Трое

– Ну, ты молчи! – сердито крикнул Яков. – У тебя отца-то всё равно что нет… разве он тебе мешает жить?

– Хорошо мне жить! – возразила Маша. – Бежала бы, да и не оглянулась.

– Всем плохо! – негромко сказал Илья и снова задумался.

Снова заговорил Яков, мечтательно глядя в окно:

– А славно бы уйти куда-нибудь ото всего! Сесть где-нибудь у лесочка, над рекой, и подумать обо всём…

– Это дурацкая манера от жизни уходить! – с досадой сказал Илья.

Яков пристально взглянул в лицо ему и с некоторым страхом сказал:

– Знаешь – нашёл-таки я одну книгу…

– Какую?

– Старинная… Переплетена в кожу, видом – как псалтирь, – должно быть, еретицкая. У татарина за семь гривен купил…

– Как заглавие? – равнодушно спросил Илья. Ему совсем не хотелось говорить, но он чувствовал, что молчать опасно, и принуждал себя.

– Заглавие у неё оторвано, – понизив голос, рассказывал Яков, – но говорится в ней о начале вещей. Трудно читать… Написано там, что о начале вещей Фалес милесийский первый спрашивал: «Той бо воду нарече, от нея же вся произведена суть и производится, бога же Фалес нарече мыслию, яже из воды вся производит». И был ещё Диагор безбожный, он – «ни единого бога быти разумеша», – стало быть, не верил в бога-то! И Эпикур ещё… тот – «бога во правду глаголаша быти, но ничто же никому подающа, ничто же добро деюща, ни о чем же попечения имуща…» Значит – бог-то хоть и есть, но до людей ему нет дела, так я понимаю! Как хошь, стало быть, так и живи. Нет попечения о тебе…

Илья приподнялся со стула и, сурово нахмурив брови, сказал, прерывая медленную речь товарища:

– Взять бы эту книгу да по башке тебя ей!

– За что? – удивлённо и с обидой воскликнул Яков.

– А за то, чтобы ты в неё не заглядывал! Дурак! А книгу писал – другой дурак!

Лунёв обошёл стол, наклонился к сидящему товарищу и со злобной страстностью заговорил, как молотком стукая по большой голове Якова:

– Бог – есть! Он всё видит! Всё знает! Кроме его – никого! Жизнь дана для испытанья… грех – для пробы тебе. Удержишься или нет? Не удержался – постигнет наказание, – жди! Не от людей жди – от него, – понял? Жди!

– Стой! – крикнул Яков. – Да разве я это говорю?

– Всё равно! Какой ты мне судья, а? – кричал Лунёв, бледный от возбуждения и злости, вдруг охватившей его. – Волос с головы твоей не упадёт без воли его! Слыхал? Ежели я во грех впал – его на то воля! Дурак!

– Да ты с ума сошёл, что ли? – прижавшись к стене, с испугом закричал Яков. – В какой ты грех впал?

Лунёв сквозь шум в ушах услышал этот вопрос, и на него точно холодом пахнуло. Он подозрительно оглядел Якова и Машу, тоже испуганную его возбуждением и криками.

– Для примера говорю, – глухо сказал он.

– Нездоровый ты какой-то, – робко сказала Маша.

– И глаза мутные, – добавил Яков, всматриваясь в его лицо.

Илья невольно провёл рукой по глазам и тихо ответил:

– Это ничего… пройдёт!..

Но ему было тяжело, неловко с людьми, и, отказавшись от чая, он ушёл к себе.

Когда он лёг на постель, – явился Терентий. С той поры, как горбун решил идти замаливать свой грех, глаза его сияли светло и блаженно, точно он уже предвкушал радость освобождения от греха. Тихо, с улыбкой на губах, он подошёл к постели племянника и, пощипывая бородёнку, заговорил ласковым голосом:

– Вижу – пришёл ты, дай, думаю, пойду, побалакаю с ним. Недолго уж нам вместе-то жить.

– Идёшь? – сухо спросил Илья.

– Как только потеплее станет. К страстной неделе хочется мне попасть в Киев-от…

– Вот что, – возьми-ка с собой Машутку…

– Ку-уда! – воскликнул горбун, отмахнувшись рукой.

– А ты слушай, – твёрдо сказал Илья. – Делать ей тут нечего… а она в таком возрасте… Яков, Петруха… и всё такое… понял? Дом этот для всех вроде западни, – проклятый дом! Пусть она уйдёт… может, и не воротится.

– Да куда же мне её? – жалобно заговорил Терентий.

– Возьми, возьми! – настойчиво твердил Илья. – И сотню свою возьми на неё… Мне не надо твоего… А она за тебя помолится… Её молитва много значит…

Горбун задумался и повторил:

– Много значит… н-да-а! Это ты… тово… правильно говоришь… Денег я не могу взять от тебя… это оставим, как решили… А насчёт Машки – подумать надо…

Тут глаза Терентия вдруг радостно блеснули, и, наклонясь к Илье, он шёпотом, с увлечением заговорил:

– Н-ну, брат, ка-акого я человека видел вчера! Знаменитого человека – Петра Васильича… про начётчика Сизова – слыхал ты? Неизречённой мудрости человек! И не иначе, как сам господь наслал его на меня, – для облегчения души моей от лукавого сомнения в милости господней ко мне, грешному…

Илья лежал молча. Ему хотелось, чтоб дядя ушёл. Полузакрытыми глазами он смотрел в окно и видел пред собой высокую, тёмную стену.

– Говорили мы с ним о грехах, о спасении души, – воодушевлённо шептал Терентий. – Говорит он: «Как долоту камень нужен, чтоб тупость обточить, так и человеку грех надобен, чтоб растравить душу свою и бросить ее во прах под нози господа всемилостивого…»

Илья взглянул на дядю и со злою улыбкой спросил:

– А что он, начётчик этот, на дьявола не похож?

– Ра-азве можно так говорить? – откачнувшись, воскликнул Терентий. – Он – благочестивый человек… О нём слава и теперь шире идёт, чем о дедушке твоём… а-ах, брат!

И, укоризненно покачивая головой, горбун зачмокал губами.

– Ну, ладно! – сказал Илья грубо и неприязненно. – Что он ещё говорил?

Илья засмеялся неприятным смехом. Дядя с удивлением на лице отодвинулся от него и спросил:

– Что ты?