– Верь мне

Во втором классе у меня не получалось плавать потому, что я боялась воды, и отец, посмеявшись, лишь сказал, что мои страхи оправданы – тогда я бросила плавание. В пятом классе я не могла быстро бегать из-за того, что мои стопы стоят неправильно, а он, бурча что-то в газету, стал рассказывать о том, как его друг по парте всю жизнь пробегал, а в конце своего пути остался ни с чем – я оставила и это увлечение. В тот вечер в восьмом классе отец пропустил моё выступление в театре, а с ним и шанс помириться со мной – тогда я бросила театр. И занималась я лишь французским, на который меня отправил отец и который я до жути ненавидела. Всё, к чему бы я не прикасалась по собственной инициативе, всё, за что бы я не бралась и в чём не чувствовала поддержки, обходило моё запуганное внимание.

Но в тот день, пока я прожигала часы в кабинете Маркса Питерсона, а Леви катался на своей красной машине, отец всё же приехал. Впервые за очень долгое время я посмотрела на него, а он – на меня своими жалостными глазами, кричащими о том, что ему тоже больно. Мы были, как корабль и айсберг, которые бьются друг о друга в конце. И тогда мне пришлось выйти и наконец оставить окно, директора и моего отца наедине.

– Вы же знаете, как место в жизни детей должны занимать родители? – спросил у моего отца директор. – в ответ он, сидя на том же стуле, что и я, кивнул головой. – Раз уж на то пошло, то какое место занимаете у Элизы Вы, мистер Броер? – Маркс Питерсон присел на стол.

– Мы с женой в разводе, – ответил отец, но директор молчал. – Я затрудняюсь ответить.

– Моя мать была заядлой алкоголичкой и всю жизнь пила, но каким-то чудом у неё получилось любить меня, – улыбнулся, – хотя я никогда этого не ощущал. Но Вы посмотрите на меня, – встал, – разве я алкоголик?

– Нет.

– Не стал, – повертел указательным пальцем, – потому, что отпустил все детские обиды и стал заниматься собой. Но это огромное везение!

– Что?

– Собрать себя по кусочкам, несмотря на все неудачи, понять, почему мама пила, и взять силы двигаться дальше, – присел обратно. – И я желаю Элизе того же.

– Вы не исключаете её? – с небольшой радостью спросил мой отец.

– Мистер Броер, вся наша жизнь – это учение, а вашей дочери стоит начинать с чего-то учиться: она доходит в школу это полугодие, а затем, к сожалению или счастью, покинет нас и, может, поймёт, что школа – это не «потому, что пришлось», а огромный путь длинною в «навсегда».

Я думаю, когда люди говорят, что «это навсегда», то имеют в виду свою жизнь: лет семьдесят или от силы девяноста.

– Но я поговорю с ней, – стал уверять директора мой отец.

– Уже поздно, мистер Броер – Вы опоздали, – прошёлся к своему рабочему стулу, – нужно было начинать лет десять назад, когда она только ступила на порог этой школы.

– Но я хотел прокормить их всех, – закрыл лицо руками. – Где брать время, если его и так мало? – поднял свою покрасневшую голову.

– Вы знаете, – Маркс отвернул голову в сторону, – мой отец всегда твердил мне, что «лошадь убьёт капля никотина, а человека – труд, если он будет вспахивать землю вместо неё». Так вот скажите мне: стоит ли земля, на которой вы пашете, той самой капли никотина?

Пока я стояла в пустом коридоре, ощущение скоротечности времени в прямом и переносном смысле убивало меня. Около часа мне приходилось гулять из одной половины проходного двора в другую, а уборщице – вытирать натоптанные мною следы.

– Элиза, – отец в своём новом костюме вышел из кабинета, весь потный и напряжённый. – Пошли, – приобнял меня за спину.

– Я отчислена? – со страхом спросила я.

– Да, – ответил отец, – но это не беда, – нервно улыбнулся, – у нас ещё вся жизнь впереди: поменяешь сотни школ, колледжей, – мы вышли на улицу.

