Мужчине 40. Коучинг иллюзий

Элементарная метафора – гибкая кошка, а не залежавшийся кот – работает как вполне четкая интервенция. За короткое время, почти вспышкой, мы друг друга понимаем, и он принимает различение этих состояний.

Предлагаемый ход с занятием ушу, различение того, хочет ли он действовать, – прямая аналогия с гибкостью, он согласен. И если отъезд за границу, новый бизнес – это шаги из многих составляющих, то в обсуждаемых мелких планах (например, в ушу) стольких препятствий нет. Мы элиминировали субъективное и возможное желание перемен и отделили его от горизонта реальных бизнес-действий. Павел приходит к ощущению, что если он сделает шаги в сторону гибкости и прыгучести, то их будет легко приложить и к житейской сфере. Я называю это техникой «влияния малого мира на большой». В малом мире мы начинаем заниматься ушу, в большом – осуществляется переезд и заводится новый бизнес.

Автор. Если прыгучесть не появится, если вы будете продолжать толстеть, если будет страшновато – может, тогда и не стоит ехать, и живите на счастливую пенсию. Тогда просто поживете три месяца в этой Европе, посмотрите вокруг, понаслаждайтесь жизнью, кулинарией. А если получится – у вас появится прямой ответ: я могу. Как вам такое решение?

Павел. Это хорошее решение.

Автор. И не такое уж дорогое. Тренер по ушу – не бог весть что. И это способ себя побаловать, выделить себя из общей группы.

Вещественный, малой ценой, ответ на вопрос, стою ли я дорого. Я уверен, что у него сейчас момент топтания на месте. Вопрос столь серьезен, что хороша и серьезная проверка. Субъективная. Я исхожу из того, что субъективное рулит, притягивая конкретные обстоятельства, реалии. Мир меняется, когда человек к этому готов и делает шаги к изменению в «малом мире». Это мы сейчас и пробуем. Как будто стоим у доски и рисуем друг для друга картинки. Кажется, что это делаю только я, но он тоже активно участвует.

Если образы жизни в Европе и его будущего сосредотачивают его и расширяют сознание, то тело испытывает удовольствие, расслабляется. Он это чувствует. А когда размышления вызывают настороженность и тревогу, тело реагирует сжатием и напряжением. И это другой сигнал. Я хочу вывести зону решений «из головы», чтобы они принимались телесно.

Отзыв Леонида Кроля (к аудитории). Сессия с Павлом для меня была удачная. Мы проговаривали конкретные вещи: три месяца, а не месяц; решимость продать бизнес; внутренние естественные тормоза; общие ощущения подвижности суставов.

Я исхожу из того, что подвижность у Павла есть, но мы это должны проверить, чтобы это не было голословным утверждением. Возникло три «проверочные площадки иллюзий»: дальняя – уехал и живешь; средняя – три месяца попробовать; ближняя – займись своим телом, верни свою гибкость.

Отзыв клиента (к аудитории). Все прошло на одном дыхании и очень легко. И у меня не было внутреннего сопротивления – говорить ли на эту тему или нет, тот образ нашел Леонид или не тот. Это была как хорошая игра в пинг-понг, без цели кого-то переиграть. Это проходило очень естественно.

Вопросы шли, с одной стороны, в русле тех размышлений, которым я уже предавался, а с другой стороны – точность формулировок, на которую мы вышли, мне сильно помогала. Может быть, я и сам бы это сделал, но убил бы бешеное количество времени и выбился из сил. Сорок минут совместной работы – и я получил то, что сделал бы сам за месяц.

***

«Слон целиком», или целостный взгляд на случай

Он явно похудел в последнее время – слегка осунулся и еще не привык к новому весу. Зачем он «взял себя в руки», стал строже за собой следить? Что в себе хотел подтянуть? Голова кажется чуть меньше, чем могла бы прилагаться к такому телу. Глаза – буравчики, глубоко посажены, взгляд переходит от внимательного к рассеянному – и уходит в себя.

