Трое

– Ничего. Он ловко сказал, начётчик-то… Как раз впору мне… Я и сам так же думаю, – точь-в-точь так!

Он замолчал, пристально взглянул в лицо дяди и отвернулся к стене.

– Ещё он сказал, – снова начал Терентий осторожным голосом, – грех, говорит, окрыляет душу покаянием и возносит её ко престолу всевышнего…

– А ведь ты тоже на чёрта похож! – прервал его Илья и вновь тихонько засмеялся.

Горбун взмахнул руками, как большая птица крыльями, и замер, испуганный и обиженный. А Лунёв сел на постели, толкнул дядю в бок рукой и сурово сказал:

– Пусти-ка!

Терентий быстро вскочил на ноги и встал среди комнаты, встряхнув горбом. Он тупо смотрел на племянника, сидевшего на кровати, упираясь в неё руками, на его приподнятые плечи и голову, низко опущенную на грудь.

– Но ежели я каяться не хочу? – твёрдо спросил Илья. – Ежели я думаю так: грешить я не хотел… само собой всё вышло… на всё воля божия… чего же мне беспокоиться? Он всё знает, всем руководит… Коли ему этого не нужно было – удержал бы меня. А он – не удержал, – стало быть, я прав в моём деле. Люди все неправдой живут, а кто кается?

– Не понимаю я твоих слов, Христос с тобой! – уныло сказал Терентий и вздохнул.

Илья усмехнулся.

– Не понимаешь и – не говори со мной…

Он снова лёг на постель, сказав дяде:

– Нездоровится мне…

– То-то, я гляжу…

– Уснуть мне надо… ты иди!

Когда Илья остался один, он почувствовал, что в голове у него точно вихрь крутится. Всё пережитое им в эти несколько часов странно спуталось, слилось в какой-то тяжёлый, горячий пар и жгло ему мозг. Ему казалось, что он давно уже чувствует себя так плохо, что он не сегодня задушил старика, а давно когда-то.

Он закрыл глаза и лежал неподвижно, а в ушах его звучал дряблый голос старика:

«Ну что же, скоро ты?»

Суровый голос чернобородого купца мешается с просьбой Маши, древние слова из еретической книги Якова впутываются в речь начётчика. Всё качается, колеблется и тянет куда-то книзу. Уснуть скорее, забыть всё это. Он уснул…

А когда проснулся поутру, то по освещённой стене против окна понял, что день ясный, морозный. Он вспомнил весь вчерашний день, прислушался к себе и почувствовал, что знает, как надо ему держаться. Через час он шёл с ящиком на груди по улице и, прищуривая глаза от блеска снега, спокойно разглядывал встречных людей. Проходя мимо церкви, он по привычке снимал шапку и крестился. Перекрестился и у часовни рядом с запертой лавкой Полуэктова и пошёл дальше, не ощущая ни страха, ни жалости, ничего беспокойного. В обеденное время, сидя в трактире, он прочитал в газете заметку о дерзком убийстве менялы. Дойдя до слов «полицией приняты энергичные меры к розыску преступника», – он с улыбкой отрицательно покачал головой, он был твёрдо уверен, что преступника не найдут никогда, если он сам не захочет, чтоб его нашли…

Вечером пришла прислуга Олимпиады и принесла Илье записку:

«В девять часов выходи на угол Кузнецкой улицы, к баням».

Прочитав, он почувствовал, что всё внутри его дрожит и сжимается, точно от холода. Перед ним встало пренебрежительное лицо любовницы, и в ушах его зазвучали её резкие, обидные слова:

«Не мог придти в другое время?»

Он смотрел на записку, думая – зачем зовёт его Олимпиада? Ему было боязно понять это, сердце его снова забилось тревожно. В девять часов он явился на место свидания, и, когда среди женщин, гулявших около бань парами и в одиночку, увидал высокую фигуру Олимпиады, тревога ещё сильнее охватила его. Олимпиада была одета в какую-то старенькую шубку, а голова у неё закутана платком так, что Илья видел только её глаза. Он молча встал перед нею…

– Идём! – сказала она. И тотчас же тихо добавила: – Закрой лицо воротником…

Они прошли по коридору бань, скрывая свои лица, как будто от стыда, и скрылись в отдельном номере. Олимпиада тотчас же сбросила платок с головы, и при виде её спокойного, разгоревшегося на морозе лица Илья сразу ободрился, но в то же время почувствовал, что ему неприятно видеть её спокойной. А женщина села на диван рядом с ним и, ласково заглянув в лицо ему, сказала:

– Ну, мой каприз, скоро нас с тобою потащат к следователю…

– Зачем? – спросил Илья, вытирая ладонью растаявший иней на усах.

– Какой он у меня глупенький, – будто бы! – насмешливо и тихо воскликнула женщина.

Брови её нахмурились, она шёпотом сообщила Илье:

– У меня сегодня сыщик был.

Илья взглянул на неё и сухо сказал:

– Мне до сыщиков и всех твоих поступков никакого дела нет. Говори прямо – зачем ты меня позвала?

Олимпиада взглянула в его лицо и пренебрежительно улыбнулась, говоря:

– А-а! Обиделся ты, – так! Ну, мне не до того теперь… Вот что: вызовет тебя следователь, станет расспрашивать, когда ты со мной познакомился, часто ли бывал, – говори всё, как было, по правде… всё подробно, – слышишь?

– Слышу! – сказал Илья и усмехнулся.

– Спросит о старике – ты его не видал. Никогда. Не знаешь о нём. Не слыхал, что я на содержании у кого-то жила, – понимаешь?

Женщина смотрела на Илью внушительно и сердито. А он чувствовал, что в нём играет что-то жгучее и приятное. Ему казалось, что Олимпиада боится его; захотелось помучить её, и, глядя в лицо ей прищуренными глазами, он стал тихонько посмеиваться, не говоря ни слова. Тогда лицо Олимпиады дрогнуло, побледнело, и она отшатнулась от него, шёпотом спрашивая:

– Что ты так смотришь? Илья?

– Скажи, – спросил он, оскалив зубы, – зачем я врать буду? Я старика у тебя видел.

И, облокотись о мраморную доску стола, он с тоской и злобой, внезапно охватившими его, продолжал медленно и тихо:

– Смотрел я на него тогда и думал: «Вот кто стоит на моей дороге, вот кто жизнь мою перешиб». И ежели я его тогда не задушил…

– Вр-рёшь! – громко сказала Олимпиада, ударив ладонью по столу. – Врёшь ты! Он на твоей дороге не стоял…

– Это как же? – сурово спросил Илья.

– Не стоял. Захотел бы ты – его не было бы… Не намекала я тебе, не говорила разве, что могу всегда прогнать его? Ты молчал да посмеивался, – ты ведь никогда по-человечески не любил меня… Ты сам, по своей воле, делил меня с ним пополам…

– Стой! Молчи! – сказал Илья. Он поднялся с дивана на ноги и – снова сел, чувствуя, что женщина словно ушибла его своим упреком.

– Я не хочу молчать! – говорила она. – Молоденький такой… здоровый, любимый мною… что ты мне сделал? Сказал ты мне: «Ну, выбирай, Олимпиада, – я или он»? Сказал ты это? Нет, ты – кот, как все коты…

Илья вздрогнул от обиды, в глазах его потемнело, он сжал кулаки и вновь поднялся на ноги.

– Как ты можешь…