С закрытыми глазами, или Неповиновение

"Дорогой Миша! Писала уже, что умирала я там без всякой медицинской помощи. Сама себе колола лекарство, когда было. Какие-то сверхъестественные силы Б-г давал: в том состоянии таскать такие тяжести и смотреть за ребенком. Бывало, везу коляску с ребенком, а на себе тащу мешки с луком, картошкой. Как я могла носить такую тяжесть на себе, не знаю. Весь мой вес укладывался тогда в сорок два килограмма. Только когда ребенок стал носить кипу и цицит, окружающие гоим поняли, кто я. Так вот, я уже умирала, и мне просто было всё равно. Только бы скорее. Болезнь страшно взяла за горло после отъезда в Европу. У меня не было денег, не было больничной кассы, и я очень мучилась. Когда пошла в поликлинику, все врачи сбежались посмотреть на умирающую женщину, живущую в большом европейском городе. Меня направили в больницу на операцию. Там я узнала, что такое настоящий антисемитизм, хотя жила в Литве и хлебнула там много. Вечером после операции вошла дежурная медсестра, которая принимала меня и велела одеть полосатую пижаму. В это время я молилась Шмонэ-эсрэ. Она подошла, увидела сидур, еврейские буквы и чуть не задохнулась от злобы: «Она молится на иврите! Кто это вам здесь позволил молиться по-еврейски?!!» И руки тянет к сидуру. Я только мечтала скорее закончить, прежде чем она у меня выхватит сидур. Закончила, повернулась к ней: «Ты что думаешь, что я не понимаю, зачем ты меня в полосатую одежду нарядила? Тебе, старой нацистке, хотелось еще раз в жизни увидеть еврейку в лагерной форме, порадоваться напоследок? Ты никогда больше не увидишь евреев за колючей проволокой. Ты и вся твоя арийская раса будете гореть в аду. Ты грязная австрийская свинья». Она стояла как вкопанная. Я сделала несколько шагов по направлению к ней, и она с криком побежала к дверям. Знаешь, как рав Меир говорил: «Когда оскорбляют или бьют еврея, оскорбляют Б-га. Еврейский кулак в гойскую рожу – это освящение Всевышнего». Нехама"

"Нехамэлэ! До тебя не знал такого человека. Спасибо тебе, родной человек. Кто ещё равен тебе?! Миша"

"Милый Миша! Уж не помню, который раз я перечитываю «Прощай, Израиль», книга прекрасна, если можно так сказать про невыносимую боль, которая держит тебя в тисках и не отпускает после окончания книги. Жизнь моя – врагу не пожелаешь – закинула меня сюда на новые муки. Когда-то я не понимала, почему американские евреи не помогли европейским евреям. Теперь я знаю на своей шкуре, как они спасали евреев. Так же, как спасали меня. Теперь о главном. Думала, что тебе написать. Я бы и триста страниц исписала. Наверное, потому что впервые в жизни нашелся человек, который поймет и которому интересна моя личность. А ты – равных тебе найти трудно, цельный человек с добрым преданным еврейским сердцем. Оттого оно и болит у тебя за еврейский народ. А когда ты мне сказал, что принимаешь меня в сестры, я легко поверила. Потому что так могло быть в жизни, но по какому-то случаю не произошло. Нехама"

"Нехамэлэ! Твоё противостояние подобно моему. И вот вижу: есть ещё один – не предаст. И мне так хорошо – нет слов. Миша"

"Дорогой Миша! С первых дней приезда в Америку – продолжение прежнего бедствия: вечное безденежье, страшные болезни, невозможность оплатить врачей и лекарства, квартиру, тяжелейшая работа днем и часто вечерами в микве или на уборке квартир. И полное отчаянье. И страшные мысли, что умру, и ребенок останется один, никому не нужный. Невозможно рассказать. Столько горя, что никаких писем не хватит, чтобы его описать. Всю ночь просидела над письмом. Так уж решила все выложить. Не знаю, сможешь ли ты читать всё это. Ты мне скажи, они все, кого я описала – они евреи?! Они родом из евреев? И когда я бреду, ссутулившись, и вижу презрительные взгляды богатых, здоровых, толстых и надменных людей в мою сторону, на мой значок рава Меира или Баруха, мне хочется иметь их деньги и здоровье, но только сохранить мое сердце, которое плачет от еврейской боли. Тогда я бы использовала деньги для спасения евреев. Такой случай был в войну: хороший еврей продал свой дом, чтобы отдать деньги для спасения евреев Европы. Если смог дочитать, благодарю тебя, что хватило терпения читать эту печальную повесть. Так просила душа написать это. Спасибо за все, за то, что ты есть, и за «Нехамелэ», от этого слова тепло на сердце. Нехама"

