Брилонская вишня

Вот и солнце уже припекать начинает. Мамка мне платок повязывает, мол, удар схватишь. К полю подъезжаем. Наша скошенная трава уже подсушилась, ее сгрести осталось да в копны скидать. Хоть бы дождь пошел, тогда назад домой поедем!

Выходим с телеги, берем грабли и начинаем грести. Мамка первым делом ямку глубокую выкапывает, туда ставит молоко с остальными продуктами да тряпками накрывает – чтоб не скисло на солнце. Мы с мамкой сено сгребаем, а папка с браткой копны делают. Лишь они правильно умеют кидать, ведь копна должна быть заостренной кверху, чтобы дождь сено не намочил.

Утром еще ничего, а к обеду жара накаляется, слепни с мухами пристают, мошка кусает да в глаза лезет. Вот не было б всех этих насекомых – вдвое быстрее бы работалось! И жарко стало невыносимо, пот градом катится, руки не шевелятся.

В полдень мамка нас обедать зовет. Мы еду выкапываем, тряпки на траву стелим, усаживаемся и начинаем свертки разворачивать. А муравьев здесь сколько! И ползут, и ползут… Без конца! По тряпкам бегают, кусаются, норовят к еде поближе подобраться. Братка психует:

– Фу, не буду я там с муравьями сидеть! Вы мне лучше молока в кружку налейте, я и стоя попить могу. А еще мне бы руки вымыть… Мам, ты воду взяла?

– Взяла, но она для питья! Молоком одним жажду не утолишь! Оботри тряпочкой руки да и все.

И снова психует, и снова все ему не нравится. А я мурашей отгоняю и с сочным хрустом откусываю зеленый лучок, заедаю сладкой помидоркой, сок от которой капает мне прямо на юбку, закусываю мягким хлебом…

– Верка, ты как?

Я мотаю головой. Чувствую, как по лбу стекает ледяная вода, запах спирта ощущаю…

– Мы у Марлин еды для тебя выпросили… Ты, получается, уже два дня не ела, однако… Она хлеб разрешила тебе дать, представляешь? Хлеб с яйцом. А нас помоями сегодня кормили, как комендант и говорил. Поставили ведро с каким-то супом прокисшим… там же и каша, и огрызки яблочные плавали. Жрите, мол, как хотите.

Я тяжело дышу, не разлепляя глаз. Тело все еще горит. Лицо распухло, губы вздулись и онемели. Ничем шевельнуть не могу, только лежу и часто-часто дышу, изредка прерываясь на кашель.

– Хочешь хлебушка? – она проталкивает в мои опухшие губы комочек хлеба. Но у меня даже не хватает сил, чтобы поработать челюстью и прожевать его. Поэтому я просто пытаюсь его рассосать и проглотить.

Чувствую ледяную ладонь на лбу.

– Господи, да у тебя же жар! – вскрикивает женщина… та самая, что помогала мне всю ночь отмывать часы. – Ты вся горишь, словно печка! Скажи, как ты себя чувствуешь?

Не могу сказать. Вообще челюстью шевельнуть не могу. Нос все еще щиплет и все еще не дышит – теперь мешает засохшая кровь.

– Мокрая вся, вспотела, бедняжка… У Тони тут спирта немного оставалось, давай я тебя им протру? Лучше водкой, конечно, но и вином тоже можно попробовать, там ведь спирт есть… Сим! Эй, Сима!

– Каво?

– Подь сюда, кормить ее будешь, а я пока тряпочку в вине размочу и обмыть девочку попробую. Хоть раны немного обеззаражу… Сомневаюся, конечно, что поможет, да лучше хоть так, чем совсем никак.

И пока Симка толстыми пальцами просовывает мне в рот по кусочкам хлеб, вторая женщина с тихим бульком выливает на тряпку вино.

Разлепляю наконец глаза.

С удивлением замечаю, что вокруг меня собрались все женщины из барака. Кроме Васьки, Васька на кровати сидит и клубки заматывает. Кто-то шепчет, кто-то молча головой качает, кто-то помочь пытается…

Снова устало закрываю глаза.

Чувствую холодную жидкость на коже. Женщина аккуратно обтирает мне щиколотки, ступни, запястья, шею, виски… Аккуратно пропитывает спиртом раны. Я морщусь – очень уж щиплет. А как же ребра болят…

– Я у Марлин для тебя новую одежду попросила, – приговаривает она. – Она Ане обещала передать. Аня задерживается немного, у нее работы уйма… Сейчас уже прийти должна, вещи тебе принесет.

Я тяжело дышу. Только успеваю глотать хлеб и запивать стекающей по щекам водой.

– Тебя простыней накрыть надо, однако. Иначе спирт не испарится. Он так тело охладит и жар снимает… О, а вот и Аня! Ты одежду принесла?

Слышу, как хлопает дверь.

– Да, принесла. Держи, Вер…

– Как она тебе ее держать будет, она шевельнутся не может! Давай сюда…

Собираю все силы, чтобы снова открыть глаза.

Аня стоит у двери, топчется и с каким-то чувством вины смотрит на меня.

– Как ты? – тихо проранивает она.

Я задыхаюсь. Тело чуть охлаждается, но раны начинают болеть сильнее.

Аня продолжает:

– Вер, про тебя тут комендант спрашивал.

Я сглатываю. Размыкаю вдруг тяжелые, опухшие губы и бормочу:

– Даже знаю, что. Наверное, спросил: «Еще не сдохла?».

– Ну, почти, – смущается Аня. – Сказал, если ты не сдохнешь к концу дня, он лично тебя пристрелит. Потому что нет у него смысла с тобой возиться.

У меня хватает сил даже на смех – на гадкий, безобразный, клокочущий смех.

А потом я обессиленно засыпаю.

Меня лихорадит всю ночь.

Я бредила, дрожала, с плачем искала одеяло, выла от боли в ребрах, терла синяки и ссадины. Не заметила даже, как утро наступило и все ушли… а я лежала…

И продолжаю лежать.

Лежу одна, снова с температурой, снова в лихорадке, снова в бреду. Но теперь нет никого, кто бы мне помог. Дверь заперли, оставив меня сгорать от жара, корчится от боли в ребрах… и умирать.

Хочется пить, но не могу дотянуться до фляжки с водой. В голове стучит. Выдыхаю. Приподнимаюсь на локтях, вытягиваюсь и зацепляю фляжку. Делаю два глотка и снова медленно опускаюсь на койку. Едва заденешь синяки, как они опять начинают противно ныть и пульсировать.

Остается только спать.

Только во снах я могу сбежать от реальности. Только так я могу забыть обо всем и уйти от боли.

И я сплю.

И снова сны какие-то оборванные, странные, бессвязные… Сережка в солдатской форме, мамка на покосе…

А под конец такой правдоподобный сон увидела! Как будто в мужской барак, оказывается, поселили папку! Мы встречались с ним во время работы и обдумывали план побега.