Трое

Время шло. Илья стоял за прилавком и, покручивая усы, торговал, но ему стало казаться, что дни идут медленно. Иногда у него возникало желание запереть лавку и пойти куда-нибудь гулять, но он знал, что это отразилось бы на торговле, и не ходил. Уходить вечером тоже было неудобно: Гаврик боялся оставаться один в магазине, да и опасно было оставлять магазин на него: он мог нечаянно поджечь или пустить какого-нибудь жулика. Торговля шла недурно; Илья подумывал о том, что, пожалуй, придётся нанять помощника. Связь с Автономовой постепенно ослабевала сама собой, и Татьяна Власьевна тоже как будто не имела ничего против этого. Она весело посмеивалась и очень тщательно проверяла книгу дневного оборота. И, когда она, сидя в комнате Ильи, щёлкала косточками счётов, он чувствовал, что эта женщина с птичьим лицом противна ему. Но иногда она являлась к нему весёлая, бойкая, шутила и, задорно играя глазами, называла Илью компаньоном. Он увлекался, и возобновлялось то, что он называл про себя поганой канителью. Заходил Кирик, разваливался на стуле у прилавка и балагурил со швейками, если они приходили при нём. Он уже снял с себя полицейскую форму, носил костюм из чечунчи и хвастался своими успехами на службе у купца.

– Шестьдесят рублей жалованья и столько же наживаю, – недурно, а? Наживаю осторожно, законно… Квартиру мы переменили, – слышал? Теперь у нас миленькая квартирка. Наняли кухарку, – велика-а-лепно готовит, бестия! С осени начнём принимать знакомых, будем играть в карты… приятно, чёрт возьми! Весело проведёшь время, и можно выиграть… нас двое играют, я и жена, кто-нибудь один всегда выигрывает! А выигрыш окупает приём гостей, – хо-хо, душа моя! Вот что называется дешёвая и приятная жизнь!..

Он расплывался на стуле, закуривал папиросу и, попыхивая дымом, продолжал, понизив голос:

– Ездил я, братец, в деревню недавно, – слышал? И я тебе скажу: девочки там – такие – фью! Знаешь, – дочери природы эдакие… ядрёные, знаешь, не уколупнёшь её, шельму… И всё это дёшево, чёрт меня побери! Скляницу наливки, фунт пряников, и – твоя!

Лунёв слушал и молчал. Он почему-то жалел Кирика, жалел, не отдавая себе отчёта, за что именно жаль ему этого толстого и недалёкого парня? И в то же время почти всегда ему хотелось смеяться при виде Автономова. Он не верил рассказам Кирика об его деревенских похождениях: ему казалось, что Кирик хвастает, говорит с чужих слов. А находясь в дурном настроении, он, слушая речи его, думал:

«Крохобор!»

– Да-а, братец, великолепно это – заняться амуром на лоне природы, под сенью кущ, как выражаются в книжках.

– А если Татьяна Власьевна узнает? – спросил Илья.

– Она этого не захочет узнать, братец, – лукаво подмигивая ему, ответил Кирик. – Она знает, что ей это не нужно знать! Мужчина есть петух по природе своей… Ну, а ты, братец, как – имеешь даму сердца?

– Грешен! – усмехаясь, сказал Илья.

– Швеечку? Да? Эдакую брюнеточку?..

– Нет, не швейку…

– Кухарку? Кухарка – это тоже хорошо, она тёплая, сдобная…

Илья хохотал, как сумасшедший, и этот смех убеждал Кирика в существовании кухарки.

– Почаще меняй их, почаще меняй, – тоном знатока дела советовал он Илье.

– Да почему вы думаете, что кухарка или швейка? Разве другой какой-нибудь не достоин я? – спросил Лунёв сквозь смех.

– Они тебе, братец, подходят по твоему положению в обществе больше других… Ведь не можешь ты завести роман с дамой или девушкой приличного общества, согласись?

– Да почему?

– Ах, это так понятно… Я не хочу тебя обижать, но ты, мой друг, всё-таки, знаешь… простой человек… мужичок, так сказать…

– А… а я с дамой… – задыхаясь от смеха, сказал Илья.

– Шутник! – воскликнул Кирик и тоже захохотал. Но когда Автономов уходил, Лунёв, думая над его словами, испытывал чувство обиды. Ему было ясно, что хотя Кирик добрый парень, однако он считает себя каким-то особенным человеком, не равным ему, Илье, выше его, лучше. В то же время он с женой многим пользуется от него. Перфишка сообщил ему, что Петруха посмеивается над его торговлей и называет его жуликом… А Яков говорил сапожнику, что раньше он, Илья, был лучше, душевнее, не зазнавался, как теперь. И сестра Гаврика тоже постоянно убеждала Илью в том, что она не ровня ему. Дочь почтальона, одетая едва не в лохмотья, она смотрела на него так, точно сердилась на то, что он живёт на одной земле с нею. Самолюбие Ильи с той поры, как он открыл магазин, выросло, стало ещё более чутким, чем прежде. Его интерес к этой некрасивой, но особенной девушке всё развивался; ему хотелось понять, откуда в ней, бедной, эта гордость, пред которой он всё более робел. Она никогда не хотела заговорить с ним первая, и это задевало его. Ведь её брат служит у него в мальчиках, и уже поэтому она бы должна смотреть на него, хозяина, поласковее! Он сказал ей однажды:

– Читаю вашу книгу о дон-Кихоте…

– Ну, и что же? Нравится? – спросила она, не взглянув на него.