«В себе» и «из себя» – в каждом из этих состояний у него небольшой перебор. Видимо, ему более свойственно выходить из себя – злиться, брыкаться, кричать, требовать. А вот уходить в себя ему неуютно, чего-то не хватает, уверенность теряется. Так и кажется, что «в себе» он куда-то падает, опор не хватает.

Все это еще предстоит проверить, а пока – всего лишь пунктир впечатлений. Но этот пунктир уже может куда-то вести, пока глаз еще свеж, а ум еще не требует доказательств. Тут хорошо не теряться во множестве деталей, не искать упрощения, готовых схем и чужого опыта. Важно не свалиться ни в одну из крайностей: ни в категоричность, слепую уверенность «в своем», ни в недоверие к себе.

Это особое состояние восприимчивости, чистого листа, мягкого пластилина для отпечатков.

Мне в Павле почудилась неприкаянность, проходящая по самым разным его маршрутам, и я пошел по этим следам. Он владел предприятием, и не одним, но настали не лучшие времена. «Малые и средние предприятия в регионах душат», – говорил он. С этим не поспоришь, но и что-то сверх этого довода было в его разочаровании.

Он был разведен, явно недоволен бывшей женой, ее влиянием на дочь, которую учит за границей. Еще не на чемоданах, собираясь в Европу, но уже и не совсем дома – по крайней мере, неуют и временность проглядывали в его настроениях. Ощущение – как от квартиры, еще обжитой, но уже покидаемой хозяином: кое-что покосилось, висит на одном гвозде, из щелей дует, хотя еще цел уклад. Дом чувствует, что его предают, и отвечает безразличием. Эта атмосфера холодка и отчуждения, как кажется, имеет отношение ко многим сторонам его жизни.

Правда, его подруга, с которой он был уже несколько лет, явно влияла на него в «домашнюю» сторону: диета, вкусная еда, путешествия. Они жили не тужили, явно благодаря ее усилиям. Но и в этой, устраивающей его жизни он ворочался – как и в разговоре со мной, неожиданно интересном, в кресле.

Я – немного часовщик: интересно рассматривать в человеке его колесики, пружинки. Лупа в глаз, настройка мелкоскопа во внутреннем внимании, интерес к людям, который все свежее. Да и результаты становятся быстрее и надежнее. Немало чужих «часов» мысленно разобраны на части, а иногда и почищены и собраны обратно. Не в этом ли состоит работа по синхронизации ритмов? Ведь все мы – немного часы.

Долго в одной позе он не сидел – на него как будто спускалась туча, он мрачнел, резким движением стряхивал ее, шел всем телом на прорыв, опять откидывался в кресле, ненадолго замирал, потом цикл повторялся. Кресло казалось ему не по мерке, он, кроме больших движений, еще и ерзал, как будто что-то в себе перекладывал, устраивал на другое место, которое ему тоже не нравилось. Но человеком был воспитанным и вслух почти не сопел, а постоянное недовольство самим собой сносил с терпением.

В какой-то момент я стал думать, что он все же лев (отбившийся от прайда) или бык, который зол на тесноту своего загона. Хорошей идеей было бы предложить ему лечь на пол, подвигаться, но до подобного радикализма я не дошел. А может, и надо было – проявилось бы, какое он животное, что у него за тотем. И тогда – рукой подать до того, какой он человек.

Было ощущение одновременной мощности и скрытой хрупкости. Не то чтобы хвори, но чего-то подъедающего изнутри. Бредень, заброшенный в глубины его прошлого в поисках первого неуюта, стал выдавать кое-какой улов.

Отец с матерью развелись давно, мать, по его мнению, явно была сильнее, проводила больше времени на работе, чем в устройстве гнезда. Он не привык к ласкам и интересу, но сыт и одет был всегда, совсем без излишеств, что вполне наверстал уже потом, сам, на драйвах первой поры юности. Школьные годы вспоминал неохотно, они прошли без особых бед и радостей, но ему повезло с математическим классом, дальше легко пошел институт, жизнь явно ускорилась и стала приносить подарки.

