Боярышниковый лес

Дружба

Часть первая

Малка

Я познакомилась с Ривкой Файн… дайте-ка сообразить, давненько это было… еще в шестидесятых. Мы приехали на лето в кибуц в пустыне Негев. Я стала первым жителем Россмора, который отважился на подобную авантюру – отправиться на Ближний Восток собирать апельсины и ощипывать кур. Помню, как каноник Кэссиди тогда сказал: хотя это и прекрасно – поехать на Святую землю и побывать там, где ступала нога нашего Господа, следует проявлять осторожность и не давать отвернуть себя от истинной веры, ведь там я встречу многочисленных последователей различных учений.

Я не сразу поняла, что мы с Ривкой подружимся. Она казалась неприветливой, даже угрюмой, а я с радостью знакомилась с остальными волонтерами и общалась со всеми. Туда приезжали из самых разных стран: Марокко, Румынии, Турции, Германии. И все уже освоили иврит. Англоговорящих было немного, поэтому нам с Ривкой приходилось нелегко. Мы выучили, что «тапузим» значит «апельсины», а «тода раба» – «большое спасибо». Я старалась запоминать по десять слов в день, но из-за жары, тяжелой работы на кухне и прочего не справлялась и ограничилась шестью.

Поскольку нас с Ривкой поселили в один домик, мы неплохо узнали друг друга. Она оказалась в кибуце, потому что ее родители в Нью-Йорке чувствовали себя виноватыми за то, что не эмигрировали в Израиль. Им хотелось говорить: «Наша дочь отправилась туда волонтером работать в пустыне». Я же оказалась там, потому что в Россморе учила латыни двух маленьких еврейских мальчишек и их родители, мистер и миссис Джейкобс, в качестве благодарности подарили мне поездку в Израиль. О лучшем отпуске нельзя было и мечтать; они даже выбрали для меня кибуц, чтобы я могла подработать, потому что двоюродная сестра миссис как-то съездила туда на лето и осталась в восторге.

По мне, в кибуце действительно было здорово. Я влюбилась в Шимона, родившегося в Италии, он тоже меня полюбил, и мы планировали организовать собственное дело по выращиванию гладиолусов, когда истечет срок его службы в армии.

Думаю, Ривка мне немного завидовала, ведь Шимон вечно крутился у нас в домике или отирался неподалеку. И это не потому, что я с ним спала. Ничего подобного. Знаю-знаю, но в те годы мы о таком даже думать не смели. Боялись, наверное. В общем, такие были нравы.

Ривка спросила, правда ли я собираюсь работать на ферме и выращивать гладиолусы. Я ответила, что очень на это надеюсь. Все, что оставалось теперь сделать, – это вернуться в Россмор и подготовить к этой новости мою семью. Просто не будет. Каноник Кэссиди ни за что не одобрит брак с нехристианином. Потом придется уговаривать уже семью жениха, а это та еще задача! Евреи считают, что национальность передается по женской линии, и родственникам Шимона не понравится, если он приведет в семью девушку-нееврейку.

А потом Ривка влюбилась в Дова, приятеля Шимона, и все стало веселее: теперь мы могли куда-нибудь ездить вчетвером. Ривка не строила долгосрочных планов на Дова и не собиралась оставаться с ним в Израиле. Она сказала, что ей придется вернуться в Нью-Йорк и выйти замуж за стоматолога или еще какого-нибудь врача. Вот так все просто. И нет, она не может взять с собой Дова, когда тот отслужит. Дов из Алжира. Они там живут в хижинах. Ривке-то все равно, а вот ее матери – нет. И это еще мягко сказано.

