Восток – дело близкое. Иерусалим – святое

Их пришлось вспомнить уже на вторую ночь, вскоре после пересечения нашим поездом болгаро-турецкой границы. Первый турок, встреченный нами, оказался вовсе не страшным, а скорее сентиментальным и добродушным. Первое услышанное от него слово было связано с Аллахом в непонятном для меня сочетании – «Машалла!» (как выяснил потом, «Да хранит Аллах!). Первое «дело», в котором мы все оказались как-то замешаны, уже тогда было связано с терроризмом, хотя о такой опасности нас никто в Москве не предупреждал.

Добирались мы до Анкары окольным путем, можно сказать, на перекладных. Сначала поездом до Софии и Свиленграда, потом на машине болгарских пограничников. Они помогли нам перенести вещи и даже разрешили пешком перейти турецкую границу. На погранпункте и произошел первый контакт с «живыми носителями турецкого языка», как говорили у нас в институте. Когда таможенник попросил развернуть завернутого в одеяло и пеленки трехмесячного Сережу, тот, почуяв обретенную свободу, самым естественным образом выразил свою младенческую радость, пустив фонтан чуть ли не в лицо турка. Тот, едва успев отскочить, со смехом воскликнув: «Машалла!» На этом и закончился досмотр. В поезд, следовавший из Эдирне в Стамбул, нас посадил болгарский консул, передав то ли на попечение, то ли под охрану турецким проводникам вагона. А далее нас ожидало более серьезное испытание. Среди ночи настойчивый стук в дверь заставил меня открыть купе. Я увидел несколько полицейских и жандармов. Они возбужденно пытались что-то объяснить, указывая на наши вещи, которые тут же сами стали собирать, не дожидаясь нашей реакции. Из всех слов, потоком обрушившихся на меня, я разобрал только «каза», что в общем-то означает и аварию, и катастрофу. Но это могло быть и нечто другое, подходящее под категорию «провокация». О том, что она может подстерегать на каждом шагу, нас заранее предупреждали. Так как звать на помощь все равно было некого, пришлось следовать за людьми в форме. А те, выгрузив все наши вещи, предлагали заодно и подхватить плачущего ребенка. Но тут уж супруга, помня наставления Леонида Ильича, действовала строго по инструкции: никому ребенка не передоверять. За меня она держалась тоже крепко, пока мы преодолевали путь от одного состава до другого: тот стоял почти в километре от первых вагонов нашего поезда, сошедшего, оказывается, с рельсов. Утром встречавшие нас в Стамбуле работники консульства поведали о железнодорожной аварии, от которой мы невольно пострадали.

На следующее утро военный атташе полковник И.Н. Кондрашов представил меня нашему послу в Анкаре. А.Н. Лаврищев, бывалый советский дипломат, встретил, как мне показалось, строго, держа в руках свежий номер какой-то турецкой газеты. Указывая на ее первую полосу, он с места в карьер, решив, наверное, проверить мои знания турецкого языка, произнес: «Что же это вы, не успев еще доехать, занялись терроризмом и диверсиями? Вот читайте!»

Через всю газетную полосу красными буквами было написано: «Катастрофа на железной дороге». После статьи с подробным описанием происшествия с нашим поездом шел подзаголовок – «Русские шпионы». Указывая на него пальцем, посол, смягчив строгое лицо скупой улыбкой, подбодрил: «Вот отсюда и читайте».

Из заметки я узнал, что меня турки уже произвели из переводчика в помощники военного атташе. А дальше я постарался как можно ближе к тексту перевести все остальное: «Обращает на себя внимание, что по маршруту Эдирне – Стамбул в последнее время зачастили ездить русские дипломаты. Так, в ночь железнодорожной катастрофы по этой дороге проследовал помощник военного атташе Леонид Медведко со своей женой Еленой». О третьем «подозреваемом» – нашем сыне Сергее, слава богу, даже не упоминалось. Через несколько дней из других статей об этом происшествии я узнал о возможных его версиях и технических причинах. Среди них высказывалось предположение, что это могло быть делом рук курдских террористов.