– Очень нравится!.. Смешно… чудак был человек.

Илье показалось, что её чёрные, гордые глаза воткнулись в лицо ему с ненавистью.

– Я так и знала, что вы скажете что-нибудь в этом роде, – проговорила она медленно и внятно.

Илье почудилось что-то обидное, враждебное ему в этих словах.

– Человек я тёмный, – сказал он, пожав плечами. Она промолчала в ответ, точно не слышала его.

И вновь в душу Ильи стало вторгаться давно уже не владевшее ею настроение, – снова он злился на людей, крепко и подолгу думал о справедливости, о своём грехе и о том, что ждёт его впереди. Неужели он всегда будет жить вот так: с утра до вечера торчать в магазине, потом наедине со своими думами сидеть за самоваром и спать потом, а проснувшись, вновь идти в магазин? Он знал, что многие торговцы, а может быть, и все, живут именно так. Но у него и во внешней жизни и во внутренней было много причин считать себя человеком особенным, не похожим на других. Он вспомнил слова Якова:

«Не дай бог тебе удачи… жаден ты…»

И эти слова казались ему глубоко обидными. Нет, он не жаден, – он просто хочет жить чисто, спокойно и чтобы люди уважали его, чтобы никто не показывал ему на каждом шагу:

«Я выше тебя, Илья Лунёв, я тебя лучше…»

И снова он думал – что ждёт его впереди? Будет ему возмездие за убийство или нет? Иногда ему думалось, что, если возмездие за грех будет ему, – оно будет несправедливо. В городе живёт много человекоубийц, развратников, грабителей; все знают, что они по своей воле убийцы, развратники и мошенники, а – вот живут они, пользуются благами жизни, и наказания нет им до сей поры. А по справедливости – всякая обида, человеку нанесённая, должна быть возмещена обидчику. И в библии сказано: «Пусть бог воздаст ему самому, чтобы он знал». Эти мысли бередили старые царапины в его сердце, и сердце вспыхивало буйным чувством жажды отомстить за свою надломленную жизнь. Порой ему приходило на ум сделать ещё что-нибудь дерзкое: пойти поджечь дом Петрухи Филимонова, а когда дом загорится и прибегут люди, то крикнуть им:

«Это я поджёг! Это я задавил купца Полуэктова!»

Люди схватят его, будут судить и сошлют в Сибирь, как сослали его отца… Это возмущало его, и он суживал свою жажду мести до желания рассказать Кирику о своей связи с его женой или пойти к старику Хренову и избить его за то, что он мучает Машу…

Иногда, лёжа в темноте на своей кровати, он вслушивался в глубокую тишину, и ему казалось, что вот сейчас всё задрожит вокруг него, повалится, закружится в диком вихре, с шумом, с дребезгом. Этот вихрь завертит и его силою своей, как сорванный с дерева лист, завертит и – погубит… И Лунёв вздрагивал от предчувствия чего-то необычайного…

Как-то вечером, когда Лунёв уже собирался запирать магазин, явился Павел и, не здороваясь, спокойным голосом сказал:

– Верка убежала…

Он сел на стул, облокотился о прилавок и тихо засвистал, глядя на улицу. Лицо у него было окаменевшее, но маленькие русые усики шевелились, как у кота.

– Одна или с кем-нибудь? – спросил Илья.

– Не знаю… Третий день нет её…

Илья смотрел на него и молчал. Спокойное лицо и голос Павла не позволяли ему понять, как относится Грачёв к бегству своей подруги. Но он чувствовал в этом спокойствии какое-то бесповоротное решение…

– Что же ты думаешь делать? – тихо спросил он, видя, что Павел не собирается говорить. Тогда Грачёв перестал свистать и, не оборачиваясь к товарищу, кратко объявил:

– Зарежу…

– Ну, опять за своё! – воскликнул Илья, досадливо махнув рукой.

– Я об неё всё сердце обломал, – вполголоса заговорил Павел. – Вот ножик.

Он вынул из-за пазухи небольшой хлебный нож и повертел его пред своим лицом.

– Хвачу её по горлу…

Но Илья вырвал нож и бросил за прилавок, сердито говоря:

– Вооружился на муху…