Лето выдалось волшебным. Мы собирали апельсины с деревьев, ощипывали перья с цыплят и смахивали непослушные пряди со лба. Мы ополаскивали волосы лимонным соком и здорово похудели, потому что терпеть не могли маргарин, на котором там готовили, и питались одними апельсинами и жареной курятиной. Я все думала: видели бы меня сейчас те, кто остался в Россморе…

А потом, быстрее, чем мы могли вообразить, все закончилось, и пришла пора возвращаться домой: мне – в Россмор, в школу Святой Иты, где я работала учительницей, а Ривке – в Нью-Йорк, в туристическое агентство. К тому времени мы крепко сдружились и ужасно не хотели расставаться. Никто больше не поймет, что это было за лето, как мы любили танцы в пятницу вечером и красные скалы пустыни. Мы обе знали, что рассказы друзьям о Шимоне и Дове превратятся в воспоминания о глупом отпускном романчике, а если дойдут до наших родителей, то и в повод для крупного скандала.

Мы поклялись, что останемся в жизни друг друга, и сдержали обещание.

Я отправила Ривке залитое слезами письмо, когда Шимон заявил, что не видит нашего совместного будущего в выращивании гладиолусов. Или в чем-либо другом. Ривка в гневе написала, как с ней связался брат Дова, сказал, что Дов не умеет читать по-английски, и попросил больше его не донимать. Я сообщила Ривке о том, как мама предложила оплатить мне уроки гольфа в надежде на то, что я смогу подцепить адвоката или банкира на каком-нибудь гольф-курорте. Ривка призналась, что ее мать везет куда-то в горы, на своеобразную ярмарку невест. Она должна выглядеть на все сто, времени тянуть больше нет, пора действовать.

Расчеты матери Ривки не оправдались.

Ривку повысили до руководителя отделения, но на брачном фронте стояло глубокое затишье. Из-за этого, судя по всему, ее отношения с родными серьезно обострились. Наши отношения с мамой тоже стали напряженными. Несколько раз мы сильно повздорили. В меня летели откровенно непростительные упреки: «В твоем возрасте, Морин, я уже была замужем и ждала ребенка», «Уж не думаешь ли ты, что после двадцати пяти на твою мордашку еще кто-нибудь клюнет?». Я ответила, что лучше умру, так и не узнав этого, чем продамся этим узколобым, якобы успешным мужикам, к которым она так неравнодушна и которые все равно предпочтут выпивку и гольф любой женской компании. Папа лишь сказал, что было бы неплохо хоть немного посидеть в тишине и покое, больше он ничего не просит.

По словам Ривки, обстановка у нее в семье только ухудшалась.

Теперь ее мать подыскивала дочери мужа, разместив объявление в каком-то «достойном» журнале. Я знала, что, если останусь этим летом дома, точно рехнусь.

Мама отправит меня к источнику Святой Анны в Боярышниковом лесу, чтобы я вымолила себе мужа, после чего я, скорее всего, удавлю ее голыми руками и окажусь в тюрьме, и тогда никто, включая моего мирного и доброго папу, не посидит в тишине и покое. Поэтому я подала заявку на работу в летнем детском лагере в Америке.

Но сперва я собиралась с недельку погостить у Ривки в Нью-Йорке.

– Ривка? Что за имя такое? – спросила мама.

– Какое есть, – огрызнулась я, как шестилетка.

– И откуда оно взялось, интересно? Ее так и окрестили Ривкой? – На маму, бывало, находило. А я слишком устала, чтобы объяснять, что Ривку, скорее всего, вообще не крестили.

– Понятия не имею, – мрачно буркнула я.

Я позволила мыслям уплыть далеко, а мама зудела о том, что, несмотря на всю свою ученость, ее дочь ничегошеньки не понимает в жизни. Мужчины любят женщин собранных, скорых, сметливых, а не таких, как я, – ватных да вялых.

Я подумала, как несказанно мне повезло, что мама не знает, насколько скорой и сметливой я была с Шимоном в пустыне Негев. Правда, толку от того не вышло никакого. Ладно, скоро я оставлю это все позади, а впереди меня ждет Нью-Йорк и Ривка.

Подруга встретила меня в аэропорту, и мы радостно обнялись. По дороге к ней домой она сказала, что ей крайне неудобно ставить меня в подобное положение, но она намекнула своей матери, что я еврейка. Не затруднит ли меня притвориться, будто так оно и есть? Всего на недельку?