Читая регулярно появлявшиеся в печати сообщения то о происках коммунистов, то о диверсиях курдов-сепаратистов, то о грядущих из русской Сибири снегопадах и жестокой зиме, я часто вспоминал разговор с Назымом Хикметом. Состоялся он перед моим отъездом. «Имей в виду, – предупреждал он меня, – во всем плохом, что происходит в Турции, будут винить Москву, коммунистов и курдов. Но так было не всегда. Живы там еще люди, которые помнят иные времена. Во всех войнах Россия и Турция были по разные стороны фронта. Но после Октябрьской революции мы оставались вместе, хотя одни назывались коммунистами, а другие – кемалистами; одни, правда, ныне признают себя интернационалистами, а другие были и остаются националистами…»

Уже при последней нашей встрече Назым Хикмет свое напутствие закрепил в виде автографа на подаренном мне романе в стихах «Человеческая симфония»: «Товарищу Медведко с любовью за то, что он как настоящий коммунист любит мой турецкий язык и мою Турцию. Назым». Мне очень дороги эти слова и автограф самого знаменитого в мире турецкого поэта. Как бы ни относился он к своим и русским коммунистам, выше всего ценил он в них интернационализм, неразрывно связанный с любовью к своему языку и своей Родине.

Дружеские и творческие встречи с Назымом Хикметом (мы иногда работали над переводами некоторых его стихов с турецкого на русский), общение с ним стали в моей жизни весьма значимыми событиями. Тогда я не предполагал, что через несколько месяцев мне удастся в самой Турции повстречаться с людьми, которые делали ее новую историю.

Турция близкая и далекая. Почему кемализм пережил сталинизм

Событие, которое через два месяца после моего прибытия в Анкару свело меня с Исмет-пашой, и в самом деле было историческим. Все утренние выпуски турецких газет 5 марта 1953 г. вышли с броскими заголовками: «Сталин протянул ноги!», «Русский диктатор загнулся!», «Сталин ушел из жизни сам или ему помогли уйти?». Никто из работников посольства не хотел этому поверить, тем более что официального подтверждения из Москвы еще не поступило. Услышав по московскому радио эту весть, они поспешили на работу. Мы жили по соседству, поэтому я пришел одним из первых. И очень удивился, когда у закрытых дверей нашей миссии увидел уже довольно большую группу одетых в черное иностранных дипломатов и турецких официальных лиц. Как потом стало известно, первым появился здесь лидер ставшей недавно оппозиционной Народно-республиканской партии, а в прошлом президент Турции генерал Исмет-паша Иненю.

Для меня это была первая встреча на чужой земле с человеком, олицетворявшим историю своей страны и как бы связывающим разные ее этапы – Первую и Вторую мировые войны, кемалистскую революцию, становление самой Турецкой Республики. В Сталине Иненю видел, наверное, прежде всего лидера великого государства и государственного деятеля мирового масштаба. Он пришел к посольству ни свет ни заря, чтобы выразить свои чувства. К столь раннему приходу именитого гостя в посольстве не были готовы. Пока драпировали черной материей зеркала и искали место, куда положить книгу для записи соболезнований и поставить принесенные Исмет-пашой цветы, мне как переводчику посольства пришлось до появления посла принимать нежданных гостей. Дольше всех мне удалось поговорить с Исмет Иненю. Он был для меня живым воплощением новой и новейшей истории Турции. Раньше я проходил ее в институте только по учебникам. К тому же это был непосредственный участник всех этих исторических событий. Да и сам он потом стал живой историей.

– Со смертью Сталина, можно сказать, ушла целая эпоха, – произнес Иненю слова, которые он записал в официальной книге соболезнований. – Именем Сталина эта эпоха одинаково связана с вашей и нашей историей. Наши страны чаще воевали друг с другом, а в годы революций и сразу после них мы были вместе и помогали друг другу. Но для этого необязательно делать революции. Наверное, лучше хранить наследие вождей наших революций. При них мы вместе строили мосты нашей общей истории, которые потом, к сожалению, сами разрушали. Дела Сталина, – заключил он после многозначительной паузы, – конечно же, войдут в историю века…

После этого, наверное, в подкрепление высказанного соболезнования Иненю крепко пожал мне руку. В тот момент мне, кажется, впервые раскрылся глубокий смысл восточной мудрости, не раз произнесенной нашим преподавателем: «История измеряется не временем, а рукопожатием людей».

