Дом Иова. Пьесы для чтения

Павел: Но прежде Он открыл мне все тайны неба и земли, и их было столько, что даже весь мир не смог бы вместить их, слушай он их хоть тысячу лет… И только одно он скрыл от меня – день и час Своего страшного возвращения, когда Он сядет по правую руку Отца, чтобы судить все народы… (Смолкает).

Йоркнегромко мычит. Короткая пауза.

Вы знаете, что те три дня, которые я пролежал в доме одной приютившей меня семьи, Господь не оставлял меня ни на минуту, укрепляя меня своим духом и утешая наставлениями, пока, наконец, на третий день пелена не спала с моих глаз и я вновь начал видеть свет. (Глухо). С тех пор что-то стало с моими глазами. Они перестали различать краски и стали видеть все в таком ярком свете, что мне пришлось надеть черные очки, потому что иногда этот небесный свет бывает просто невыносим для моих человеческих глаз. Но это, в конце концов, не так уж и страшно. Верно, Йонас?

Йонас: Конечно, учитель…

Йонатан (неожиданно привстав, тревожным шепотом): Павел, Павел!.. (Протягивает руку в сторону двери). Сестра Ребекка… Я вижу, как она идет по коридору…

Павел: Ребекка?.. Ты уверен?

Йонатан (напряженно): Она идет по коридору… по коридору… Уже совсем близко. Мне кажется, она идет к нам. (Смолкает, вглядываясь в видимое только ему одному пространство).

Короткая пауза. Все смотрят на Йонатана.

Разве ты ее не видишь, учитель?

Павел (быстро поднимаясь на ноги): Пойдемте… Йонас, Йорген… Да, вставайте же, вставайте!..

Йонас и Йорген быстро поднимаются с пола.

Возьмите Йорка… Быстрее, быстрее!.. Идите к себе!..

Подхватив Йорка, Йонас торопливо исчезает с ним за дверью своей палаты. Вслед за ними скрывается в своей палате Йорген.

Павел (громким шепотом, вслед исчезнувшим Йонасу и Йоргену): И помните, помните, о чем мы с вами сегодня говорили!.. (Исчезает).

Йонатан (громким шепотом): Она уже близко!.. (Остановившись на пороге своей палаты, едва слышно). За дверью. (Исчезает).

Почти сразу же вслед за этим бесшумно открывается дверь, пропустив сестру Ребекку. Легко звеня ключами, она не спеша проходит по сцене, заглядывая через стекла дверей в палаты, затем возвращается и садится за стол, положив перед собой какие-то бумаги.

Долгая пауза, наполненная сумраком, тишиной и едва слышным шелестом переворачиваемых страниц.

Наконец свет медленно гаснет, погружая сцену во мрак.

Картина четвертая

Иерусалим. Комната Павла. Сцена вновь залита ярким светом, который не то действительно падает с неба, не то символизирует внутреннее состояние души Павла, переставшего различать все краски мира и чувствовать его плотность.

На циновке, лежащей на полу, сидит Павел. Руки его бессильно опущены, лицо поднято к небу, глаза закрыты. На его коленях – разложенная туника, которую он незадолго до этого зашивал.

Бесшумно ступая, в помещении появляется Петр. Какое-то время он смотрит на сидящего, затем молча опускается на одну из низеньких скамеечек, возле стены. Долгая пауза, в завершение которой Павел открывает глаза и слегка повернув голову, какое-то время смотрит на сидящего Петра.

Петр: Прости, если помешал тебе, брат… Йоханан сказал, что ты давно ничего не ел… Что скажешь насчет бобовых лепешек?.. Иногда стоит съесть небольшой кусочек, даже если не чувствуешь голода.

Не отвечая, Павел принимается за штопку. Долгая напряженная пауза. Павел шьет.

(С горечью). Неужели мы, в самом деле, не можем жить в мире, брат?.. Разве не следует нам держаться вместе, неся чужие немощи, как это требует от нас заповедь любви?.. Посмотри, – ты набросился на Иакова, оскорбил старшего Йоханана, довел до слез Мальву, высмеял Феста так, словно все они тебе не братья, а твои злейшие враги…

Павел (не отрываясь от штопки): Если ты пришел, чтобы оправдать грубости Йоханана и Феста, Кифа, то это совершенно лишнее. Все видели, что они первыми набросились на меня, стоило мне только открыть рот… (С раздражением). Словно базарные торговки, не выслушав и четверти того, что я собирался им сказать…

Петр: Но ты говорил ужасные вещи, брат.

