– Верь мне

– Я видела это своими глазами, – девушки стали прогуливаться по рядам. – Передо мной убили девушку лет восемнадцати – я стала на её место.

– Но почему тебя не напоили?

– Напоили, – посмотрела на Элизу, – но существуют адсорбенты, – улыбнулась, – наши верные друзья.

– И «мама» знает?

– Сначала она не догадывалась, затем стала замечать, что я разговариваю с самой собой, а как– то ночью, когда спустилась за водой, – указала в сторону кухни, – нашла ключ, а затем и щель в стене шкафа, – показала то, что прокручивала его, – но не учла то, что «мама» сторожит эту дверь ночью, играя в шахматы.

– Она нашла тебя?

– Нашла, а я уверяла её, что луначу.

– Поверила.

– Поверила! – сказала со смехом. – И верила, пока не появилась ты.

– Поэтому ты игнорировала меня? – в ответ Мона кивнула головой.

– Я хотела подставить тебя, – прикрыла глаза, – хотела уверить Симона, что ты не его сестра, – он быстро сводит счёты с такими, но ты неплохо справлялась, а затем вовсе заступилась за меня, – посмотрела на девушку. – Я благодарна тебе.

– Давай сбежим, – Элиза остановилась.

– Я пыталась, но выйти отсюда нереально, – остановившись, пожала плечами, – Каролина всегда дома, «папа» – собирает виноград, а Симон, бывает, проскальзывает в свой маяк, когда чайки летают.

– Но завтра же игра в шахматы, – вспомнила Элиза, – это отличный яыповод выйти наружу.

– Ты права, – улыбнулась Мона, – я могла бы испечь вам немного голландских булочек с ядовитым алкоголем отсюда и без, – указала на бочку, – она выпьет отравленный, а ты – нет.

– А затем?

– Нужно найти лодку, которую она спрятала после смерти матери.

– И где она может быть?

– Думаю, я найду её.

Отставшие от времени и жаждущие внимания

Так не должно было быть – битый пиксель на экране монитора.

На стенах служащих образовательной системе вы ожидаете увидеть портрет главы государства, лицо их матери, детей или кошки, кучу бумажек с надписью «сертификат» или фотографии с церемоний вручения важной награды – всё, что угодно, но никак не пустое «ничего» без рамки, как у Марка Питерса – нашего директора, наблюдающего за школой со скрещенными руками за спиной.

Мне дали возможность смыть с лица грим клоуна, одели в школьные рубашку и брюки, большие меня в два раза, отчего я походила на дворового рэпера, и посадили напротив директора в скучный и серый кабинет рядом с его вылизанным сыном.

– Ваша проблема, Элиза, – Маркс Питерс стоял к нам спиной и монотонно разговаривал с окном, – не в том, что вы вылили на себя флакон спирта, не в том, – покашлял, – что вы сняли свои брюки и решили позировать тюленя, не в разрушенном театре и не в его теперь пошлом виде, – наконец повернулся и глянул на меня, – а в Вас самой: вы – главная трагедия сегодняшнего вечера.

В такие моменты хочется верить в то, что мы, как и нерадивый школьник Уинстон Черчилль, способны на что-то великое, но в голову приходит лишь мысль о том, что ты – это ты, а не успешный британский политик, не пример случайной славы и бескорыстного трудолюбия.

– Мы терпели, – поджал губы. – Мы терпели жалобы на якобы ваши с товарищами проделки, ваши недавние прогулы и были готовы терпеть вас следующий выпускной класс, – стал ходить кругами вокруг нас и своего пустого стола, пока я наблюдала за птицей в окне, – но вы не оставили нам выбора.

– Вот– вот, – произнёс безжалостный Леви.

– Искусство как источник вдохновения не летало в вашей голове, пока вы были в театральном зале? – стал сзади меня. – Не уж то вы настолько прониклись им, что решили войти в образ безбашенной и ревнивой жены, встречающего мужа дома?