До этого обмениваться рукопожатиями с творцами истории и вождями мне не случалось. Сталина я несколько раз видел издалека, неоднократно на Красной площади из тесно сомкнутого строя таких же, как я, курсантов – участников военных парадов. Правда, однажды представился случай увидеть его и вблизи, почти рядом, во время похорон в 1947 году старой большевички Р.С. Землячки. Тогда у ее гроба в Колонном зале Дома Союзов наша смена в почетном карауле на пять минут совпала с приходом Сталина и его ближайших соратников по Политбюро. В студенческие годы видел вождя пару раз на трибуне Мавзолея, когда мы проходили по Красной площади в колонне праздничных демонстраций.

С его преемником Н.С. Хрущевым повезло в этом отношении больше. Первый раз я увидел его, когда он, будучи главным партийным вождем Москвы, выступал перед комсомольским активом и лекторами Московской области. Во второй – в Египте, на открытии Асуанской плотины. Тогда на торжественной церемонии Хрущев пожимал руки многим встречавшим его. Но под руку «дорогого Никиты Сергеевича» советские журналисты, к счастью, не попали. Зато многие из нас были удостоены рукопожатия вождя египетской революции Гамаля Абдель Насера и иракского «халифа на час», генерала Арефа, которому Хрущев пригрозил то ли Кувейтом, то ли кюветом, если Ирак не пойдет по пути социализма.

Но тогда, в марте 1953 года, Исмет Иненю был не просто зарубежным лидером, а исторической личностью, который, по его словам, лично виделся и беседовал со Сталиным. Иненю мог бы, наверное, войти в историю как «турецкий Сталин». Он тоже был преемником вождя революции и так же, как Сталин, считался одним из героев гражданской войны в Турции. Разница между ними была лишь в том, что именем Сталина вслед за Царицыным назван был и ряд других городов страны, а Исмету-паше самому была дана фамилия в честь освобождения города Иненю и одержанной победы над интервентами в Первую мировую войну. Потом молодое поколение воспринимало Иненю как город, названный именем преемника президента Ататюрка.

Имя Исмет-паши вместе с городом Иненю, как и имя Сталина вместе с городом на Волге, носившем его имя, почти одинаково вошли в историю некогда великих и одновременно развалившихся евразийских империй. После этого судьба их сложилась по-разному. В Турции гарантом сравнительно мирной передачи власти выступала армия, вернее, ее генералитет. В России это сопровождалось закулисными переворотами, передрягами и перетасовками во все более старевшем Политбюро. Генсеки, а одновременно главнокомандующие Вооруженными силами, даже переименовав себя потом в президенты, оказались не способны выполнять роль гарантов сталинской Конституции. Менявшиеся после каждого военного переворота власти Турции, перейдя вскоре после окончания войны к двухпартийной, а потом и многопартийной системе, сумели сохранить два главных постулата из наследия кемалистской революции. Религия оставалась отделенной от государства, но она не противопоставляла себя ни власти, ни народу. Армия объявлялась вне политики. Командование, вернее, его верхушка объявила себя гарантом кемалистского курса. Поэтому армия всегда зорко следила за политиками. В переходные периоды после военных переворотов она, как правило, периодически выдвигала наверх своих выдвиженцев. Может, поэтому, проиграв Первую мировую войну и лишившись обременительного наследия Османской империи, кемалистская Турция сумела сохранить плоды одержанных ею побед в национально-освободительной борьбе. В значительной степени благодаря искусному маневрированию Иненю она оставалась нейтральной в течение всей Второй мировой войны. Ни в ее начале, ни в ее разгар это не сулило ей ничего хорошего.

– То, что Турция сохранила свою целостность и суверенитет, было большой заслугой нашего Исмета-паши – наследника Кемаля Ататюрка, – сказал мне в одной из бесед преемник Иненю, новый лидер Народно-республиканской партии Касым Гюлек.

Кстати, последнее наставление полковника Пономарева перед нашим расставанием пригодилось мне не только в Турции, но и во всех последующих, в том числе и журналистских, странствиях. Его шутливый совет – «главное в разведке на Востоке не все петь, что видишь и слышишь», пригодился на всю жизнь, пока в него не внесла свои корректировки «эпоха гласности». Тогда же, в 1950-х, содержание своей беседы с Иненю и его преемником Гюлеком я во всех подробностях доложил своему прямому начальнику полковнику Кондрашову. Выслушав меня, он рассудил вполне здраво: «В донесении политические моменты отрази, а историю оставь на потом – потомкам», – скаламбурил военный атташе.