Павел (оторвавшись от штопки, ядовито): Уж не такие ли, что они давно уже сбились с пути и идут, блуждая в темноте, не в ту сторону?.. Неужели, ты, действительно, думаешь, что это говорил какой-то Павел, Кифа? Как бы он, по-твоему, осмелился вдруг говорить такие вещи, этот навозный жук, этот грязный глиняный горшок с нечистотами, если бы эти слова не вкладывал в его сердце сам Господь?..

Петр молчит.

(Перекусив нить и расправив в воздухе ткань). Видишь?.. (Негромко смеется). Готов побиться об заклад, что ты не найдешь, где здесь была прореха, даже если подойдешь совсем близко. (Любуясь тканью) Мне кажется, я мог бы стать искусным штопальщиком и зарабатывать этим много денег, вместо того, чтобы заниматься тем неблагодарным делом, к которому призвал меня милосердный Господь… Ты ведь, кажется, тоже прекрасный штопальщик, Кифа?.. И, наверное, мог бы и меня легко научить секретам своего искусства, если бы только захотел?

Петр молчит. Короткая пауза.

(С деланным изумлением). Как?.. Ты никогда не брал в руки иглу и не смог бы заштопать даже маленькую прореху?.. Почему же ты тогда удивляешься, что одному Господь открывает больше, а другому меньше? Что тому Он дает знать тайны неба, а у другого отнимает даже то, что тот знал прежде? Этого научает искусно владеть иглой, а другого оставляет до поры щеголять своим богатством и без стеснения ходить в расшитых одеждах?.. Разве это не так же справедливо, Кифа, как и то, что одних ждет впереди райская прохлада, а других адский огонь?

Петр молчит. Какое-то время Павел штопает, наконец, оставив шитье, опускает на колени руки и неподвижно застывает, глядя перед собой. Пауза.

(Глухо). Мне душно здесь, Кифа… Ах, если бы ты только знал, как мне душно среди этих камней и этих слов, которые вы не устаете громоздить друг на друга вместе с Йохананом и Иаковом… Как будто все они сейчас поднимутся и навалятся на тебя, чтобы завалить, раздавить, задушить… Здесь давит даже небо. А я хочу вернуться в Вифинию, где такой простор, что кружится голова, и кажется, что ты летишь над землей, как свободная птица. (Неожиданно мягко, почти мечтательно). Знаешь, когда идешь по дороге из Антиохии в Ефес, то чудится, будто сам Господь идет рядом с тобой, потому что ему, конечно, больше пристал этот простор и это бескрайнее небо, чем все эти узкие улочки и каменные дворы вашего Иерусалима. Кажется, что даже кошки ходят здесь, опустив голову, что уж тогда говорить про людей. (Вновь возвращаясь к штопке, ворчливо). Только не говори мне, пожалуйста, что человек сам носит в своем сердце тесноту или простор, потому что, помнится, мне это уже говорил кто-то из вас, вот только не помню кто. Быть может, это был даже ты, Кифа, ведь ты же любишь повторять вещи, которые известны всем.

Петр (поднимаясь со скамьи): Боюсь, что сегодня, брат, мне как раз представилась возможность сказать тебе то, что я еще не говорил.

Небольшая пауза. Оторвавшись от штопки, Павел молча смотрит на Петра.

(Негромко). Странный сон приснился мне сегодня под утро, брат. О нем я хотел рассказать тебе… Ты ведь не прогонишь меня, потому что я беспокою тебя такими пустяками?

Павел: А я и не знал, что ты придаешь значение сновидениям, Кифа… (Возвращаясь к штопке, насмешливо). Что ж, рассказывай, рассказывай свой сон. Или мы с тобой не умелые отгадчики? Разгадываем тайны небес, так почему бы нам не разгадать заодно и твое сновидение?

