Трое

– Я не могу с ним жить! – закричал Яков. – Удавлюсь! За что он меня прибил? Я от сердца сказал…

Илье стало тяжко от его криков, он ушёл из подвала, бессильно пожав плечами. Весть о том, что дядя уходит на богомолье, была ему приятна: уйдёт дядя, и он уйдёт из этого дома, снимет себе маленькую комнатку – и заживёт один…

Когда он вошёл к себе, вслед за ним явился Терентий. Лицо у него было радостное, глаза оживились; он, встряхивая горбом, подошёл к Илье и сказал:

– Ну – ухожу я! Господи! Как из темницы на свет божий лезу…

– А ты знаешь – Яков-то пьян напился… – сухо сказал Илья.

– А-а-а! Нехорошо-о!

– Отец-то его при тебе ведь ударил?

– При мне… А что?

– Что ж, ты не можешь понять, что он с этого и напился? – сурово спросил Илья.

– Разве с этого? Скажи, пожалуй, а?

Илья ясно видел, что дядю нимало не занимает судьба Якова, и это увеличивало его неприязнь к горбуну. Он никогда не видал Терентия таким радостным, и эта радость, явившаяся пред ним тотчас же вслед за слезами Якова, возбуждала в нём мутное чувство. Он сел под окном, сказав дяде:

– Иди в трактир-то…

– Там – хозяин… Мне поговорить с тобой надо…

– О чём?

Горбун подошёл к нему и таинственно заговорил:

– Я скоро соберусь. Ты останешься тут один и… стало быть… значит…

– Да говори сразу, – сказал Илья.

– Сразу? – часто мигая глазами, воскликнул Терентий вполголоса. – Тут тоже не легко… накопил я денег… немного…

Илья взглянул на него и нехорошо засмеялся.

– Ты что? – вздрогнув, спросил его дядя.

– Ну, накопил ты денег…

И он особенно отчетливо выговорил слово «накопил».

– Да, так вот… – не глядя на него, заговорил Терентий. – Ну, значит… два ста решился я в монастырь дать. Сто – тебе…

– Сто? – быстро спросил Илья. И тут он открыл, что уже давно в глубине его души жила надежда получить с дяди не сто рублей, а много больше. Ему стало обидно и на себя за свою надежду – нехорошую надежду, он знал это, – и на дядю за то, что он так мало даёт ему. Он встал со стула, выпрямился и твёрдо, со злобой сказал дяде:

– Не возьму я твоих краденых денег…

Горбун попятился от него, сел на кровать, – жалкий, бледный. Съёжившись и открыв рот, он смотрел на Илью с тупым страхом в глазах.

– Что смотришь? Не надо мне…

– Господи Исусе! – хрипло выговорил Терентий. – Илюша, – ты мне как сын был… Ведь я… для тебя… для твоей судьбы на грех решился… Ты возьми деньги!.. А то не простит мне господь…

– Та-ак! – насмешливо воскликнул Илья. – Со счетами в руках к богу-то идёшь?.. И – просил я тебя дедушкины деньги воровать? Какого человека вы ограбили!..

– Илюша! И родить тебя не просил ты… – смешно Протянув руку к Илье, сказал ему дядя. – Нет, ты деньги возьми, – Христа ради! Ради души моей спасенья… Господь греха мне не развяжет, коли не возьмёшь…

Он умолял, а губы у него дрожали, а в глазах сверкал испуг. Илья смотрел на него и не мог понять – жалко дядю или нет?

– Ладно! Я возьму… – сказал он наконец и тотчас вышел вон из комнаты. Решение взять у дяди деньги было неприятно ему; оно унижало его в своих глазах. Зачем ему сто рублей? Что можно сделать с ними? И он подумал, что, если б дядя предложил ему тысячу рублей, – он сразу перестроил бы свою беспокойную, тёмную жизнь на жизнь чистую, которая текла бы вдали от людей, в покойном одиночестве… А что, если спросить у дяди, сколько досталось на его долю денег старого тряпичника? Но эта мысль показалась ему противной…

С того дня, как Илья познакомился с Олимпиадой, ему казалось, что дом Филимонова стал ещё грязнее и тесней. Эта теснота и грязь вызывали у него чувство физического отвращения, как будто тела его касались холодные, скользкие руки. Сегодня это чувство особенно угнетало его, он не мог найти себе места в доме, пошёл к Матице и увидал бабу сидящей у своей широкой постели на стуле. Она взглянула на него и, грозя пальцем, громко прошептала, точно ветер подул:

– Тихо! Спит!..

На постели, свернувшись клубком, спала Маша.

– Каково? – шептала Матица, свирепо вытаращив свои большие глаза. – Избивать детей начали, ироды! Чтоб земля провалилась под ними…

Илья слушал её шёпот, стоя у печки, и, рассматривая окутанную чем-то серым фигурку Маши, думал: «А что будет с этой девочкой?..»

– Знаешь ты, что он Марильку выдрал за косу, этот чёртов вор, кабацкая душа? Избил сына и её и грозит выгнать их со двора, а? Знаешь ты? Куда она пойдёт, ну?

– Я, может, достану ей место… – задумчиво сказал Илья, вспомнив, что Олимпиада ищет горничную.

– Ты! – укоризненно шептала Матица. – Ты ходишь тут, как важный барин… Растёшь себе, как молодой дубок… ни тени от тебя, ни жёлудя…

– Погоди, не шипи! – сказал Илья, найдя хороший предлог пойти сейчас к Олимпиаде. – Сколько лет Машутке? – спросил он.

– Пятнадцать… а сколько ж? А что с того, что пятнадцать? Да ей и двенадцати много… она хрупкая, тоненькая… она ещё совсем ребёнок! Никуда, никуда не годится дитина эта! И зачем жить ей? Спала бы вот, не просыпалась до Христа…

Через час он стоял у двери в квартиру Олимпиады, ожидая, когда ему отворят. Не отворяли долго, потом за дверью раздался тонкий, кислый голос:

– Кто там?

– Я, – ответил Лунёв, недоумевая, кто это спрашивает его. Прислуга Олимпиады – рябая, угловатая баба – говорила голосом грубым и резким и отворяла дверь не спрашивая.

– Кого надо? – повторили за дверью.

– Олимпиада Даниловна дома?

Дверь вдруг распахнулась, в лицо Ильи хлынул свет, – юноша отступил на шаг, щуря глаза и не веря им.

Перед ним стоял с лампой в руке маленький старичок, одетый в тяжёлый, широкий, малинового цвета халат. Череп у него был почти голый, на подбородке беспокойно тряслась коротенькая, жидкая, серая бородка. Он смотрел в лицо Ильи, его острые, светлые глазки ехидно сверкали, верхняя губа, с жёсткими волосами на ней, шевелилась. И лампа тряслась в сухой, тёмной руке его.

– Кто таков? Ну, входи… ну? – говорил он. – Кто таков?