Метафизика души

Мне обещают радости рая».

Или та же «Калитка». Нельзя ставить себя в такие жёсткие рамки.

– А эти романсы не пели? Да я с детства их знаю.

– Вот и хорошо, что с детства. Все их знают – будут подпевать.

Они спорили до хрипоты, но никогда не ссорились всерьёз. Если Танюшка надувала свои пухлые губки и отходила в сторону, Валерка тут же подскакивал к ней и соглашался петь всё, что она захочет, лишь бы была довольна. Как же тепло становилось на сердце, когда он представлял эту идиллическую картину – всегда вместе, всегда рядом: и в жизни, и в творчестве, – и ничто, никакие обстоятельства не могут разрушить их союз!

Всё было чудесно. И только одно омрачало Танюшкину душу: с её стороны не было самого главного – любви. Их роман так стремительно развивался, что она не успела полюбить. Она честно призналась в этом. Валерку это ничуть не смутило.

– Ничего, – говорил он, – полюбишь. Куда денешься? Я же хороший. Меня нельзя не любить.

Так Танюшка стала Проказой. Если уж не везёт с фамилией, то это, видимо, надолго…

Она прожила с Валеркой три года, но любовь так и не пришла, как она ни старалась. Валерка просто из кожи вон лез, чтобы ублажить подругу, просто делал он это по-своему, по-Валеркиному: говорил ей приятные слова, осыпал комплиментами. Только в силу своей ограниченности всё время повторялся. Особенно если выпивал. Эти его тексты Танюшка знала наизусть.

– Ты така-ая ба-а-аба, – начинал он нараспев, – офигительная! Я таких никогда не встречал. Я готов быть ковриком у твоих ног. А ты можешь топтать этот коврик как хочешь, я разрешаю. Топчи меня, дорогая, топчи. Ну, иди ко мне:

Зацелую допьяна, изомну, как цвет, —
Хмельному от радости пересуду нет.
Ты сама под ласками сбросишь шёлк фаты,
Унесу я пьяную до утра в кусты.

Далее шли другие стихи Есенина.

Сначала Танюшке нравилось: она слушала как зачарованная – ей ещё никто не читал стихов. Да ещё с таким выражением, да с пьяными слезами на глазах, да с поцелуями и ласками! Но через полгода ей надоели и Валерка, и Есенин, и пьяные излияния, и плохое настроение с похмелья, когда муж срывал злость на ней, придираясь к каждой бытовой мелочи.

– Ты когда мои сорочки замочила? – яростно орал он. – Три дня уже в тазу валяются!

– Что ты орёшь? – огрызалась аккуратная и хозяйственная Танюшка. – Только вчера вечером. Мы же вместе пришли, не помнишь, что ли? Ну конечно, куда уж там… Ты же пьяный был в дупелину. Еле вытащила тебя из такси.

Танюшка с ненавистью вспомнила, как Валерку угощали уже не совсем трезвые гости ресторана в благодарность за хорошее исполнение романсов, как он заплетающимся языком благодарил, как заснул потом в такси, и она, маленькая и хрупкая, не знала, с какого боку заходить, чтобы вытащить из машины его длинное беспомощное тело.

Валерка всё ещё ждал ответного чувства от Танюшки, а вместо него приходило раздражение, часто переходящее в злость.

– Квартиру пропылесось, – приказывала она, ставя пылесос перед Валеркой, валяющимся на диване с томиком стихов.

Он рассеянно кивал и даже делал движение, говорящее о том, что уже встаёт. Иногда действительно вставал, но только для того, чтобы положить на стул книжку и взять гитару. Она яростно гремела кастрюлями на кухне, хлопала дверью, уходя в магазин за продуктами. А он не замечал… Не замечал, как постепенно она отдаляется, уходит одна в гости к подружкам, неделями не разговаривает с ним. Ему казалось, что это пройдёт, что это бытовуха, мелочи совместной жизни. А главное – его любовь, которая победит всё.