Я назвала эту затею полным идиотизмом. Я что, к Ривке свататься приехала?

– Так будет проще, хоть лишний раз цепляться не станет, – уговаривала она.

В голове щелкнуло. У меня дома творилось то же самое. Мы вздохнули, подумав о своих безумных матерях.

– В общем, я сказала, что тебя зовут Малка, – призналась она.

– Малка?! – воскликнула я.

– «Королева» на иврите, – пояснила Ривка, словно это что-то меняло.

– Ясно, – сказала я.

Предполагалось, что шестидесятые – это десятилетие перемен, устремленности в будущее. Но не для нас с Ривкой. Я не могла быть Морин для ее матери, а ей пришлось стать крещеной для моей.

Э-эх!

Опыт работы у мистера и миссис Джейкобс и проживание в Израиле оказались отличным подспорьем. По крайней мере, я знала о седере, Песахе и Днях трепета. Знала о праздновании Хануки вместо Рождества, о разделении мясной и молочной пищи – даже тарелки для ее подачи нужно использовать разные – и о запрете на мясо непарнокопытных животных.

Миссис Файн была красиво одета и очень хороша собой. Она много суетилась, как меня и предупреждала Ривка. Но кое о чем подруга не говорила. Миссис Файн просто обожала свою дочь.

Я сказала об этом Ривке, когда мы остались одни в потрясающей, с обилием рюшей спальне.

– Может быть, – согласилась Ривка, – но что проку от любви, которая тебя душит? Лучше бы меня вообще не любили.

Первые дни прошли довольно гладко. Миссис Файн поинтересовалась, соблюдает ли моя мама правила кошерной кухни. Я ответила, что соблюдает, а затем словно со стороны услышала, как описываю синагогу, которую посещали Джейкобсы, когда приезжали в Дублин; сама я внутрь никогда не заглядывала. В разговорах приходилось опускать то, что я работаю вместе с монахинями из монастыря Святой Иты, а само место работы представить как среднюю школу для маленькой, но активной (пусть и мифической) россморской еврейской общины. В действительности во всем Россморе насчитывалось лишь три еврейских семьи, но миссис Файн эти подробности были ни к чему.

Родные Ривки приняли меня тепло. Им понравилось, что я, как и их Ривка, живу с отцом и матерью. По их словам, не стоило юным девушкам торопиться переезжать в съемное жилье.

– Нашли юных девушек! – вздохнули мы с Ривкой, оказавшись одни, и переглянулись.

Это мы-то юные! Жалкие старые девы! Землю едва ли не четверть века топчем, а на горизонте ни мужа, ни хотя бы жениха.

Когда меня упоминали как Малку или окликали этим именем, я все боялась, что реагирую недостаточно быстро, но Ривка сказала, что я молодец, и снова извинилась за обман, который уже тогда представлялся нелепейшим фарсом.

А потом подошло время уезжать. Мне предстояло долгое и утомительное путешествие поездом до летнего лагеря, где меня снова звали Морин, а не Малка, к которой я уже начала привыкать. Спортивных мероприятий оказалось больше, чем я ожидала. Моя работа состояла из множества походов, выездов куда-то с ребятами, бейсбольных матчей и нескончаемого утешения девочек, которые решили, что матери их ненавидят, потому что отослали на лето из дома.

– Матери нас не ненавидят, – объясняла я снова и снова. – Просто они считают, что поступают так, как для нас будет лучше. Всегда ошибаются, но искренне этого не понимают.

Думаю, я не раз и не два помогла восстановить пошатнувшиеся отношения и успокоила несколько взволнованных сердец. Правда, учителя всегда мнят себя немного героями. Может, никто моих усилий и не заметил.

Лечить душевные раны я продолжала и по почте.

Ривка постоянно писала, что ее мать просто в восторге от меня – после моего отъезда только и слышно: Малка то, Малка се. У Малки такой легкий характер. Малка никогда не кусочничает и проявляет интерес к ближним, а не отмахивается от них, как Ривка.