– Почему ты не ругаешь меня? – с недоумением спросила я, спускаясь по лестнице.

Сейчас же осень переменчива. Вчера шёл дождь, а пару часов назад палило яркое солнце, не нуждающееся даже в моём листике – я не знала, что поменять в этом октябре.

– Меня за всю школьную жизнь вызывали к директору десятки раз, – нервно посмеялся, – а ты провинилась всего раз – и тебя выгоняют. Раз уж на то пошло, то в «такой» школе стоит выгонять половину!

– Он не рассказал тебе того, что произошло? – мы шли к нашей машине по вечернему асфальту, пахнущему сыростью.

– Рассказал, что ты разгромила театральный зал, – открыл для меня дверцу, – но говорил он постоянно расплывчато, – захлопнул, – медленно и слишком нравоучительно, – сел в машину.

Наш директор, Маркс Питерсон, был из тех бедных людей, что любили своё дело и были готовы отдаваться ему до конца жизни, несмотря на погоду, удары в бок и слова в их адрес. Но мне всегда казалось, что такое мужчина, близкий к счастливой старости, за всю свою жизнь должен был наконец получить своё «чудо», но почему-то так и остался в этой полуразрушенной школе.

– А мама? – растерянно спросила я.

– До конца полугодия ей необязательно знать, – мы выехали, – а пока я буду искать тебе новую частную школу, – посмотрел на меня в лобовое. – Давно пора было подумать об этом.

– И Арнольд?

– У него проблемы?

– Мы в одной школе учимся – у нас одни и те же проблемы.

– Посмотрим, – строго ответил отец.

Здесь не было условий – это не задача, а значит и решаться она не будет.

– И куда мы? – обиженно спросила я.

– А ты не знаешь? – вопросом ответил он.

Вечерней город гудел, пока фонари горели над человеческими головами. Все, свободные от работы и учёбы, наконец выходили на его улицы, то поя песни, то расхаживая по кофейням, то гуляя парами. Мы же подъехали в старому кафе-мороженому, где раньше проводили с отцом время, и, выйдя на прохладный воздух, радостно переглянулись, пока между нами проходила галдящая толпа детишек.

– По мороженому? – спросил отец.

– Разве что по одному, – смущённо ответила я и открыла дверь.

За всё время, пока нас здесь не было, эта сеть морожениц значительно расширилась, а места в помещении стало гораздо больше: они выкупили соседнее здание. Появились те самые столики, за которыми сидят семьи и за которые тогда сели мы.

Над нами светила странная лампа-хиппи, отражающая яркий оранжевый свет, на столе лежала пара крошек от рожка, на которые я сразу обратила внимание, а на фоне играла какая-то успокаивающая мелодия, которую я, кажется, слышала. Отец, отложив в сторону пиджак, посмотрел на меня с некоторой долей гордости и спросил:

– Пломбир?

– Да, – радостно ответила я, забыв все предыдущие годы нашей жизни.

Ожидание всегда раздражало меня: несмотря на небольшую наполненность зала и прохладную этим осенний вечером осень, очередь всё же была.

– Пломбир, – принёс рожок с двумя шариками. – А мне – клубничное, – сел напротив меня.

– Ничего не меняется, – я покрутила голову вправо-влево. – Разве что свет здесь стал напоминать старость.

– Он всегда таким был, – местами говорил с набитым ртом. – Просто приезжали мы сюда до того, как солнце опускалось, а то мама была недовольна.

– Приезжали до того, как опускалось солнце, не поэтому, – разозлилась я.

– А почему? – с усмешкой спросил он.

– Мне уже не десять: зачем ты врёшь? – насторожилась я, перестав облизывать пломбир. – Ты привозил меня сюда каждый раз в одно и то же время и боялся, опоздав, забрать свою девушку не вовремя, а одним прекрасным днём ты вообще попал в аварию из-за своих планов.

– Разве это не описывает меня как пунктуального человека?