Но любовь не победила. Танюшка всё чаще выгоняла его спать на кухню или просто с ненавистью отворачивалась к стене, никак не реагируя на его попытки обнять и приласкать её холодное тело. Это было сокрушительное поражение, которое он не смог перенести. Пришли запои – страшные, убивающие не только любовь, но и простые человеческие отношения. Танюшке надоело подставлять ему тазики, бесконечно мыть полы и самого Валерку. Она вызвала его родителей – славных людей, которые жили в деревне под Минском, – и сдала им ничего не понимающего, мычащего что-то нечленораздельное сына.

Развод был простой формальностью, с которой Танюшка легко справилась, не забыв при этом вернуть свою девичью, не очень благозвучную, но всё-таки родную фамилию Худолей.

Глава 6.

Самиздат и тунеядец

Пётр Маркович медленно, с каким-то особым тщанием и осторожностью открыл пачку писчей бумаги, вынул чистые листы и заменил другими – с напечатанными статьями, которые подготовил для издания первого выпуска журнала «Поиск». Затем аккуратно заклеил обёртку и придирчиво повертел в руках: пачка выглядела так, будто только что сошла с прилавка канцелярского магазина. Её нужно передать Кену Норману, корреспонденту радиостанции «Свобода». Инструкцию для своих действий он нашёл под дверным ковриком. Кто её туда положил и когда, он не знал. Но твёрдо усвоил, что всякий раз, выходя из квартиры, нужно приподнимать этот самый коврик, о чём ему завуалированно сообщил по телефону голос, похожий акцентом и интонациями на голос дворника Ахмета:

– Коврик ператрахиват надо, пыл собраль много.

Именно с этого момента – телефонного звонка – и началась детективная история по подготовке подпольного журнала к печати, а главным исполнителем должен был стать именно Пётр Маркович. Куда подевалась его привычная рассеянность? Он продумывал каждую деталь, каждое действие с такой же точностью, как в своё время на войне, готовясь к боевой операции. Здоровье, правда, уже не то: начиналось бешеное сердцебиение только от мысли, как он будет выполнять инструкцию.

Пётр Маркович, входя в здание Центрального телеграфа, взглянул на часы. Два сорок пять. До начала операции ещё пятнадцать минут. Чтобы не привлекать внимания, он протиснулся в самый дальний угол – здесь его не будет видно за спинами мощных мужиков. «Сибиряки, наверное», – с каким-то облегчением подумал он, чувствуя себя защищённым.

Вдруг сквозь равномерный гул голосов услышал знакомые интонации:

– Послушай, Петро, посоветуй: может, мне на работу устроиться? Менты заколебали, да и на вашего брата тратиться приходится.

Пётр Маркович нервно оглянулся. Нет, к нему здесь, в Москве, так запанибратски никто не обращался. Но голос! Голос явно принадлежал Кире. «Что он в этой толпе делает? С каким Петро разговаривает? Причём о работе. Неужели на недоросля подействовало письмо в прокуратуру, которое он написал от имени соседей?»

Кире ответил густой бас:

– Посоветую – что же не посоветовать? У нас же Страна Советов, сам знаешь. Тебе в бар нужно идти работать. Лучше в валютный. Но там, во-первых, язык хоть чуть-чуть нужно знать, а во-вторых, контора пристально следит – уж больно лакомый кусочек эта работа.

– А почему в бар?

– Потому что у тебя на лбу огромными буквами нарисовано: «БАРМЕН». Ты же фокусник. Я видел, как ты ловко шмотки под одежду прячешь. Не каждый на это способен. А там ребята такие фокусы вытворяют – закачаешься! И левые напитки с собой приносят, и наливают не совсем по норме. Кто увидит, что ты там бодяжишь? На то и стойка построена, чтобы за ней нельзя было разглядеть, что происходит. Наваривают вполне конкретно. Не меньше, чем ты фарцовкой.

Пётр Маркович нашёл щёлку между спинами сибиряков и осторожно осмотрел зал. В нескольких шагах от него, вполоборота к окну, стоял Кира, беседуя со свирепого вида человеком с огромными, как у Тараса Бульбы, усами, одетым в какую-то диковинную униформу.

