Брилонская вишня

Марлин упирает руки в бока.

А я уже ничего не соображаю. В голове пустота. И одна-единственная фраза, которую я, как пластинка, повторяю.

– Нас не кормили! – вдруг нахожу я новую. – Я сначала поем, а…

– Сначала сходишь к коменданту, а потом поешь. Он сейчас же сказал тебя привести.

Я закрываю глаза.

Одиннадцать дней.

Ну, наступят они. А дальше? А дальше отчет по новой, я знаю. Всю жизнь работать на немцев? Всю жизнь быть чьим-то зверьком? Хороша жизнь!

Да и жить я хочу только ради мамки с Никиткой. Я ведь так и не попросила у них прощения.

И, наверное, уже не попрошу.

До побелевших костяшек сжимаю кулаки и иду в квартиру коменданта.

На какое-то мгновение теряю и страх, и голод. Странное состояние, будто сейчас я нахожусь внутри одного из снов, а все, что происходит вокруг – ненастоящее. Нет, правда, боль в мышцах настоящая… Очень настоящая.

Толкаю дверь квартиры коменданта.

Он стоит у окна. Смотрит в него и курит. Так… Спокойно курит… да и выглядит тихим…

– Доброе утро, товарищ ком…

Он так резко гасит папиросу, что я шарахаюсь.

В мгновение разворачивается ко мне. Кидается в мою сторону. Больно хватает за запястье и швыряет в сторону стола.

Деревянный край так вонзается мне в живот, что я скрючиваюсь и закашливаюсь, закашливаюсь чуть ли не до рвоты. А комендант грубо разворачивает меня к себе. Отвешивает пощечину.

Щека тут же вспыхивает жгучей болью… будто не рукой меня ударили, а крапивой… так жжет… а глаза слезятся…

– За что? – шепчу, а сама дрожу и задыхаюсь от страха.

– За что?! – вопит комендант. Сжимает мои волосы на макушке. С размаху впечатывает лицом в стол.

И боль как-то резко исчезает… Вообще все исчезает… И нос, и губы, и щеки…

– За что?! Ты не знайт, да?! Ты не понимайт?! Не знайт, за что?! Сука! Сука, русский сука!

Я обессиленно сползаю по ножке стола. Тихо взвываю от пульса в висках. Шмыгаю носом. Дрожащей рукой тру по онемевшему лицу и вижу на ладони… даже не кровь, а какую-то черную, густую массу, словно темно-бордовую слизь… Начинает щипать. Немного…

– Где мои часы?! – орет комендант. – Где?! Где они?!

Я сглатываю нечто кисло-соленое. Нешевелящимися губами пытаюсь произнести:

– А… разве… я виновата, что вы… потеряли свои часы?

– Не лгать! Сука! Не лгать мне! Не лгать коменданту!

Цепляюсь за стол и медленно поднимаюсь. Разворачиваюсь к нацисту.

– Я не лгу. Я не трогала ваши часы. Вы ошиблись.

– Где?! Где часы?!

– Я их не брала. Наверное, потерялись.

– Ищи! – вопит комендант. Опять рвет меня за волосы. Швыряет на пол.

На пол падать не так больно… На пол падать совсем не больно…

И совсем не страшно… Так… просто терпишь побои и ждешь, когда все это закончится. Но страха нет. Наверное, я просто устала бояться.

– Искать! Искать часы! Искать! Мои! Часы!

Он подымает меня за шиворот. Кидает уже в другой угол. Но сейчас я не падаю – в последний момент ухватываюсь за стену.

– Ищи! Ищи во весь комнат! Ищи везде! Искать! Я сказал: искать!

Забиваюсь в угол. Пытаюсь зацепиться хоть за что-то. Не получается.

Комендант отрывает меня от стены. Разворачивает к себе, до боли впивается пальцами в мои щеки. Кричит:

– Позорная русская шлюха! Ты держала меня за идиота, когда надеялась стащить часы прямо с моего стола? Я сдеру с тебя кожу, сука, пока ты, вонючая проститутка, не вернешь мне ворованное!

Разве есть смысл доказывать ему, что я не крала часы?

Он замахивается, и я в последнюю секунду успеваю прижать к лицу ладони.

Но вдруг дверь хлопает.

– Оберштурмбаннфюрер…

Комендант оборачивается.

На пороге стоит незнакомый немец.

– Чего тебе? – выплевывает комендант.

Вошедший мнется.

– Оберштурмбаннфюрер, я обыскал барак, как ты и просил. Вот это, – он кладет на стол те самые часы, – было найдено под одной из подушек.

Все это звучит настолько легко и просто, что я лишь потом соображаю: немец только что огласил мне смертный приговор.