ХX век ушел уже в историю. Правда, кое-какие ее страницы замараны или плотно заклеены – и все еще не раскрыты до конца тайны политики. Может, настала пора, не откладывая больше на потом, вместе с потомками начать разбираться в нашем наследии? Смысл не в быстро умирающих сенсациях, а в знании живой истории.

Тяжелое наследие незавершенных мировых войн долго, однако, омрачало союзнические и дружеские отношения между Турцией и Россией, которые призывал не забывать Кемаль Ататюрк. Фактически его смерть совпала с постепенным втягиванием Ближнего Востока во Вторую мировую войну. Все эти годы Россия и Турция находились, по сути, по разные стороны военного и дипломатического фронтов.

Прибывший в Анкару вскоре после смерти Ататюрка посол третьего рейха Р. фон Папен выполнял и роль координатора всех разведывательных служб Германии на Ближнем Востоке. Они работали не только против СССР, но и против его союзников по антигитлеровской коалиции.

Главную ставку в Турции нацистская Германия делала на реакционные круги пантюркистов, руководителей эмигрантских организаций и националистов. Они находили там приют, бежав из Азербайджана, Башкирии, Крыма и Татарстана. Связь с ними осуществляли брат младотурецкого диктатора Энвера-паши, один из бывших лидеров татарских и башкирских автономистов Ахмет-Заки Валидов и некоторые депутаты меджлиса. Двойную игру на Ближнем Востоке, особенно в Палестине, вели тогда и некоторые сионистские лидеры. В Турции они устанавливали взаимовыгодное сотрудничество и с нацистами, и с пантюркистами.

Заключив в октябре 1939 года договор о военной взаимопомощи с Великобританией и Францией, турецкие власти при Иненю тем не менее всячески уклонялись от его выполнения. Наоборот, Турция в широких масштабах стала поставлять стратегическое сырье, продовольствие и материалы военного назначения в Германию. С момента нападения вермахта на СССР Турция, объявив о своем нейтралитете, делала ставку на победу держав Оси. В ожидании этой победы она именно тогда и заключила с Германией пакт о ненападении и дружбе.

В критический для Советского Союза период (с осени 1941 до начала 1943 года) основная часть турецкой армии была сосредоточена на его границах. Турецкие власти негласно забрасывали во временно оккупированный немцами Крым пропагандистов для ведения пантюркистской агитации. Некоторые из них проходили даже службу в созданных немцами крымско-татарских формированиях.

С января 1943 года США и Англия стали оказывать все больший нажим на Турцию в надежде побудить ее вступить в войну на стороне антигитлеровской коалиции. В декабре того же года президент Исмет Иненю на встрече с У. Черчиллем в Адене и Ф. Рузвельтом в Каире (они возвращались с Тегеранской конференции трех великих держав) обещал ускорить вступление своей страны в войну против Германии. Но и после этого Турция продолжала поставки стратегического сырья в рейх. Она никак не реагировала на неоднократные нарушения германским военно-морским флотом конвенции о Проливах.

На протяжении всей войны Турция выступала в двоякой роли: с одной стороны – возможного союзника нацистской Германии, а с другой – ее заложника. В ретроспективе альтернативной истории она могла оказаться и тем и другим. В значительной степени судьба «привратника на Босфоре» решилась тогда в битве на берегах Волги. Только после Сталинграда Анкара стала притормаживать свое сближение с Берлином.

Неслучайно Исмет Иненю в день траура по Сталину при выражении своего соболезнования в советском посольстве, повторив несколько раз, что «ушла целая эпоха», уже в беседе с нашим послом признал, что город, носящий имя Сталина, навсегда войдет в историю вместе со Сталинградской битвой.

