Тёмный голос

– Нужно, чтобы был муж, и неважно, какой. Пусть даже пьяница! Только он должен быть, тогда к женщине относятся иначе, с уважением. Вот Л. алкашка, но у неё есть муж, значит, и её ценят…

Я слушала всё это и угадывала наивное вранье. Знаете, это похоже на то, когда кто-то верит в какую-то чушь и пытается это доказать, а ты слушаешь из уважения и вежливости. Мне противно, что я всё это слушала, одобрительно кивала головой; во мне был страх огорчить или обидеть. Тот, кто будет это читать, даже не представляет, как я злилась и негодовала, что моя мать та женщина, что требовала от меня и воспитывала во мне высокие моральные принципы, думает и говорит с точностью наоборот.

Ближе к весне она превратилась в живой скелет. Стоны не прекращались ни днем, ни ночью. Я просыпалась под них, я возвращалась из школы, и протяжное сипение встречало меня. Я делала уроки под звуки сдавленных мучений. Я засыпала под протяжные болезненные причитания, наполненные не словами, а звуками, в которых была не только физическая боль – в них было сожаление о пройденных годах. Была ли мать моя счастлива хоть немного? Думаю, нет.

Едва первые весенние лучи касались земли, я выбегала на улицу и кружила в окрестностях дома, напевая простые мотивы и звуки. Так мне было легче, я чувствовала себя живой, а не гниющей заживо вместе с матерью. Мне было неприятно находится с ней, и дело было не в тягостных разговорах и вечных жалобах, а в беспросветной глупости, в которую она верила. Однажды заметив, что у меня тёплые ладони, она заключила, что я могу лечить – исцелять ладонями. Она просила прикладывать их к её спине, руке, голове… И в том подростковом возрасте я хорошо понимала, что я не вылечу её, и даже не ослаблю боль. Она была уверена, что икона на её груди и мои руки могут сотворить чудо, а это очень сильно меня злило, и я нутром понимала, что она пытается переложить ответственность за своё лечение на меня, на знахарей.

Я стояла на погребе и под весенними лучами выдавливала из себя высокие бессмысленные звуки. Мне было хорошо, душа была свободна, и я знала, что всё наладится. Мне стало легко, напряжение и страх ушли, я успокоилась. К сожалению, ненадолго. Стоило вернуться в дом и войти в комнату, как в меня полетел укор: «Ты пела! Тебе так весело? Ответь, чему ты радуешься?».

Мать трясло, слезы блестели на глазах. Я недоумевала: как она могла услышать? Погреб стоит за домом на значительном расстоянии, обращённый к нему глухой стеной. И чем больше она говорила, тем сильнее, я ощущала чувство вины, перепачканное злостью. Мне хотелось кричать: «Перестань быть жертвой! Перестань жаловаться на жизнь! Я устала слушать твои жалобы! Я устала от зависти и злобы!». Да, мне хотелось, чтобы она услышала меня. Услышала хоть раз! Но вместо этого я замирала, все мышцы в теле сводило. Словно удавка затягивалась на горле, когда я продолжала её слушать, а не кричать о своей боли.

Мне всё чаще снились кошмары, где что-то страшное подкрадывалось ко мне, открывало рот с протяжным мычанием и желанием поглотить. Я билась во сне, вырываясь из его цепких лап, а когда открывала глаза, страх охватывал ещё сильнее – это ужасное мычание долетало из соседней комнаты. Кошмар был не во сне, он был в реальности. Сердце сжималось… И только через доли секунды я понимала – это стон моей матери.

Я понимала, что её болезнь серьёзна. Я готовилась к худшему, особенно после её слов. Я помню все спазмы, что сжимали моё тело, это происходит и сейчас, стоит только вспомнить…

– Мама, мама, прилетели, большие чёрные птицы. Они делают себе гнездо, – звонко рассказывала ей.

Она кисло глянула на меня, застонала, а потом попросила:

– Иди, сходи к этим птицам и скажи, чтобы прилетели сюда и заклевали меня! Пусть прилетят и убьют …

Она продолжала говорить страшные вещи. Я вышла из комнаты. Она звала меня обратно, но я не вернулась.