– Слушай, мне эта идея нравится. И трудовую выдадут, и корочку.

– Думаешь, это легко? Чтобы такую должность получить, деньги заплатить надо, и немалые. – Кирин собеседник выразительным жестом подкрепил свои слова. – Мало того, у тебя трудовая книжка должна быть и характеристика с прежнего места работы. Это всё-таки система «Интуриста», не шарашкина контора.

– Ну вот, – с деланным разочарованием произнёс Кира, – заманил красну девицу, соблазнил и бросил. Нехорошо. Для меня это всё нереально, понимаешь? Я ни дня не работал до сих пор.

– Так всё равно рано или поздно придётся решать эту проблему. Годы-то идут – и довольно быстро, поверь мне. И чем больше этих годков пролетит, тем болезненней будет вопрос: «А чем ты, мил человек, занимался все эти годы?» И постепенно станешь ты деклассированным элементом в лучшем случае, а в худшем – с отсидкой, после которой на приличную работу тебя и не возьмёт никто.

– Петро, так, может, ты не только советом поможешь? Как-то убедительно у тебя всё звучит.

С этими словами мужчины пошли к выходу, продолжая беседовать. Пётр Маркович вздохнул с облегчением: встретить знакомых во время проведения секретной операции – самое большое невезение. Стрелка часов приблизилась к трём, и он стал протискиваться к столику, за которым стояли люди, заполняя бланки телеграмм. Взял свой, положил пачку с бумагой на стол и тоже стал старательно выводить адрес, который пришёл ему на ум. Это был адрес колхоза, где он когда-то работал председателем, пытаясь внедрить на практике свою модель социалистического общества.

Какой же текст придумать? «Грузите апельсины бочками», – вспомнил он Остапа Бендера и сам почувствовал себя чуть-чуть аферистом. Но не успел провести аналогию между собой и известным литературным героем, как к столику подошёл человек – явно иностранец, – придвинул к себе бланк и начал что-то писать.

– Правильно? – обратился он к молоденькой барышне, которая оценивающе изучала написанное. – А то я не совсем перфектно понимай по-русски.

Девушка захихикала, кивая, а иностранец, как бы случайно прихватив пачку с бумагой, которую минуту назад положил на стол Пётр Маркович, спокойно удалился.

«Ну вот и всё, процесс пошёл», – подумал Пётр Маркович, смял так и не заполненный бланк телеграммы и выбросил его в урну.

* * *

Ящер сменил Циклопа и занял своё обычное место в дверях гостиницы «Интурист». Было время возвращения с экскурсий: один за другим подъезжали огромные «Икарусы», и из них неспешно, разминая затёкшие от долгой дороги ноги, вылезали иностранцы. Ящер цепким взглядом профессионала разглядывал каждого. Спокойно прошли австралийцы, говорящие между собой по-украински. Этих он знал: бывшие наши, угнанные немцами и не вернувшиеся после войны.

«Ишь ты, куда забрались, – думал Ящер, – на другой конец света. И правильно сделали». Его-то отец вернулся на родину и маялся ещё пять лет по лагерям. Приехал домой не героем войны, а беззубым зэком с явными признаками туберкулёза. «Сколько лет прошло, а на родину тянет, одна делегация за другой – всё едут и едут. Благо послабление вышло – разрешают им смотреть на наши достижения».

Чинно прошли чопорные англичане – сэры и «сэрицы», как он их мысленно называл; французы – о-ля-ля, оставили за собой шлейф нездешнего парфюма. Вот и американцы, вечно жующие жвачку и нагло ему подмигивающие. А это что за маскарад? Пошли приветливо улыбающиеся индусы в чалмах и без. Ящер невольно улыбнулся им в ответ, сняв на мгновение обычную маску безразличия. И вдруг – кто это? Среди индусов шёл наш. Тоже в чалме, и лицо загорелое, но Ящер был уверен, что наш.