Эта битва и в самом деле не только обозначила перелом в ходе Второй мировой войны, но и определила место Турции в ней. В труде, вышедшем в канун шестидесятилетия окончания Второй мировой войны под заголовком «Что, если бы?», западные историки отмечают, что в стратегических планах Гитлера Турция, если бы отказалась быть добровольным союзником, все равно стала бы плацдармом для прорыва к вожделенной нефти в Ираке, Иране и Азербайджане. Все зависело от того, какое Гитлер изберет направление главного удара. Если бы до нападения на Советский Союз африканской армии Э. Роммеля удалось через Каир и Иерусалим дойти до Дамаска и Багдада, то Турция, как предполагали в Берлине, сама навязалась бы в союзницы либо согласилась ею стать. А значит, участвовала бы в осуществлении последующего плана под кодовым наименованием «Манулла», – он предусматривал дальнейшее продвижение на Восток, но уже через Иран и Афганистан к Индии и в Среднюю Азию. В случае колебания или отказа Турции стать добровольной союзницей Германии подписанная фюрером 11 июня 1941 года директива (за десять дней до нападения на СССР) предписывала сосредоточить немецкие войска в Болгарии «для обеспечения политической лояльности Турции или для подавления возможного сопротивления».

Когда в начале апреля 1941 года в Ираке произошел военный переворот прогерманского «золотого триумвирата» полковника Гейлани, Гитлер подписал еще одну директиву – «О поддержке арабского освободительного движения». Предполагалось, что такую «поддержку» окажут войска Роммеля после взятия Каира, форсирования Суэцкого канала и вытеснения англичан из Палестины. Обе подписанные Гитлером директивы (под номерами 30 и 32) не противоречили друг другу, а дополняли и развивали план «Барбаросса». В случае сохранения Турцией формального нейтралитета в Берлине рассчитывали, оккупировав Сирию и Ливан, осуществить бросок к нефтяным полям Ирака, Ирана и Саудовской Аравии. Затем, к концу 1941 года, начать продвижение к Каспийскому морю с целью овладения бакинскими скважинами. Осуществление этого варианта связывалось с предварительным захватом британских островных колоний в Восточном Средиземноморье. Однако для этого у Гитлера и Муссолини не было достаточных морских и десантных сил, способных совершить, «как по камням», переход к берегам Леванта.

Второй вариант представлялся более реальным. Он предусматривал оккупацию Болгарии и греческой Фракии, чтобы создать там необходимые плацдармы для оккупации сначала европейской, а затем и всей азиатской частей Турции. Уже оттуда планировался (после вторжения в Ирак, Иран и Саудовскую Аравию) молниеносный захват «южного подбрюшья» СССР силами создаваемого на новых плацдармах мощного «северного щупальца»: охват и взятие мертвой хваткой главного противника – большевистской России. По оценке английских и американских военных историков, такие клещи могли бы оказаться более успешными, чем провалившийся блоковый блицкриг против России.

Что помешало Гитлеру осуществить по стопам Наполеона, казалось бы, не столь уж бредовый план похода на Москву? По убеждению авторов «Что, если бы?», свою роль в этом сыграло не столько юридическое препятствие в виде не столь уж строжайшего нейтралитета Турции, сколько «идеологический синдром антибольшевизма». Скорее всего, именно ненависть фюрера к большевизму, подкрепляемая страхом превентивного удара со стороны Сталина (реальность его нанесения представляется не такой крамольно-преступной, как его описывает В. Суворов в своем «Ледоколе». – Л.М.), подтолкнула Гитлера лезть на рожон, чтобы быстрее покончить со своим главным врагом – Сталиным. Как замечает в этой книге американский профессор Р. Каули, «дорога, которой тогда не воспользовались, все равно остается на карте». С ним соглашается и его британский коллега Дж. Киган. Он приходит к выводу, что Запад должен быть очень благодарен тому, что весной 1941 года Гитлер «не избрал более тонкую и менее прямолинейную стратегию».

В неменьшей степени этому должен быть благодарен и Ближний Восток. В случае успешного осуществления плана «Барбаросса» даже неважно, в какой последовательности осуществлялись бы африканские операции «Феникс» или «Марита» с продолжением операции «Манулла» (Афганистан и Иран). Многие североафриканские и ближневосточные страны, в том числе и Турцию, ожидала бы судьба контролируемых территорий или колоний третьего рейха. Так или иначе, их населению была бы уготована участь рабочего скота. Не было бы ни Ливийской Джамахирии, ни Египта Насера, ни еврейского государства Эрец-Исраэль (Земля Израиля), ни Арабской Палестины. Наверняка не стало бы ни ваххабитской Саудовской Аравии, ни Хашимитского королевства Иордании. А Турции скорее всего была бы отведена роль германского протектората.