Тем же вечером она ласково подозвала к себе, долго гладила по голове иссушенной рукой, а потом начала свой монолог:

– Я должна рассказать тебе о твоём отце, но ты ещё маленькая и ничего не поймёшь. Никого не слушай! Я всё тебе расскажу, всё, как было, всю правду. Только подрасти немного.

Скоро, мамочка, мы увидимся, осталось недолго, тогда и расскажешь.

10

Жизнь возвращалась на землю. Исхудавшие воробьи чирикали и плескались в лужах растаявшего снега. Солнце непозволительно и радостно врывалось в комнату, мама все также отстранённо смотрела в одну точку. Последние дни она ни на что не реагировала. Бабушка пыталась кормить её, но всё было тщетно: ложка бульона вытекала из полуоткрытого рта, стекала по подбородку и мутным пятном оседала на кофте. Стоны прекратились; вместо них она издавала протяжные, глухие выдохи.

Бабушка неотлучно сидела у кровати. Она знала, что скоро всё прекратится. Неподвижный взгляд матери был обращён к потолку.

Я была готова расплакаться. Для меня стало невыносимо находиться рядом, и я выбежала на улицу, забилась в угол.

– Пусть умрёт, пусть умрёт, пусть умрёт… – умываясь слезами, шептала ветру. – Да, пусть умрёт наконец-то! – отвернувшись к стене, я продолжала просить. – Бог, если ты есть, то пусть она умрёт! Пусть умрёт!

В тот день я впервые пожелала ей смерти. Тогда в один миг на меня свалилось осознание, что её уже нет – есть только живой призрак моей матери. Впереди была неизвестность, однако это не пугало. Наоборот, я испытала облегчение. По крайней мере, её страдания и мои закончатся.

Бабуля глянула в окно.

– Как на улице? Хорошо? – она пыталась меня отвлечь.

– Даже очень! – к своему удивлению, ровным голосом ответила ей.

Я смотрела на происходящее со стороны. Всё было чужим и обезличенным. Это не моя жизнь, нет. Больше не было слёз, не было горечи. Я не боялась остаться одна. Моя мать потерялась давно, слишком давно её не было в моей жизни – рядом со мной была оболочка, что жертвенно умирала все эти месяцы.

– Иди, погуляй, сходи к дяде! – обнявши меня, велела бабуля.

Я почувствовала облегчение: мне не придётся быть рядом, когда её сердце перестанет биться.

По дороге я встретила достаточно много знакомых, они интересовались, куда я иду. На мой ответ все реагировали искренним сочувствием, словно понимали: она сейчас умирает. Ещё чуть-чуть – и оборвётся эта полная боли и смятения жизнь.

А потом я плакала.

– Машенька, мама умерла, – приглушенным голосом сообщили мне и разразились в рыданиях.

Я тоже заплакала, ведь все ждали от меня этого. А потом было все чётко, как на автомате: организация похорон, траурное шествие, опускание гроба, поминки…

11

Старший мамин брат оформил опеку, это позволило мне остаться с бабушкой. Я жила всё в том же доме, ходила в ту же школу. Всё было, как раньше, только без матери. Именно тогда я вкусила первые плоды ответственности. Мне нужно было самостоятельно следить за своей одеждой, обувью, прической, совершать покупки. Бабушка не справлялась, даже завтрак лежал на моих плечах. Поэтому глоток кипятка, который даже чаем не назвать, был моим единственным пропитанием. Не буду драматизировать, в моих силах было вытерпеть первые три урока. К примеру, можно идти на ухищрение: втягивать живот таким образом, чтобы громкое урчание не докучало окружающим. Всего-то несколько часов, а потом безвкусным школьным обедом я утоляла голод.

Засыпала я поздно, под звуки телевизора. Мой дядя-пропойца всё никак не возвращался к своей ненаглядной и не уезжал на заработки. Теперь из соседней комнаты вместо предсмертных стонов долетали звуки очередного боевика. Разборки между ним и бабушкой были частыми и злобными.

