Дневник школьника уездного города N

– Да! Мою судьбу мы определили. Из меня получится Сальвадор Дали в юбке или вроде того. А ты чем будешь заниматься?

– Я… просто…

– Может, ты пишешь стихи?

– О, нет. Только не стихи.

– Жаль, я бы почитала.

– Правда?

– Так, значит, пишешь?

– Да нет же!

– Тогда что?

Желая услышать ответ, она вся подалась вперед – казалось, она вот-вот порхнет ко мне, как оторванный с дерева лист, и я, конечно же, ее поймаю… Точно не знаю, как это произошло, но в этот момент мы поцеловались. Поцелуй длился недолго и получился каким-то неуклюжим. Уже в следующую секунду между нами лежало полтора метра пропасти.

Отвернувшись друг от друга, мы молча смотрели на противоположный берег. Аня бросала на меня косые взгляды, и краем глаза я видел, как она улыбалась. Сам я потерял контроль за лицом. От улыбки свело скулы.

Аня засмеялась и сказала:

– Что ты делаешь? Тут повсюду вирус!

– Что я делаю? – возмутился я. – Это что ты делаешь?

Полтора метра пропасти мгновенно исчезли. Мы снова поцеловались.

Потом мы еще долго, держась за руки, бродили по берегу реки. Тут Аня призналась, что я понравился ей с самого начала, с того первого дня, как нас посадили вместе за одну парту. Я от удивления едва не выпалил: «Так почему же ты вела себя как стерва?!» – но благоразумно промолчал.

– Представляешь, что я чувствовала, когда вы с Сашей начали встречаться, – сказала Аня и добавила. – А потом… Я знаю, так думать плохо, но я ничего не могла с собой поделать… Потом, когда вы поссорились или что там у вас произошло? И ты куда-то пропал… И говорили, чуть ли не сходишь с ума… В душе я ликовала. Я ругала себя за эти мысли, но продолжала радоваться. Прости. Тебе было очень плохо?

Мы остановились рядом со скамейкой. На другом берегу набок заваленное дерево окунало листья в воду. Река продолжала стремительно нестись мимо нас. Я смотрел на Аню. Ее ресницы дрожали. Из глаз, казалось, вот-вот хлынут слезы.

Наверное, не позвони у нее телефон, не отвернись она тогда, я бы вывалил на нее все свои внутренности – я бы выдал все: про себя, про блог и про историю с бомжом… Мне до смерти требовалось излить, наконец, душу, выдавить накопившийся внутри гной – очиститься и обновиться. Но к счастью, ей в этот момент позвонили.

Извинившись, она отошла не несколько шагов в сторону. Я сел на скамейку. По телефону Аня разговаривала долго, иногда повышая голос, иногда замолкая, только кивала. До меня долетали едва распознаваемые обрубки слов. Небо заволокло белой пленкой облаков. Прямо над головой пленка как будто потрескалась, и тонкий разрыв заполняла густая синева.

Вернулась Аня. Сказала, что ей срочно надо бежать закончить одно дело, которое никак нельзя решить по телефону. Я проводил ее до остановки. Перед тем, как сесть в автобус, она, улыбаясь, сказала:

– Вечером я тебе позвоню.

26 мая 2020. Вторник

Вчера после свидания с Аней, точнее, после того, как я, описав его в дневнике, выложил текст в блог, произошло кое-что важное. Не знаю, правильно ли использовать слово «важное» в этом контексте. Мой внутренний писатель вопит, что это «общее место»: так писать нельзя, но я устал употреблять слова вроде «страшное», «ужасное», «жуткое». Честно говоря, я вообще чувствую себя истощенным.

Забавно, девять месяцев назад я начал вести этот дневник, и на вопрос самому себе «зачем» я отвечал, что хочу стать писателем. Не знаю, насколько этот ответ правдив. Меня он тогда вполне устраивал. А сегодня я вдруг подумал, что, кажется, больше не хочу.

Вчера, оставив запись в блоге, я пошел в гостиную, где мама с отчимом смотрели телик. Я сел с краю дивана и уставился в экран вместе с ними. Там крутили какую-то чушь. Наверное, со стороны сцена выглядела умилительно, как в каком-нибудь дурацком семейном ситкоме – там всегда показывают одну и ту же комнату с диваном, на котором по вечерам вся семья собирается залипать в телик. Не припомню, чтобы мы когда-нибудь так делали. Вчерашний день – исключение.

Я находился под впечатлением от встречи с Аней и не мог в одиночестве дожидаться ее звонка. Поэтому я молча сидел в гостиной вместе с мамой и отчимом и пялился в телевизор, даже не пытаясь понять, о чем там рассказывают. Идиотская передача, в которой орущие друг на друга люди пытались распутать клубок своих взаимоотношений, закончилась тупиком, и после нее запустили вечерние новости. На экране замелькали белые врачебные халаты. Я услышал, как отчим произнес:

– Сейчас хоть полегче стало. Самый ад был в начале мая.

Мама с ним согласилась, хотя сказала, что и сейчас нелегко.

– Поскорей бы все кончилось. У меня больше нет сил. Я так хочу отдохнуть.

– Ничего-ничего, – подбодрил отчим. – Бог даст, мы хоть чему-нибудь научимся из всей этой истории.

Сюжет о врачах плавно перетек в сериал о советской школьнице, которая мечтает стать летчицей, но отчим, видимо, все еще прокручивал в голове воспоминания о начале мая, потому что вслух, ни к кому конкретно не обращаясь, а как бы в пустоту, сказал:

– У меня один в машине умер.

После долгой паузы он вдруг обратился ко мне.

– Не довез, представляешь, – сказал он глухим голосом.

Его глаза неприятно блестели, будто он под наркотой и не соображает, что говорит. В руках он держал бутылку «Балтики» и больше сегодня ничего не пил. Не могло же его так развести после нескольких глотков.

Он не отрывал от меня взгляда, и я из вежливости спросил, куда они ехали.

– Было указание сверху всех тяжелобольных везти в Ставрополь. Его не довез. Умер в дороге.

И потом он добавил фразу, которая ножом полоснула меня по сердцу.

– Хоть и бомж, а все человек.

У меня перехватило дыхание. Несколько минут я, инстинктивно пытаясь скрыть свое замешательство, дышал мелкими резкими вдохами, маскируя их под зевки. Я сам не понимал почему. Потом до меня медленно дошло. Осторожно, будто боясь собственных слов, чуть ли не по слогам я спросил, имеет ли он в виду, что это был бомж.

Отчим, увлекаемый потоком телевизионного эфира, пребывал уже далеко от своих прежних мыслей. Он непонимающе тряхнул головой.

– Ну тот человек, который умер по дороге, – пояснил я.

– А-а-а, да. Бездомный.

Я сделал еще одно усилие – оно далось мне с невероятным трудом.

– У него был гипс?

Отчим задумался. Несколько секунд вспоминал. Я слышал, как у меня в горле бухало сердце. Отчим сказал:

– Кажется… Да… Да, точно был. Он с загипсованной ногой еще два места занимал.

В глазах у меня потемнело. Я встал с дивана, коротко бросил «иду спать» и, цепляясь рукой за стены, не замечая вопросов отчима «все ли нормально», направился в свою комнату.

Мне казалось, будто меня предали. Будто кто-то, какие-то гребаные высшие силы специально издеваются надо мной. Все было бессмысленно. Отчаяние – единственное, что я тогда чувствовал. Он все равно умер, а значит, в этом мире нет ни капли справедливости. Зачем тогда все это было нужно? Зачем?! Ничего не имело смысла. Ничего.