Петр: Тогда представь себе базарную площадь, брат. (Медленно идет по сцене). Представь себе толпу, собравшуюся вокруг какого-то человека, который стоит на коленях прямо в пыли, окруженный галдящим народом… (Глухо). Он весь кровоточит, этот несчастный, да так, что вся его одежда пропиталась кровью и сам он походит, скорее, на овцу, с которой только что содрали шкуру, чем на человека… А потом он упал и стал молча кататься по земле, потому что боль, которая терзала его, наверное, была просто невыносима, хотя еще невыносимее было то, что все, кто толпился вокруг него, хотели, чтобы он поскорее ушел отсюда прочь, потому что в их глазах он был нечист. Вот почему все эти люди, которые собрались вокруг, кричали, чтобы он поскорее убирался, тогда как он все медлил и медлил, ибо сама мысль об изгнании была в тысячу раз страшнее любой боли…

Отложив шитье, Павел молча и без выражения смотрит на Петра. Короткая пауза.

(Негромко). Прости меня, брат, но мне почему-то показалось, что будет правильно, если мы скажем тебе о том, что мы видели сегодня. А видели мы все, что этим человеком был ты… Я говорю, "видели", потому что кроме меня этот сон, к несчастью, приснился сегодняшней ночью еще Йоханану и Мальве.

Павел: Йоханану и Мальве? (Вновь откладывая шитье) Ты сказал, Йоханану и Мальве, Кифа? Тебе, Йоханану и Мальве вдруг приснился один и тот же сон, где я лежу окровавленный, а мои собратья гонят меня прочь и швыряют в меня грязью?.. (Негромко смеется). Мне кажется, что для того, чтобы растолковать этот сон тебе не требуется никаких особых усилий, Кифа. Достаточно было бы спросить Йоханана. Вот уж кто, должно быть, обрадовался, когда увидел во сне кровоточащего Павла. (Смеется сквозь зубы) Наверное, он и сам не отказал себе в удовольствии огреть меня палкой или швырнуть мне в глаза песком… (С ядовитой насмешкой, сквозь зубы). Впрочем, я его понимаю. Трудно любить того, кто мешает тебе уснуть и жужжит над ухом, как надоедливая муха. (Вздрагивает от начавшейся вдруг мелкой дрожи). Ты ведь тоже ненавидишь меня, верно? Вместе со всеми вашими братьями, которые считают Павла исчадьем ада, покушающимся отнять у них их Иисуса, так словно это какая-то вещь, которую можно отнять или присвоить? (Дрожа) Я ведь уже давно заметил, что они разговаривают со мной, словно я одержим слабоумием, хотя было бы гораздо лучше, если бы они посмотрели, чем они сами заняты здесь, в вашем хваленом Иерусалиме?.. Или они, в самом деле, думают, что он наказывал им строить дома или шить одежду для пресвитеров, или собираться, чтобы без конца вспоминать, что Господь говорил, когда был вместе с ними? (Издевательски смеется) Хорошее дело – собираться, чтобы вспоминать, что он говорил вам двадцать лет назад и не слышать того, что он говорит сейчас, когда время уже на исходе, и следующего дня уже может не быть!.. Лучше бы вы поучились у язычников, которые каждое утро просыпаются в ожидании его пришествия и ложатся спать, не надеясь дождаться следующего дня! (Сотрясаемый дрожью). Или у Павла… который за последние три года… не потратил на себя ни одной драхмы… и у которого нет не только смены одежды… но даже мешка, где ее можно было бы хранить… Или ты надеешься… что Господь придет к тем… кто одевается в льняные одежды и откладывает… деньги… на свое погребение?.. Тогда… боюсь… тебе… действительно… придется… долго ждать, Кифа… Долго… долго ждать…

Петр: Постой, постой, брат… Ты весь дрожишь… Может тебе лучше лечь?

Павел: Пустое… Сейчас это пройдет.

Петр: Я принесу воды

Павел (быстро) Нет!.. Останься… (Стуча зубами). В конце концов, это всего лишь глупый приступ, который посылают нам небеса, чтобы мы не слишком заносились. Он похож на обыкновенную лихорадку, от которой легко избавиться с помощью сушеного корня белого винограда… Вся беда в том, что когда это случается, мне начинает казаться, что у меня под ногами открывается бездна, в которую сейчас провалится весь мир. (Глухо). Мне, наверное, не следовало говорить тебе это, Кифа…

Петр: Это всего лишь болезнь, брат. Тут нечего стыдиться.

Павел (сотрясаемый дрожью): Да, Кифа. Всего лишь болезнь, которая делает тебя ничтожным, как пылинка и бросает в колодец, у которого нет дна… (Стыдясь своей слабости). Если можешь, то дай мне руку…

Подойдя, Петр протягивает Павлу руку.

(Почти с ужасом). Держи меня, Кифа. Не дай мне упасть…