Не знаю, посещали ли подобные мысли Исмета Иненю. Ведь он принял наследие Ататюрка в преддверии Второй мировой, но не сумел потом, в годы холодной войны, его сохранить в отношениях с Россией. Как мне тогда показалось, он не столько прочувственно высказывал свои соболезнования по поводу смерти Сталина, сколько выражал надежды на лучшие времена в добрососедских отношениях России и Турции, сопроводив их традиционным в таких случаях «Иншалла!» («Дай бог!»), чтобы это сбылось.

Холодная война не могла не сказываться на периодически обострявшихся отношениях Москвы с Анкарой. Веру в возвращение дружбы по-прежнему символизировал разве что памятник на площади Таксим в Стамбуле. Он изображал героев освободительной борьбы со стоящим рядом советским полководцем М.В. Фрунзе. Монумент был водружен по личному распоряжению Кемаля Ататюрка в знак признания и веры в дружбу между двумя близкими соседями. Об этом же напоминали и действующие памятники: построенный в 1930-х годах с помощью Советского Союза самый крупный в стране текстильный комбинат в Кайсери, а также планерная школа недалеко от Коктебеля в Крыму, где когда-то обучались турецкие военные летчики. Среди них была и приемная дочь Ататюрка Сабиха Гекчен.

Уже в конце 1950-х годов мне приходилось принимать участие в переговорах, которые велись в Анкаре и Стамбуле, о восстановлении деловых и культурных связей между нашими странами. В марте 1967 года было подписано новое соглашение об экономическом и техническом сотрудничестве. При участии и содействии наших специалистов было построено около двадцати новых объектов. Среди них металлургический завод в Искендеруне, алюминиевый комбинат в Сейидшехире, нефтеперерабатывающий завод в Измире, плотина и водохранилище на реке Ахурен, химические комбинаты в Бандырме и Мерсине.

За последние годы Турция стала одним из самых продвинутых деловых партнеров России. К 2010 году она благодаря реализации уникального проекта «Голубой поток» может выйти на первое место по закупке российского природного газа. В ближайшие пять лет объем его закупок запланировано увеличить в два раза. Почти во столько же раз возросли за прошедшие пять лет поставки нефти. Новый импульс получило развитие сотрудничества в области культуры, науки и гуманитарных связей. Состоявшаяся летом 2005 года в городе Сочи рабочая встреча президента В.В. Путина и премьер-министра Турции Р. Эрдогана продемонстрировала готовность Москвы и Анкары сообща решать многие совместные задачи, продолжать политический диалог и деловое сотрудничество. А начало всему этому было положено после установления в 1920 году дипломатических отношений между Россией и Турцией. Если вспомнить строки Назыма Хикмета, некогда определившие мою судьбу, то теперь я бы перефразировал их по-другому: «У России в историческом пространстве не было, нет и, возможно, не будет в будущем более близкого Востока, чем соседняя «близко-далекая» Турция…»

Почти после одновременного распада сначала царской России, а вслед за ней и султанской Турции обе страны долгое время, по крайней мере, до развала Советского Союза, оставались единственными соседними евразийскими государствами. Они не только географически находятся в пространстве Европы и Азии, но и связаны общей историей, во многом схожими судьбами преимущественно славянских и тюркских народов. Как христиане, так и мусульмане и поныне в основном проживают в новых границах уже постимперских государств. Этой общей историей с географией и был предопределен их путь – не европейский и не азиатский. Советская Россия и Новая Турция каждая на свой манер шла собственным путем, встречаясь с разными, а в чем-то и со схожими трудностями. По-разному старались они их преодолевать, то с успехами и победами, то с потерями и поражениями.

