Тёмный голос

Я судорожно шарила глазами, пока не наткнулась на кучку детей, скакавших по покатой крыше пятиэтажки. И после увиденного я мало о чём думала, я представляла свой свободный полёт. Высота маленькая, она не убьёт, но покалечит. Если бы внизу по периметру дома был асфальт, а не старательно вскопанные клумбы, можно было надеяться на положительный исход, а так сотрясение, пару переломов и чья-то загубленная хризантема.

Пятиэтажка манила. В закатных лучах я пробралась в чужой подъезд, прошмыгнула, как мышь, за тучной, обвешанной пакетами женщиной. Она пыхтела, волочила добычу и не обращала внимания на несмелые шаги за спиной. На третьем этаже мы разминулись. Благополучно добравшись до пятого, я заметила укромную лестницу, ведущую на чердак. Замки были сорваны. По вороху пустых бутылок, фантиков и упаковок стало понятно: ребятня облюбовала это место. Лимонад, чипсы, семечки, конфеты – набор младших школьников. Сейчас эти местные хулиганы уплетают дома ужин, а я гуляю по их штабу. Кстати, запахи еды причудливо собирались под крышей. Кто-то лакомится тушеной капустой, у кого-то ароматная жареная картошка и сладкие пироги.

Лучи солнца, освещавшие это убогое и тёмное место, указывали проход на крышу. Дощатая дверца купалась в закатном тепле. Я толкнула её, она оказалась не заперта.

Покатая крыша пыхтела от жара, он больно ударил в лицо. Запах рубероида был невыносим и тягуч. Я собрала волю и шагнула вперёд. Устоять было сложно, по инерции сбежала к парапету. Высокие ржавые перегородки надёжно скрывали меня от посторонних.

Закат был чудесным. Багровые линии пересекали лазурное небо, лучи незаметно касались уставшей земли, скользили вверх к небесам, чтобы навсегда раствориться в бездонном омуте.

Ребёнком тёплыми вечерами я бежала на погреб, устраивалась и любовалась закатом, и так каждый вечер, изо дня в день, с весны до глубокой осени. Удивительно, но это не надоедало, это как смотреть один и тот же фильм, и постоянно находить что-то новое. Те вечера, те закаты и погреб, заросший травой, было ещё одним местом моей силы. Я заворожено смотрела на огненный шар, на его огненно-розовый ореол, и он говорил мне о силе, о той энергии, что есть во мне, о мечтах и желаниях.

– У твоей внучки нет судьбы! – сказала бабушкина подруга, внимательно глядя на карты.

Мои воспоминания стремительно оживали. Я снова затаила дыхание, как много лет назад, прижимаясь к щёлочке в двери. Мне хотелось не только слышать, но и видеть.

– О, Боже! – бабуля всплеснула руками. – Тяжело ей будет в жизни?

– Всё, что она захочет, придёт к ней…

А дальше они зашептались, и я ничего не могла разобрать.

Тогда в детстве, любуясь закатами, я не мечтала о том, чтобы себя убить, я не хотела заниматься выживанием, я не хотела существовать, я не думала о том, что сейчас имею. Я хотела жить!

Жара спала, и на крыше стало комфортно. Я улеглась, взирая в небеса; они меня заберут, очень скоро. Перегнувшись через парапет, оценила расстояние – маленькое. Да и приземление ожидается на мягкие, пышные кусты амаранта. Зимой положение не лучше, сугробы не дадут разбиться насмерть. Это отличное место, но для самоубийства не годится.

Я откинулась обратно на крышу; было хорошо, дул прохладный ветерок. Единственное, что беспокоило меня, была жажда, но в рюкзаке находилась бутылка красного сухого. Меня не пугало отсутствие штопора – многолетний опыт давал о себе знать: тушь для ресниц решила мою проблему.

Я припала к горлышку, жадно глотая тёплую кровь. В детстве я реально думала, что стала вампиром. Кто-то наплёл мне, что те, кто попробует кровь, больше никогда не будет человеком. Я порезалась, и инстинктивно потянула окровавленный палец в рот. Я облизала рану и ахнула: «Теперь я вампир!». И это был не шуточный страх: я действительно ждала, когда начнут расти клыки. Я рассуждала: каково это – не спать ночью и вечно прятаться от солнца? Я ждала, ждала, но породниться с графом Дракулой так и не довелось.

