Трое

Целое утро она просвещала Илью, весело рассказывая ему разные истории о том, как женщины обманывают мужей. В переднике и красной кофточке, с засученными рукавами, ловкая и лёгонькая, она птичкой порхала по кухне, приготовляя мужу пельмени, и её звонкий голос почти непрерывно лился в комнату Ильи.

– Ты думаешь – муж! – так этого достаточно для женщины? Муж может очень не нравиться, если даже любишь его. И потом – он ведь тоже никогда не стесняется изменить жене, только бы нашёлся подходящий сюжет… И женщине тоже скучно всю жизнь помнить одно – муж, муж, муж! Пошалить с другим мужчиной – забавно: узнаёшь, какие мужчины бывают и какая между ними разница. Ведь и квас разный: просто квас, баварский квас, можжевеловый, клюковный… И это даже глупо всегда пить просто квас…

Илья слушал, пил чай, и ему казалось, что чай горьковат. В речах этой женщины было что-то неприятно взвизгивающее, новое для него. Он невольно вспомнил Олимпиаду, её густой голос, спокойные жесты, её горячие слова, в которых звучала сила, трогавшая за сердце. Конечно, Олимпиада была женщина необразованная, простая. Оттого, должно быть, она и в бесстыдстве своём была проще… Слушая Татьяну, Илья принуждённо смеялся. Ему было невесело, и смеялся он потому, что не знал, о чём и как говорить с этой женщиной, но слушал её с глубоким интересом и, наконец, задумчиво сказал:

– Не ждал я, что в вашей чистой жизни такие порядки…

– Порядки, милый мой, везде одни. Порядки делают люди, а люди все одного хотят – хорошо жить: спокойно, сытно и удобно, а для этого нужно иметь деньги. Деньги достаются по наследству или по счастью. Кто имеет выигрышные билеты, тот может надеяться на счастье. Красивая женщина имеет выигрышный билет от природы – свою красоту. Красотой можно много взять – о! А кто не имеет богатых родственников, выигрышных билетов и красоты, должен трудиться. Трудиться всю жизнь – это обидно… А вот я тружусь, хотя у меня есть два билета. Но я решила заложить их для тебя на магазин… Два билета – мало! Стряпать пельмени и целовать околоточного в угрях – скучно!.. Вот я и захотела целовать тебя…

Она взглянула на Илью и шаловливо спросила:

– Тебе это не противно?.. Почему ты смотришь так сердито?

Подошла к нему, положила руки на плечи его и с любопытством заглядывала в лицо ему.

– Я не сержусь, – сказал Илья.

Она расхохоталась, вскрикивая сквозь смех:

– Да? Ах… какой ты добрый!..

– Я вот думаю, – медленно выговаривая слова, продолжал Илья, – говоришь ты как будто и верно… но как-то нехорошо…

– Ого-о, какой… ёж! Что нехорошо? Ну-ка, объясни?

Но он ничего не мог объяснить. Он сам не понимал, чем недоволен в её словах. Олимпиада говорила гораздо грубее, но она никогда не задевала сердце так неприятно, как эта маленькая, чистенькая птичка. Весь день он упорно думал о странном недовольстве, рождённом в его сердце этой лестной ему связью, и не мог понять – откуда оно?..

Когда он воротился домой – в кухне его встретил Кирик и весело объявил:

– Ну-ну, и настряпала сегодня Танюша! Такие пельмени, – есть жалко и совестно, как совестно было бы живых соловьёв есть… Я, брат, даже тебе тарелку оставил. Снимай с шеи магазин, садись, ешь и – знай наших!

Илья виновато посмотрел на него и тихо засмеялся, сказав:

– Спасибо!

Потом, вздохнув, добавил:

– Хороший вы человек… ей-богу!

– Э, что там? – отмахиваясь от него рукой, воскликнул Кирик. – Тарелка пельменей – пустяк! Нет, братец, будь я полицеймейстером – гм! – вот тогда бы ты мог сказать мне спасибо… о да! Но полицеймейстером я не буду… и службу в полиции брошу… Я, кажется, поступлю доверенным к одному купцу… это получше! Доверенный? Это – шишка!

Жена его, тихо напевая, хлопотала у печки. Илья посмотрел на неё и снова почувствовал неловкость, стеснение. Но постепенно это чувство исчезало в нём под наплывом других впечатлений и новых забот. Думать ему некогда было в эти дни: приходилось много хлопотать об устройстве магазина, о закупке товара. И день ото дня, незаметно для себя, он привыкал к женщине. Как любовница она всё больше нравилась ему, хотя её ласки часто вызывали в нём стыд, даже страх пред нею. И вместе с разговорами её эти ласки потихоньку уничтожали в нём уважение к ней. Каждое утро, проводив мужа на службу, или вечером, когда он уходил в наряд, она звала Илью к себе или приходила в его комнату и рассказывала ему разные житейские истории. Все эти истории были как-то особенно просты, как будто они совершались в стране, населённой жуликами обоего пола, все эти жулики ходили голыми, а любимым их удовольствием был свальный грех.

