Трое

– А? Бить хочешь? – сверкнув глазами, зловеще проговорила женщина и тоже оскалила зубы. – Ну – ударь! А я отворю дверь и крикну, что ты убил, ты по моему уговору… Ну – бей!

Илья испугался. Но испуг кольнул его в сердце и исчез.

Он снова сел на диван и, помолчав, засмеялся подавленным смехом. Он видел, что Олимпиада кусает губы и как бы ищет чего-то глазами в грязной комнате, полной тёплого запаха пареных веников и мыла. Вот она села на диван около двери в баню и опустила голову, сказав:

– Смейся, дьявол!

– И буду…

– Я как увидела тебя, подумала: «Вот он. Он мне поможет…»

– Липа! – тихо сказал Илья.

Она не отвечала, сидя неподвижно.

– Липа! – повторил Лунёв и, чувствуя себя так, точно полетел куда-то вниз, медленно выговорил: – Старика-то я задушил… ей-богу!

Она вздрогнула и, подняв голову, уставилась на него широко открытыми глазами. Потом губы у неё задрожали, и, точно задыхаясь, она с трудом выговорила:

– Ду-урак…

Илья понял, что она испугалась его слов, но не верит в их правду. Он встал, подошёл к ней и сел рядом, растерянно улыбаясь. А она вдруг охватила его голову, прижала к своей груди и, целуя волосы, заговорила густым, грубым шёпотом:

– Зачем обижаешь меня?.. Я обрадовалась, что его задавили…

– Это я сделал, – кивнув головой, сказал Илья.

– Молчи! – беспокойно воскликнула женщина. – Я рада, что его задавили, – всех бы их так! Всех, кто меня касался! Только ты один – живой человек, за всю жизнь мою первого встретила, голубчик ты мой!

Её слова всё ближе притягивали Илью; он крепко прижался лицом к груди женщины, и, хотя ему трудно было дышать, он не мог оторваться от неё, сознавая, что это – близкий ему человек и нужен для него теперь больше, чем когда-либо.

– Когда ты смотришь на меня сердито… чистенький мой… чувствую я паскудную жизнь свою и за то люблю тебя… за гордость люблю…

На голову Лунёва падали тяжёлые слёзы, ощущая их прикосновение к себе, он сам заплакал свободно и легко.

Она же оторвала голову его от груди своей и говорила, целуя мокрые глаза его, и щёки, и губы:

– Знаю ведь я – красотой моей ты доволен, а сердцем меня не любишь и осуждаешь меня… Не можешь жизнь мою простить мне… и старика…

– Не говори про него, – сказал Илья. Он вытер лицо платком с её головы и встал на ноги.

– Что будет, то будет! – тихо и твёрдо сказал он. – Захочет бог наказать человека – он его везде настигнет. За слова твои – спасибо, Липа… Это ты верно говоришь – я виноват пред тобой… Я думал, ты… не такая. А ты – ну, хорошо! Я – виноват…

Голос у него прерывался, губы вздрагивали, глаза налились кровью. Медленно, дрожащей рукой он пригладил растрёпанные волосы и вдруг, взмахнув руками, глухо завыл:

– Я – во всём виноват! За что?

Олимпиада схватила его за руку; он опустился на диван рядом с ней и, не слушая её, сказал:

– Понимаешь – я его удушил, я!

– Тише! – со страхом, вполголоса крикнула Олимпиада. – Что ты?

И она крепко обняла его, заглядывая в лицо ему помутневшими от страха глазами.

– Погоди. Вышло это – нечаянно. Бог – знает! Я – не хотел. Я хотел взглянуть на его рожу… вошёл в лавку. Ничего в мыслях не было. А потом – вдруг! Дьявол толкнул, бог не заступился… Вот деньги я напрасно взял… не надо бы… эх!

Он глубоко вздохнул, чувствуя, что с его сердца как будто какая-то кора отвалилась. Женщина, вздрагивая, всё крепче прижимала его к себе и говорила отрывистым, бессвязным шёпотом:

– Что денег взял – это хорошо. Значит – грабёж… Без этого подумали бы, что – ревность…

– Каяться я не буду, – говорил Илья задумчиво. – Пусть бог накажет… Люди – не судьи. Какие они судьи?.. Безгрешных людей я не знаю… не видал…

– Господи! – вздохнув, сказала Олимпиада. – Что будет?.. Голубчик… Я – ничего не могу… ни говорить, ни думать, и надо нам отсюда уходить…

Она встала и пошатнулась, как пьяная. Но, закутав голову платком, она вдруг заговорила спокойно:

– Как же теперь, Илюша? Неужто пропадать?

Илья отрицательно качнул головою.

– Так ты… у следователя-то говори всё, как было…

– Так и скажу… Ты думаешь, я за себя постоять не сумею? Думаешь, я из-за этого старика – в каторгу пойду? Ну, нет, я в этом деле не весь! Не весь, – поняла?

Он покраснел от возбуждения, и глаза его сверкали. А женщина наклонилась к нему, шёпотом спрашивая:

– Денег-то только две тысячи?

– Две… с чем-то…

– Бедненький ты! И это не удалось! – грустно сказала женщина, на глазах её сверкнули слёзы.

Илья, взглянув ей в лицо, усмехнулся с горечью.

– Разве я для денег? Ты – пойми… Погоди, я первый выйду отсюда… Мужчина всегда первый выходит…

– Ты – скорее приходи ко мне… Скрываться не надо нам… Скорее! – тревожно говорила ему Олимпиада.

Они поцеловались долгим, крепким поцелуем, и Лунёв ушёл. Выйдя на улицу, он нанял извозчика и когда ехал, то всё оглядывался назад – не едет ли за ним кто-нибудь? Разговор с Олимпиадой облегчил его и вызвал в нём хорошее чувство к этой женщине. Ни словом, ни взглядом она не задела его сердца, когда он сознался ей в убийстве, и не оттолкнула от себя, а как бы приняла часть греха его на себя. Она же за минуту перед тем, ничего ещё не зная, хотела погубить его и погубила бы, – он видел это по её лицу… Думая о ней, он ласково улыбался. А на следующий день Лунёв почувствовал себя зверем, которого выслеживают охотники.

Утром его встретил в трактире Петруха, на поклон Ильи чуть кивнул ему головой и при этом посмотрел на него как-то особенно пристально. Терентий тоже присматривался к нему и вздыхал, не говоря ни слова. Яков, позвав его в конурку к Маше, там испуганно сказал:

– Вчера вечером околоточный приходил и всё про тебя у отца расспрашивал… что это?

– О чём расспрашивал? – спокойно осведомился Илья.

– Как ты живёшь… пьёшь ли водку… насчёт женщин. Называл какую-то Олимпиаду, – не знаете ли? – говорит. Что такое?