Успехи Страны Советов в социально-экономической сфере принесли свои плоды в исторической Победе в Великой Отечественной и во Второй мировой войнах. Они были продемонстрированы и первым прорывом СССР в Космос. Но в этнонациональной политике обе страны натолкнулись на схожие трудности. Отчасти нерешенность этих проблем привела к развалу Советского Союза. После этого Россия оказалась вовлеченной во многие межнациональные конфликты на Кавказе. Они вылились в длительную войну с чеченским сепаратизмом и терроризмом на Северном Кавказе. Кемалистская Турция унаследовала от Османской империи греческий и армянский вопросы, связанные с последствиями Первой мировой войны, а вместе с ними и более острую курдскую проблему. До сих пор она несет их тяжелый груз. Это дает о себе знать как на дипломатическом фронте при решении затянувшейся кипрской проблемы и вступления Турции в Европейский союз, так и на постоянно ощутимом фронте многолетней борьбы с курдским сепаратизмом и международным терроризмом.

Со схожими трудностями и бедами приходится сталкиваться и современной России в борьбе с разными проявлениями терроризма и сепаратизма. На постсоветском Кавказе не всегда удается эффективно противостоять силам международного терроризма и радикально-политического ислама. Глубинные причины этого кроются, может быть, не столько в проводимой Советской Россией и кемалистской Турцией внешней политике (Москва – с упором на пролетарский интернационализм и революционный резерв Востока, Анкара – на капиталистический Запад), сколько в избрании ими разных социально-политических курсов. Это касается, прежде всего, области межнациональных отношений и взаимоотношений с религией.

Цивилизационные последствия Первой мировой войны, в которую вступили почти одновременно обе империи – царская Россия как оплот Православия и Османская Турция как защитница ислама, оказались во многом схожими. Возможно, из-за того, что и сами эти империи были во многом похожи. Будучи полиэтническими и многоконфессиональными, они претендовали на то, чтобы воплощать в себе две мировые религии ортодоксального толка – православное христианство и суннитский ислам. Вовлечение в Великую войну тоже проходило через сходные поражения в малых войнах: России – в войне с Японией в 1904–1905 годах, Турции – в двух балканских и итало-турецко-ливийских войнах. Для обеих империй эти войны завершились катастрофами: они не только потеряли значительную часть своих территорий, но и понесли огромные жертвы. Все же для России постимперский транзит оказался куда труднее и жертвеннее, чем для кемалистской Турции. Это произошло не только из-за различного их отношения к классовой борьбе и религии. Революции по-разному откликнулись на заявку религии об ее участии в общественной жизни. Поэтому, возможно, это по-разному и аукнулось в цивилизационных последствиях войн ХХ века.

В самый разгар холодной войны, сопровождавшейся тремя «горячими» кризисами – суэцким, венгерским и кипрским (они следовали буквально один за другим), меня прикомандировали к аппарату военно-морского атташе. Находился он в Стамбуле. Там меня подключили к переговорам и самой процедуре передачи полученных от США в годы войны по ленд-лизу старых торпедных и вспомогательных военных судов. Правда, так и не ясно было, кому мы их передавали: прежним хозяевам или Турции – новому союзнику по НАТО. Кроме участия в этих переговорах, я по просьбе нашего торгпредства был направлен в качестве переводчика на ежегодно устраиваемую в Измире торгово-промышленную ярмарку. Меня это вполне устраивало, так как я имел возможность получить хорошую языковую практику. Там мне посчастливилось близко познакомиться с одним из многих посетителей советского павильона доктором Хикметом Кывылджимлы. Он оказался близким другом Назыма Хикмета. Вместе они просидели в тюрьме, в одной камере, более десятка лет за «коммунистическую пропаганду». Он тоже писал стихи и перевел на турецкий язык ряд трудов классиков марксизма-ленинизма. Выйдя на волю, он возглавил рабоче-крестьянскую партию «Ватан» («Родина»).

Узнав, что в Москве я встречался с Назымом и занимаюсь переводами его поэзии, доктор приглашал меня потом несколько раз к себе, в небольшой домик на азиатском берегу Босфора. Некогда он назывался Скутари, а ныне – Ускюдаром. Дома он мне признался, что теперь переключился с марксистской классики на политическую поэзию. С одним из своих новых творений он тут же познакомил: дал почитать свой «отчетный доклад» в стихах. Подготовлен он был специально для участников съезда партии «Ватан», названный «Конгрессом хлеба и лука», ибо именно этим вынуждены были чаще всего питаться трудовые люди, будь то турки или курды, турецкие армяне или греки.