– Неужто это правда? – угрюмо спрашивал Илья. Ему не хотелось верить её словам, но он чувствовал себя беспомощным против них, не мог их опровергнуть. А она хохотала и, целуя его, убедительно доказывала:

– Начнем сверху: губернатор живёт с женой управляющего казённой палатой, а управляющий – недавно отнял жену у одного из своих чиновников, снял ей квартиру в Собачьем переулке и ездит к ней два раза в неделю совсем открыто. Я её знаю: совсем девчонка, году нет, как замуж вышла. А мужа её в уезд послали податным инспектором. Я и его знаю, – какой он инспектор? Недоучка, дурачок, лакеишка…

Она рассказывала ему о купцах, покупающих девочек-подростков для разврата, о купчихах, которые держат любовников, о том, как барышни из светского общества, забеременев, вытравляют плод.

Илья слушал, и жизнь казалась ему чем-то вроде помойной ямы, в которой люди возятся, как черви.

– Ф-фу! – устало говорил он. – Да чистое-то, настоящее-то есть где-нибудь, скажи?

– Какое – настоящее? – удивлённо спрашивала женщина. – Я говорю о настоящем… Вот чудак! Не выдумала же я сама всё это!

– Я – не про то! Ведь где-нибудь, что-нибудь настоящее… чистое есть или нет?

Она не понимала его и смеялась. Иногда разговор её принимал иной характер. Заглядывая в лицо ему сверкающими жутким огнём зеленоватыми глазами, она спрашивала:

– Скажи мне, как ты в первый раз узнал, что такое женщина?

Этого воспоминания Илья стыдился, оно было противно ему. Он отвёртывался в сторону от клейкого взгляда своей любовницы и глухо, с упрёком говорил:

– Экие пакости спрашиваешь ты… постыдилась бы…

Но она, весело смеясь, снова приставала к нему, и порою рядом с ней Лунёв чувствовал себя обмазанным её зазорными словами, как смолой. А когда она видела на лице Ильи недовольство ею, тоску в глазах его, она смело будила в нём чувство самца и ласками своими заглаживала в нём враждебное ей…

Однажды, придя домой из магазина, где столяры устраивали полки, Илья с удивлением увидал в кухне Матицу. Она сидела у стола, положив на него свои большие руки, и разговаривала с хозяйкой, стоявшей у печки.

– Вот, – сказала Татьяна Власьевна, с улыбкой кивая головой на Матицу, – эта дама ждёт вас… давно уже!..

– Добрый вечир! – сказала дама, тяжело поднимаясь со скамьи.

– Ба! – вскричал Илья. – Жива ещё?

– Гнилу колоду и свиня не зъист… – густо ответила Матица.

Илья давно не видел её и теперь смотрел на Матицу со смесью удовольствия и жалости. Она была одета в дырявое платье из бумазеи, её голову покрывал рыжий от старости платок, а ноги были босы. Едва передвигая их по полу, упираясь руками в стены, она медленно ввалилась в комнату Ильи и грузно села на стул, говоря сиплым, деревянным голосом:

– Скоро околею… Ноги отнимаются… а отнимутся – нельзя буде корму искать… тогда мне смерть…

Лицо у неё страшно распухло, сплошь покрыто тёмными пятнами, огромные глаза затекли в опухолях и стали узенькими.

– Что на рожу мою смотришь? – сказала она Илье. – Думаешь, бита? Ни, то болезнь меня ест…

– Как живёшь? – спросил Илья.

– На папертях грошики собираю… – гудела Матица равнодушно, как труба. – За делом к тебе пришла. Узнала от Перфишки, что у чиновника живёшь ты, и пришла…

– Чаем тебя напоить? – предложил Лунёв. Ему неприятно было слушать голос Матицы и смотреть на её заживо гниющее, большое, дряблое тело.

– Пускай черти хвосты себе моют тем твоим чаем… Ты пятак дай мне… А пришла я до тебя – зачем, спроси?

Говорить ей было трудно, дышала она коротко, и от неё удушливо пахло.

– Зачем? – спросил Илья, отвернувшись от неё в сторону и вспоминая, как он обидел её однажды…

– Марильку помнишь? Заел свою память!.. Богач стал…