– Точно, – со смехом произнёс Питерс младший.

– Леви, – прикрикнул директор, подойдя к рабочему столу. – Ты бы постыдился открывать свои рот! – стукнул кулаком по столу. – Твои выходки стоят больше, чем этот выход Элизы в театре, – вздохнул. – Это огромное везение сидеть тебе здесь, а не в какой-нибудь исправительной колонии.

– Это была я, – чётко произнесла я.

– Элиза, мы и так поняли, что на сцене лежала ты, а не Ренда Хейнс, – пронырливо сказал директор.

– Всё, – произносила я, наблюдая за тем, как птица облетает крышу за крышей. – Всё то, что вам рассказывали раньше, было правдой, – тогда Леви посмотрел на мои прослезившиеся глаза.

Тогда на стуле в кабинете директора мне стало стыдно за всю ту человеческую боль, что мы приносим друг другу каждый день, когда ссоримся и молча миримся, когда озабоченно контролируем или вовсе не обращаем внимания, когда врём и прощаем, когда влюбляемся и когда бросаем. Говорят, что у всего на свете есть причина. И я боялась, что той самой «причиной» чьего-то разочарования, не говоря уже о смерти, стану я.

– Элиза, – со всей своей строгостью Маркс Питерс обратился ко мне. – Вы хотите сказать, что все те заявления, с которыми приходили ко мне люди последние три года, было правдой?

– Да, – нервно кивнула я, проронив слезу. – И я делала всё это одна.

– Без ваших товарищей.

– Они были под боком, – глотнула слюну, – но делала всё это я сама.

Может, жизнь и не научила меня правильности выбора, школа – решению квадратных уравнений, родители – уважению к себе и рыбалке, но весь тот пройденный путь, все те слова, которые я слышала от Вильгельма, все промахи и падения дали мне понять, что за пределами моей тысячи миров, были и те, чуть более скромные и бедные, нуждающиеся в помощи и, может, не лучшем, но неплохом образовании, пока я заслуживала быть наказанной за всю свою ложь.

– Леви, – посмотрел на него, – выйди.

Вся та искра и радость за моё несчастье у того мальчика, час назад размазавшего торт по моему лицу, скрипя дрожащими ногами, вышел из кабинета и оставил на с директором снова наедине. Но тогда у сцены тот лишь подошёл и с небольшой жалостью предложил помощь, а сейчас был готов уткнуть мою голову в пакет с протухшими яйцами.

– И я верил тебе, – присел на свой стол. – Старый дурак, – потёр свои глаза, а затем активно ими поморгал, глядя в потолок.

– Мне жаль, – смотрела в то же самое окно, но уже без птицы.

Почему-то что-то вечно и без угрызений совести подталкивает нас всё ближе к пропасти под названием «ложь». Но бывает, люди сами просят: «Соври мне», потому, что им будет проще бороться со сладкой ложью. Но, может, проще обходиться вовсе без слов, нежели бояться горькой правды?

– Так не годится, – покраснев, сказал Маркс Питерс. – Я был готов поверить в любую чушь, но не в такое зверство, – дикими глазами посмотрел на меня. – Разве люди разумные так поступают?

– Я могу объяснить, – тихо проговорила я, вытерев вытекающие из глаз слёзы.

– Уже поздно, – встал. – Мне стоит позвонить твоему отцу или твоей матери, – снова подошёл к окну.

Мне казалось, что мама не вынесет такой правды, но затем вспомнила, что она не узнает о ней до самого вечера, ведь работает.

– Очень жаль, но отцу, – нехотя, ответила я, поглядывая за падающими вниз листьями.

Я любила жаркую осень, но ненавидела пекущее лето – мне нравилось менять правила сезонов, но со временем кажется, что и холодная осень ничем не хуже тёплой, а жарчайшее лето кажется подарком.