Мягко говоря, мне это не нравилось. По закону, я должна была жить в семье опекуна. Только в моём случае всё было перекручено с ног на голову. Бабушка не спешила расставаться со мной, да и дядя-пьяница искренне считал, что имеет на меня куда больше прав, чем законный представитель.

Сейчас модно открыто говорить о стрессе; анализируя своё детство, я понимаю, что большую часть времени провела в подавленном состоянии. Я помню раздирающий, надрывный кашель, что целый месяц мучил меня; казалось, я была готова выплюнуть лёгкие. Никто ничего не замечал, пребывая в постоянных перебранках и разбирательствах. Я помню скандалы, что начинались утром и завершались вечером. По всей видимости, и бабушка, и дядя получали от этого нездоровое удовольствие.

Именно в тот период ко мне впервые закралась эта нехорошая, страшная мысль. Я помню, как кашляла в подушку, чтобы никого не разбудить. В правом лёгком стало больно, как будто что-то отломалось. Я скорчилась, а дальше возникли мысли: «Если я умру? Страшно ли это? Уснуть и не проснутся!».

Заложница ситуации. Мой детский мозг, не справлявшийся с навалившимся стрессом, не смог придумать ничего более умного, чем убить себя…

В жизни ничто не вечно и никто не вечен. Бабуля умерла. Я переехала к дяде-опекуну. Так начался мой спокойный период, продлившийся три года.

12

Вспоминая период юности, я до сих пор ощущаю вкус свободы. Эта энергия разжигала во мне великие мечты. Они вспыхивали ярким пламенем и вели вперёд, я не чувствовала боли, страха или ограничений. Я просто двигалась, и все эти действия дарили мне истинное удовольствие. Только юношеские мечты хрупкие, как хрусталь, – они всегда ломаются, ибо со временем понимаешь бессмысленность и убогость, заложенную в них.

Мечты не кормят! Хлеб покупаешь на зарплату, полученную от нелюбимой работы. Когда-то я желала стать поэтессой. Глупая, наивная дурочка. Ещё в детстве я услышала неприятное выражение: «Художник от слова худо!».

Мне было восемь, и слово «хорошо» я писала через «а», и о запятых ничего не знала. Только стихи уже сочинялись. Строки были без такта и ритма, но я писала. Моя мать сразу дала понять, куда засунуть мой талант. Помню, как она посмотрела на мои каракули серьёзным и холодным взглядом.

– Ты это написала?

– Да! – я чувствовала себя гордо и приподнято.

Она молча отложила тетрадь. Ни похвалы, ни критики. Больше моим творчеством она никогда не интересовалась. Никогда! Я улавливала в её словах и взгляде что-то пренебрежительное, когда она замечала, как я вместо уроков пыталась срифмовать очередную строчку.

Сейчас я понимаю, что поэзия, а потом и проза, были единственными занятиями, которые я делала не ради одобрения, а ради себя. Н., следует отдать должное, мягко предупреждала об абсолютной бесперспективности этой затеи. Представителям творческих профессий в наших широтах живется не сладко.

И пусть эта «глупость» до сих пор приносит удовольствие, и даже сейчас, когда я пишу эти строки, ощущаю, что ради своих стихотворений я могу сохранить жизнь – ведь в моей голове целый омут нереализованных идей, которые обнадёживающе нашёптывают: «Оставайся, живи, твори!».

Превозмогать депрессию и лишения, продолжая отдаваться творчеству – это заманчиво, только надо иметь силы оставаться собой. Внутренний стержень и непоколебимые убеждения. Я хочу посвятить свою жизнь творчеству, только я отчётливо понимаю, что оно меня не накормит. Мои рифмы никому не нужны. Мир требует успешных, устроенных людей. Все романтические позывы, устремления к идеалу и призванию должны сгинуть в юности. Если этот рудимент не отмирает, в дальнейшем будет несладко. Вечные метания между хлебом насущным и творчеством изматывают. Хочется не только сочинять, но и кушать.

А как быть с творческой депрессией? Писать всё сложнее и сложнее. Теперь я не пишу легко, стихи не приходят потоком, как раньше, так, что едва успеваешь записывать. Каждая строчка рождается в муках. Наверное, я иссякла, и мне больше нечего сказать…