Трое

Он дождался, когда маленькое тело менялы вынесли из лавки, и пошёл домой, иззябший, усталый, но спокойный. Дома, запершись у себя в комнате, он сосчитал деньги: в двух толстых пачках мелких бумажек оказалось по пятисот рублей, в третьей – восемьсот пятьдесят. Была ещё пачка купонов, но он их не стал считать, а, завернув все деньги в бумагу, задумался, облокотясь на стол, – куда их спрятать? Думая об этом, он почувствовал, что ему хочется спать. Решив спрятать деньги на чердаке, он пошёл туда, держа пакет в руках, на виду, И в сенях наткнулся на Якова.

– А, ты пришёл уж! – сказал Яков. – Что это ты несёшь?

– Это? – переспросил Илья, глядя на деньги, и, вздрогнув от страха проговориться, торопливо сказал, помахивая в воздухе пакетом. – Это… тесёмка…

– Чай пить придёшь? – спросил Яков.

– Сейчас!

Он пошёл быстро, ноги его ступали нетвёрдо, и голова была мутная, тяжёлая, как у пьяного. Идя по лестнице на чердак, он шагал осторожно, боясь нашуметь, боясь встретить кого-нибудь. А когда он зарывал деньги – в землю около трубы, – ему вдруг показалось, что в углу чердака, во тьме, кто-то притаился и следит за ним. Он ощутил желание бросить туда кирпичом, но вовремя опомнился и тихо сошёл вниз. В нём не было больше страха, – он как бы спрятал его на чердаке вместе с деньгами, – но в сердце возникло тяжёлое недоумение.

«Зачем я его удушил?» – спрашивал он себя.

Когда он вошёл в подвал, Маша, возившаяся у печки над самоваром, встретила его радостным восклицанием:

– Как ты рано сегодня!

– Снег, – сказал он. И тотчас же раздражённо закричал: – Что за рано? Пришёл, как всегда, – в свою пору… Видишь – темно.

– Здесь и в полдень темно, – чего ты орёшь?

– А того и ору, что все вы, как сыщики, – рано пришёл, куда идёшь, чего несёшь… вам какое дело?

Маша пристально посмотрела на него и с упрёком сказала:

– А-яй, Илья, как ты стал зазнаваться.

– А, ну вас к чёрту! – выругался Лунёв и сел к столу. Маша обиженно фыркнула, отвернулась от него и стала дуть в трубу самовара. Тонкая, маленькая, она встряхивала чёрными кудрями, кашляла и жмурилась от дыма. Лицо у неё было худое, тёмные пятна вокруг глаз увеличивали их блеск, и было в ней что-то похожее на один из тех цветков, что растут в глухих углах садов, среди бурьяна. Илья смотрел на неё и думал, что вот эта девочка живёт одна, в яме, работает, как большая, не имеет никакой радости и едва ли найдёт когда-либо радость в жизни. Он же теперь будет жить, как давно желал, – в покое, в чистоте. Ему стало приятно от этой мысли и, почувствовав себя виноватым перед Машей, он тихо окликнул её.

– Ну что, злющий?.. – отозвалась она.

– Знаешь… я – поганый человек, – сказал Лунёв, голос у него дрогнул: сказать ей или не говорить? Она выпрямилась, с улыбкой глядя на него.

– Колотить тебя некому, вот что!

И, быстро подойдя к нему, Маша торопливо заговорила:

– Слушай, голубчик, – попроси дядю, чтоб он меня с собой взял! Попроси! В ножки поклонюсь, право, поклонюсь!

– Куда? – устало спросил Лунев, занятый своими мыслями и плохо понимая её слова.

– С собой, родненький! Попроси!

Она сложила руки ладошками вместе и стояла пред ним, как перед образом, а на глазах у неё появились слёзы.

– Как бы хорошо-то, – вздыхая, говорила девочка. – Весной бы и пошли мы. Все дни я про это думаю, даже во сне снится, будто иду, иду… Голубчик! Он тебя послушает – скажи, чтобы взял! Я его хлеба не буду есть… я милостину просить буду! Мне дадут – я маленькая… Илюша? Хочешь – руку поцелую?

И вдруг она, схватив его руку, наклонилась над нею. Илья оттолкнул девочку, вскочил со стула.

– Дура, – крикнул он, – разве это можно?.. Я – человека задушил…

Но испугался своих слов и тотчас же добавил:

– Может быть… я, может, такое сделал… а ты целовать хочешь?

– Ничего-о! – говорила Маша, подойдя вплоть к нему. – И поцеловала бы – велика важность! Петруха хуже тебя, а я у него за каждый кусок целую… Мне и противно, а он мне велит – целуй! Да ещё щупает меня и щиплет, – срамник!

Оттого ли, что Илья сказал страшные слова, или оттого, что он не договорил их, но ему стало легко и весело. Улыбаясь, он тихо и с лаской в голосе сказал девочке:

– Ладно, я это устрою! Ей-богу, устрою! Пойдёшь ты на богомолье… Денег дам на дорогу…

– Голубчик! – крикнула Маша и, подпрыгнув, обняла его за шею.

– Погоди! – серьёзно сказал Лунёв. – Сказано – пойдёшь! За меня помолись, Машутка…

– За тебя-то? Господи!..

В двери появился Яков и удивлённо спросил Машу:

– Ты чего визжишь? Даже на дворе слышно…

– Яша! – радостно крикнула девочка и, захлёбываясь словами, стала рассказывать Якову: – Иду я, ухожу, прощай! Вот – он обещал упросить горбатого…

– Та-ак! – сказал Яков и тихонько свистнул. – Про-о-пала моя голова! Заживу теперь я совсем один, как месяц на небе…

– Няньку найми! – усмехнувшись, посоветовал Илья.

– Водку пить буду, – качнув головой, сказал Яков. Маша взглянула на него и, опустив голову, отошла к двери. Оттуда раздался её укоризненный, печальный голос:

– Экий ты, Яков, какой… слабый!

– А вы – крепкие! Бросаете человека… Черти!

Он угрюмо сел к столу против Ильи и сказал:

– Разве и мне уйти тихонько с Терентием?

– Иди… Я бы ушёл…

– Ты бы! А на меня отец полицию науськает…

Все замолчали. Потом Яков с напускной весёлостью заговорил:

– А хорошо, братцы, пьяному быть! Ничего не понимаешь… ни о чём не думаешь…

Маша поставила на стол самовар и сказала, качая головой:

– Эх ты, бесстыдник!