Опьянела я быстро – тёплое спиртное сделало своё дело. В такие моменты мне хочется жить. Я не имею понятия, как и зачем, только вариант лезть в петлю, превращается в самый непрезентабельный. И да, я спиваюсь. Бутылка вина в неделю. Бокальчик за ужином или даже вместо еды. Что в этом такого? Это анестезия от орущих мыслей. Только надо помнить, что после анальгетиков боль возвращается и скручивает пуще прежнего. И завтра, я не исключаю, что могу убить себя спонтанно, не дожидаясь намеченных дат.

Конечно, я утешаю себя тем, что пью дорогое пойло, но какая разница, что в бокале, если это переходит в губительную потребность?

Я помню, как меня накрыло на тёплой крыше, и я искренне смеялась, бесцеремонно тыча пальцами в небо.

– Эй, – крикнула я. – Эй, Бог! Это ты напоил меня, чтобы показать, что здесь отлично! Фак ю! – я показала средний палец.

24

Утро, проклятое утро после вчерашней бутылки вина. Как я спустилась с крыши? Помню смутно. Почему я не споткнулась, не упала? Там ведь кромешная тьма! Теперь никто не напишет, что причиной летального исхода было падение с высоты собственного роста.

Я корчусь на кровати в судорогах, и дело не в похмельном синдроме: я страстно желаю самоубийства, лишь только это успокоит мои мятежные мысли. Тёмный голос звучит в моей голове. Я умываюсь под злобное шипение, одеваюсь, завтракаю, выхожу на работу, еду, провожу двенадцать часов за прилавком, вновь еду на автобусе, захожу в магазин, возвращаюсь домой, готовлю нехитрую еду, ем, ложусь спать. И только во сне я прекращаю жаловаться, ругаться, строить предположения и заниматься прочей экзекуцией головного мозга.

Я пытаюсь медитировать, но всё бесполезно: они не слушаются меня. Это похоже на шизофрению. Навязчивые, тёмные, грязные мысли правят бал.

25

Бабуля достала из шкафа зелёный платок, завязанный в узел, и ласково подозвала меня:

– Машенька, иди ко мне.

Она гладила по плечу, я садилась рядышком. Её лицо было спокойным и радостным.

– Смотри, это моё смертное! Оно будет лежать здесь, – она указывала на верхнюю полку.

Я кивала.

– Когда я умру, покажешь, – она обняла.

– А зачем тебе умирать? – наивные вопросы были моим коньком.

Бабуля улыбалась:

– Все умирают, и я не вечная.

Удивительно, но в этом ответе не было сожаления, горькой печали. В нём была радость, весёлое предвкушение.

– Я всё сделала, можно и уходить, – заключила она.

О, моя милая, дорогая, родная, как я тебя понимаю! Я, конечно, ничего не сделала из того, что было в твоей жизни. Я не переживала войну, холод, голод и облавы. Я не поднимала в одиночку четверых детей, я не жила с мужем-алкоголиком. Ничего подобного на мою долю не выпадало и не выпадет. Есть только ощущение, что за плечами целая жизнь, всё уже было и ничего не может меня удивить.

Узел развязывался.

– Вот, смотри, вначале надо одеть комбинацию.

Она положила мне на колени свою светлую сорочку. Ткань была мягкая и приятно пахла лавандой.

– Потом колготки!

– И даже если лето? – глядя на плотную ткань, спросила я.

– Колготки обязательно! – бабуля улыбнулась. – Под землёй не жарко.

– Юбку, рубашку с орнаментом, а сверху этот фиолетовый жакет, платок на голову, а на ноги тапочки, – всё показано.

Она несколько раз бережно перебирала содержимое. И вот, плотные узлы запечатали содержимое. Кто их развяжет в следующий раз? Это будут снова бабушкины морщинистые пальцы или чьи-то чужие?

– А когда будут мыть, пусть просят меня… Пусть разговаривают со мной, – добавила бабуля, – тогда все суставы расслабятся, легко будет одевать.

Я смотрела на узел, страха не возникало. Всё было естественно и закономерно. Умереть – это как выйти за дверь.

– А смертное должно быть у всех? – я опасалась, что и мне пора его подготовить.

– Нет, только у старых. Молодые не должны про это думать, им ещё жить и жить…

– А если кто-то молодой умирает?

Бабушка вздохнула.