Незадолго до того в Стамбуле разыгрались бурные события под националистическим девизом «Кипр – турецкий». Они сопровождались не только греческими, но и новыми армянскими погромами. Неспокойно было и в восточных вилайетах, где проживали в основном курды. Официальные власти называли их «горными турками». Когда по возвращении в Москву я рассказал Назыму Хикмету о своей жизни в Турции и встречах с доктором Кывылджимлы, он, не скрывая волнения, стал мне читать отрывки из поэмы в стихах «Человеческая симфония», рассказывать о своих друзьях разных национальностей, с которыми познакомился на воле и в тюрьме. Услышав о планах своего друга создать новую рабоче-крестьянскую партию на интернациональной основе, Назым, назвав его неисправимым идеалистом, добавил: «Турецкий национализм и интернационализм – несовместимы… Наверное, даже турецким коммунистам так же трудно избавиться от национализма, как советским коммунистам от бюрократизма. Недаром его так бичевал Маяковский. Не знаю, что опаснее – национализм или бюрократизм». Назым, как в воду глядел: вкупе они и развалили потом Советский Союз.

При прощании он подарил свою новую книгу с поэмой «Человеческая симфония». Из всех автографов моих друзей, писателей и ученых (а таких книг у меня несколько сотен), надпись на титульном листе книги Хикмета мне особенно дорога. Теперь лишь мне известно, какой смысл вкладывался нами в понятия «национализм», «интернационализм» и «коммунизм». Прожив в СССР после эмиграции из Турции несколько лет, Назым остро переживал «обуржуазивание» советской номенклатуры и все другие издержки нашей модели извращенного «реального социализма». Причину последовавших за революцией бед он усматривал не столько в сталинском тоталитаризме, сколько в советском бюрократизме и его нетерпимости к любому инакомыслию.

– Ваш бюрократизм превзошел даже наш турецкий. Вы успешно можете с ним конкурировать и даже экспортировать его не только в социалистические, но и капиталистические страны, – мрачно подшучивал Назым Хикмет.

Друг Назыма, доктор Кывылджимлы, будучи сам атеистом, болезни советских большевиков ставил другой диагноз: это нетерпимость по отношению к своим и чужим, верующим и инакомыслящим, христианам и мусульманам. Против них нельзя проводить репрессии, как это было в сталинские времена, и этнические чистки, которые сотрясали Турцию в Первую мировую войну.

– Ничто так не ослабляет любой режим, любую цивилизацию или религию, – сказал он при нашей прощальной беседе, – как идейное, но не цивилизованное и не демократичное обращение – со своим или с чужим народом. Режим, который, провозгласив свободу и демократию, сумеет сохранить их для своего народа и признать такое же право за другими народами, этим и докажет свою жизнеспособность.

Основанная Кемалем Ататюрком Народно-республиканская партия, как и большевики, единолично правила страной около тридцати лет. Скорее по инстинкту самосохранения, а не только под давлением американцев она вовремя, еще при правлении Иненю, решила «демократизироваться» не в прямом, а в турецком значении этого понятия. Наряду с правящей партией разрешено было создание (по аналогии с США) Демократической партии. Установившееся ненадолго двухпартийное правление также было далеко не безмятежным. Несколько военных исправительных революций и переворотов не помешали прорываться к власти не всегда демократическим путем и буржуазным светским, и религиозным партиям.

Одна из таких религиозных партий, возглавляемая нынешним премьер-министром Р. Эрдоганом, сумела победить на последних парламентских выборах. Его правительство подтверждало свою верность идеям Кемаля Ататюрка, духу ислама, союзническому долгу НАТО и принципам Европейского союза. Это не помешало новому турецкому правительству вернуться к проводимой Ататюрком политике дружбы и сотрудничества с «Великим северным соседом» – Россией. Но в новых условиях глобального противостояния террора-антитеррора не все составляющие обновленного кемалистского курса оказались совместимы. Потребовались определенные коррективы. Волей-неволей пришлось признать за «горными турками» право не только называться курдами, но и пользоваться родным языком и некоторыми атрибутами местной автономии. Труднее оказалось совмещать, а тем более соединять ислам (да и вообще религию) с политикой. Точно так же трудно бывает отделить от пантюркизма патриотический турецкий национализм, уходящий своими глубокими корнями в историю Османского султаната и халифата.