Рано ушел в общежитие, вырвался на свободу, мог и вагоны разгружать, да и другие быстрые заработки как будто сами шли в руки. У него были хорошая голова, возможность учиться и одновременно плавать в бурных водах бизнеса начала девяностых. Его непокорность сослужила хорошую службу: быстро образовалось собственное дело. По привычке на этом не остановился: как будто подрабатывая, освоил навыки консультанта в области политических технологий – хороший способ побывать возле власти для тех, кто сам в нее не рвался.

Бурная молодость, как разбушевавшееся море у волнореза, схлынула, и как-то вдруг он обнаружил вокруг мелководье. Идти с трудом, с ногами по щиколотку в воде не хотелось, а вглубь никто не пускал: выяснилось, что там уже плавали рыбы покрупнее. Сейчас он думал о владении ресторанчиком в центральной Европе, но этот масштаб его угнетал. Это был шаг вниз, он не хотел облениться до среднего бюргера, окончательно утонуть в безвременье, пусть и не голодном. Было впечатление, что он не столько строил отъезд, сколько пугал себя им.

Между тем кричать на непослушных, как и иметь возможности с запасом – куда больше лишнего, чем необходимого, – и чувствовать себя в бизнесе как на серфинге, на волне, стало ему привычно, он уже прочно причислял себя к «избранным».

Мы сидели друг против друга, и я старался понять, чего он от меня ждет. Еще одно впечатление заключалось в том, что если бы он вдруг оказался меньше ростом да без спортивных плеч, взятых с собой из прошлого, то жить ему было бы легче и он не чувствовал бы такой потребности быть крутым в каждом деле и вздохе.

Он был умен, любил интеллектуальные игры, но все время подпирала необходимость быть крупным, успешным и решительным, куда-то из себя выпрыгивать. Вот и оказалось, что он больше чем смирный и ленивый советник, смотрящий на жизнь из третьих ролей, но меньше того, кто, находясь на вторых позициях, отбирал людей, чтобы работали за него и себя. Он уже вполне вкусил кровавого бифштекса успешного предпринимателя, хоть и старался теперь перейти на легкую диету.

Получалось, что от меня требовалось подобрать ему «размерчик», чтобы не висел и не жал, носился как влитой и двигал его вверх и вперед, куда ему хотелось. Вполне себе задача для планирования.

Собственно, он и хотел найти форму, чтобы вернулись удаль и поток, было свежо и ново. Чтобы он опять был молод, только что уйдя из дома строгой мамы в горнило будоражащего общежития. Чтобы быть и умным, и крепким, и с виду веселым, и уж точно все успевающим. А что не успевал, то было и не слишком надо. А теперь – он опаздывал. То есть был все еще впереди многих, но субъективно – не на коне.

Сколько угодно можно было объяснять про снижение скорости течения времени в стране, про остановку социальных лифтов, про застой и отстой, вытоптанность поляны, плохих ребят у власти, про «не тот народ», но вспомним, что все это даже не пришло бы ему в голову в те годы, когда мир перед ним расширялся, грудная клетка была как мехи и за ритмом дыхания ему было сложно не следовать улыбкой. Были те самые напор и обаяние, везение и результат.

Дело было не только в том, что это была молодость. Сейчас, в свои крепкие сорок, с предприятием в кармане, опытом консалтинга, вполне здоровый, не чуждый спортивному залу, он вполне мог бы расправить плечи. Для публики он вполне мог сыграть себя – былого, в хорошем костюме, на примерке новых дел. А для себя – что-то давало трещину, внутри дребезжало, как будто отняли права на что-то важное.

За этим не проглядывали ни тайна, ни травма, ни стечение обстоятельств. Было ощущение, что часы стали идти не в такт, что-то разладилось, они еще могли быть «с боем», но через раз, непредсказуемо, и было опасение возможной остановки, вроде мелких перебоев в сердце.

