочь. Все для них ведь делалось.

– Выпьем.

– Наливай.

– Но ведь из головы-то не выходит. У нас вся рота… 46 человек. Трое остались инвалидами, еще двое в госпиталь попали. И я. Я бы этих штабных перестрелял всех до единого. Сами не знают, куда, а посылают. Суки.

– А я… свои два ордена Красной звезды, как получил, в озеро выбросил. Ну, после всего. Вспоминать не хочу, и чтобы они мне напоминали – тоже не хочу. Чтобы не маячили.

– А нас с парашютами сбрасывали. А потом бежишь, а потом лежишь с биноклем. Я так по восемнадцать-двадцать часов, бывало, лежал.

– А я комбату ногу отрубил. У него гангрена уже начиналась, а до госпиталя было не довезти. Он говорит – руби давай. Похеру, что инвалидом. Я жить хочу. Водки в него влил, сколько было, и рубанул.

– Не хочу вспоминать. Девятнадцать человек, глаза в глаза. А потом у меня парашют не раскрылся. Думал, все, конец, но выжил. 24 перелома. Отлежал в госпитале, снова пошел. Только зрение упало.

– А мы мосты взрывали. Сколько поездов… все это рушится, ломится, вагоны падают и падают. Сколько там человек было – я и не думал никогда. Потому что об этом лучше не думать.

– И не вспоминать.

– Я никогда и не вспоминаю. И не рассказываю. Берегу. Зачем им все это знать?

– Не вспоминай. Не надо.

– Выпьем.

– Выпьем.

***

– Люба, я не знаю, что делать. Сашуне плохо.

– В смысле – плохо?