– Верь мне

Может, Маркс Питер был прав. Нам свойственно терять, но также и приобретать, а вся наша жизнь, как эта фигурка: стоит растрясти, как она становится необычайно прекрасной.

– Я не понимаю, зачем Вы мне этого говорите.

– Нам свойственно терять, Элиза! Просто что-то мы способны удерживать, а что-то – нет.

– Но Вы сами не хотите, чтобы я продолжала учёбу, – обиженно проговорила я.

– Всё правильно, Вы и не представляете, каково это «выходить за собственные рамки», Элиза.

– Я не могу так.

– Встаньте уже, – потянул меня за руку. – Так же всегда вставайте и идите, перебарывая себя!

Тогда мне посчастливилось посмотреть на директора совсем близко, что не удавалось, как мне кажется, почти всем: серые строгие глаза, длинный нос и умный лоб со складочками – теперь он походил на какого-то солнечного зайчика.

– Но я не понимаю.

– Что?

– Как бороться с кончиной близкого?

– Тогда, когда сел на место отца, я сказал себе: «Удивительно, но любовь способна убивать боль». И Вы, Элиза, должны понять, что за всей этой ненавистной Вам школой стоит что-то больше, чем лишнее напоминание о прошлом, – взял мою руку. – Иди дальше: школа тебя отпускает, – положил в неё снежный шар.

– Спасибо, – стала рассматривать его, держа в дрожащих руках. – А Вы чаще спрашивайте своего сына о фото, которые он делает на свой полароид, – положила очки Леви, что долго носила у себя в кармане, в обмен на фигурку.

– Можешь идти, – отвернулся от меня к окну и стал держать пальцами, как мне показалось, переносицу носа.

– Счастливого Рождества, мистер Питерс, – обернувшись, сказала я.

– Простого счастья Вам, Элиза, – слезливо ответил он, глядя на падающие вниз снежинки.

Мне было страшно смотреть вперёд потому, что его незнание наводило меня на мысль, что будущего у меня вовсе нет. Это терзающее чувства неопределённости, когда ты только гадаешь, что будет дальше, и думаешь над тем, чему стоит посвятить жизнь, сопутствовало меня всю дорогу, пока шла от школы, в которой ещё лежат мои вещи, до дома, в котором меня наконец ждут. Как вдруг я нащупала кленовый лист в куртке – моё карманное завянувшее солнце, а затем и ту самую фигурку, что давал мне папа Вильгельма и про которую я давно забыла.

– Карлинген, – звонко произнесла я, выпустив пар в морозный воздух.

Ничто не должно быть незначительным маленьким якорем на пути к значимой мечте

Карлинген убивал всех и всё: собак, кошек, человеческую натуру, харизму и мечты. Таков он был, город, наполненный легендами и разбивающий людей в пух и прах.

Он жужжал о новости про сумасшедшую «хозяйку» и её попытки устроить теракт у барной стойки, отчего приезжие, ещё не опоенные, носились по городу, пока жители ловили их и заставляли остаться, вливая некоторым насильно украденный алкоголь в рот.

Элиза с Моной зарылись глубоко в подвале в поисках чего-то похожего на вещи пропавших девушек. Пройдя чуть дальше упаковок от булочек, что лежали там прошлой ночью, они не нашли ничего, кроме канистры с бензином.

– Нужно осмотреть бочки, – сказала Мона, мысленно раздевая их.

– Бочки?

– Одежда может быть в них, – сказала девушка и немедля выдвинулась на поиски, а с ней и Элиза.

– Не настолько же они озабоченны тем, чтобы спрятать их, – посмеялась она, но тут стала замечать, что на некоторых из них нацарапаны буквы.

– А…Г…Р…Н…Э…Элиза, – провела по бочке пальцем Мона. – Она твоя, – улыбнулась, глядя на девушку.

Чуть держась за плечи подруги, Элиза залезла чуть выше и смогла рассмотреть её самое дно: её чемодан со сломанной ручкой и одежда, в которой она сидела в баре.

– Твоё? – спросила, придерживая девушку, Мона.

– Моё, – стала тянуться рукой к своим вещам, свисая на бочке в недлинном платье.

Как вдруг послышался стук – дверь открылась, а вместе с ней внутрь по лестнице вывалилась «мама», кряхтя и что-то временами выкрикивая.

– Думали, – покашляла, – не найду? – стала ползать по всем рядам винодельни.

С трудом достав свой чемодан из бочки, Элиза не успела оглянуться, как встретилась лицом к лицу со своим кошмаром: та самая женщина, бегающая на четвереньках, с кривым лицом, а теперь ещё и белыми чуть ослеплёнными глазами.

– Доченька, – произнесла жалобно она, – не покидай меня, – упала на спину и стала качаться по полу.

– Она не в себе, – обратилась к Элизе Мона.

– Не в себе? – разозлилась женщина, как вдруг достала пистолет и стала целиться, но первая же пуля прилетела совсем не в девушек, а в бочку.

– Уходим, – сказала Элиза, взяв подругу за руку и потянув в обратную сторону.

Звук перебирающихся одну за другой ног вперемешку со звуками порой выстреливающего в бочки пистолета оглушили девушек, отчего они еле-еле слышали одна другую. Пол под ногами начинал заполняться быстро выливающимся вином, а запах совсем дурманил.

– Напейся уже наконец, – крикнула «маме» через спину Элиза и тут же увернулась от пули.

– Дурочки, – женщина внезапно остановилась, – я же ещё в детстве, как здесь впервые оказалась, попробовала это пойло, – громко рассмеялась, утопая в собственном арманьяке, – но, как и любой алкоголь, оно со временем хоть и чуть– чуть, но выветривается и возвращает разум, но не у моей тупой матери!

– Канистра! – подбежала к ней Мона.

– Что? – не расслышав, спросила у неё подруга.

– Я возьму канистру! – кричала она ей, пока «мама» расстреливает все бочки в округе и звонко смеётся.

– Что?

Не обращая внимание на то, что Элиза не слышит подругу, Мона взяла в руку канистру и, подозвав к себе её, побежала обходными путями к лестнице.

– Ну и ну, – сказал Кристофер, наконец вошедший в подвал, с ножом в руках и румянцем на щеках.

– Кристофер? – снова удивлённо спросила у мужчины Элиза.

– Стоять! – неуверенно крикнул он.

– Он ничего не сделает, – уверяла подругу Мона.

– Я сказал, – пригрозил ножом, – стоять!