Думаю, если отодвинуть рациональные причины, то он пришел ко мне как к странному мастеру, что-то делающему «наособицу», бормочущему себе под нос, довольно успешному в своем деле и как бы находящемуся на границе мира колдовства, ворожбы, прислушивания к чему-то тонкому – и вполне рационального подбора ключей к редким механизмам. Сам ключ от себя, как ему казалось, он потерял, вот и искал кого-то в меру странного, но способного почувствовать его частный ход.

И так, вглядываясь, я вернулся к своему: лев или бык? Расспрашивая его, я не столько искал информацию, хотя и она ложилась металлическими опилками на лист, сколько нащупывал интонацию, где отзовется. Нужно было догадаться, понять, какой магнит подложен под его события, что тихо зазвенит, отзовется на бережные, но точные вопросы.

Видимо, тут были отголоски моего первого медицинского образования – я как будто бережно пальпировал его, выстукивал, слушал тоны сердца и смотрел рефлексы и чувствительность.

Не успев стать хорошим терапевтом и невропатологом, пройдя мимо искусства и интуиции понимания тела, я наверстывал это тонкими касаниями к «душевным струнам».

У нас был испытанный способ, простой и сложный одновременно, звучащий банально, но не столь ясный в исполнении. Нужно было обратиться к истокам своей чувственности, к тому, от чего он получал пусть короткие, но подлинные удовольствия, отделить свое» от взятого из чужого гардероба.

Непростое это дело – вспомнить, как будто «приснить» себе и ветер на лице, и жар достижения, и холодок отчаяния или испытания, и каплю росы на ладони, и азарт по-бычьи наклоненной головы, и свой удачный шахматный ход в игре напряженных нервов, и злость, за которой начинается второе дыхание, и звуки счастья, исходящие от любимой женщины, и спокойный ритм, когда переходишь на шаг после бега… Словом, все то, от чего возвращается доверие к себе, то дорогое и странное чувство, что ты – живешь.

Мы отправились с ним в короткое путешествие «внутрь», на поиски того, что когда-то планировало его спонтанную пружинистость, чувство реки жизни, право на достижения. Цель была проста: достичь степени насыщения и полноты, когда само собой произойдет «особый выдох» и он проснется с ясностью, с ощущением того, куда сейчас идти.

На этом шаге мне оставалось только молчать. Ему вдруг пришло то, что он хотел сказать, и слегка распирало от того, что он увидел. Из его жизни прямо на глазах складывались рифмы, отдельные происшествия получали свою логику повтора.

Он уходил от жены с большим раздражением, что было частью предшествующего невыраженного раздражения, которое наряду с благодарностью он испытывал к маме.

Отправляя учиться за границу дочь, он не только устраивал ее судьбу, катапультируя из общей с ним жизни, но и отрывал ее от матери, выигрывал эту затянувшуюся схватку, а с этим – часть близкого ему цветения, энергии – отбрасывал далеко, привычно идя по логике отчуждения.

С подругой, несмотря на счастливые годы вместе, он ограничивал возможность дальнейшей близости: в этом была двойственность – и наверстать тепло, столь желанное, и не рисковать – вдруг ошибешься.

То есть в танце приближения и отстранения та его часть, которая была рациональной и охлаждающей, все время начинала вести. А хотел он другого. Но привычки…

Вопросы планирования – лишь с виду технические. Перед нами вставали вопросы веры и смысла, разрядов энергии.

Наверное, это можно было сделать и раньше, но не всегда ясно, когда стоит вытащить из рукава этот козырь – понимание частного характера и его пружин. Тут важен выбор момента, когда заговорить, рискнув выложить на стол свои картинки и схемы.

Он был вспыльчив, склонен к бешенству, которое систематически подавлял, незаметно для себя монотонен, чего сам в себе не любил, и это же раздражало его в других. Неряшлив в одном, перфекционист в другом, он отворачивался от своих ошибок и промахов, но требовал точности и соблюдения мельчайших правил от сотрудников. Любое неповиновение, сомнение вызывало вспышки подозрительности, и этого о себе он тоже не желал знать.