"Нехамелэ! Умоляю! Не писать ночью. Прошу спать. Перечитываю всё по нескольку раз. Думаю и передумываю, чем заслужил твои бескорыстие и честность, которыми меня осчастливила. И льются они на меня бурным потоком, не ведомым мне ранее, когда всю жизнь собирал их по крупицам. Чем заслужил? Миша"

"Мишенька! Уж не знаю, можно ли, но ведь брата так называла, значит, и тебя можно. Такого друга у меня не было. И вообще, ощущение, как в детстве, у меня есть старший брат. Это необъяснимо хорошо. Загляну на сайт или открою твоё какое-нибудь письмо, или просто посмотрю на колонку твоих писем, выстроившихся на двух страницах в почте. И легче станет: есть Миша, мне не снится. Первое время я себя щипала – уж не свихнулась ли окончательно, уж не вижу ли сны наяву. Встреча с тобой прочно стоит в одном ряду с другими чудесами в моей жизни. Плохо лишь, что пришло так поздно. Вчера перед сном перечитала отрывок о поездке в Мацаду. Совершенно изумительно написано. А мои истории – им конца нет. Если их изложить в полной мере, то люди скажут то, что сказал доктор Моше Гольдгребер в Иерусалиме: «Этого не может быть, потому что человек не может выдержать этого». Нехама"

"Нехамелэ! Я пришёл к тебе, чтобы ты не была одна. Миша"

"Мишенька! Я мысленно иногда с тобой разговариваю, и, знаешь, получается, хоть и далеко от тебя. Когда я прочла твои книги, мне стало ясно, кто ты. А потом, когда стали переписываться, то не могла удержаться, поняла, что я хочу и мне нужно тебе писать. Не понимаю, как это я раньше не знала о тебе. Нехама"

"Нехамелэ! А я до сих пор не понимаю, что такое бывает. Миша"

"Мишенька! Несколько лет тому назад, когда мусульмане здесь подняли голову, многие стали прятать цицит и кепки носить. Я просила сына, он ездил далеко в опасный район учиться, тоже так сделать. А он мне отрезал – ни за что. Так и сказал: «Когда времена опасные, надо показать, что евреи не боятся». Когда я его ругала, он мне сказал: «Забыла, что ты вытворяла в России? Забыла, как я был единственным ребенком в Вене, а может, и в Европе, который ходил, как еврей? Так что я в Америке еще прятаться буду?!» Нехама"

"Нехамелэ! Хорошего еврея вырастила. Я его люблю. Миша"

"Мишенька! После бессонной ночи – тысячи дел, которые не хочется делать. А хочется сесть и писать тебе глупые письма о чем угодно. Нехама"

"Нехамелэ! Рука дрожит, пишу Нехаме. Миша"

"Мишенька! Всегда с нетерпением жду письмо, хотя и знаю, когда оно придёт. И всегда волнуюсь, что ты сидишь так поздно из-за меня. Письмо опять большое вышло. Жаль твое время. Нехама"

"Нехамелэ! Спасибо. Миша"

"Мишенька! Очень было больно, когда я пошла на демонстрацию организации «Жертвы арабского террора» в жуткий мороз, а потом зашли погреться в еврейскую пиццерию. Дело было в первый день недели, пиццерия полна людей. Все с семьями, всё хорошо. Евреи гибнут, а здесь (при Клинтоне это было в 1997 году) принимают Арафата в Белом доме. Такая меня ярость обуяла при виде этого семейного уюта, что я сказала подруге: хочется вскочить к кому-нибудь на стол, сбросить с него еду и сказать им всё. Я бы этого не сделала, но она испугалась и крепко держала меня за руку. Нехама"

"Нехамелэ! Уже давно я себя мерю по тебе. Миша"

"Мишенька! Невозможно пережить сознание того, что "еврейская" рука в Эрец Исраэль может схватить тебя и твоего ребёнка за горло, так же, как это делали коммунисты и нацисты. Когда пришлось бежать от них, понимала, что этим не кончится, будут и дальше преследовать. Мешали получить местное гражданство, угрожали, запугивали, устраивали провокации. Бывало, меня поджидал типичный израильтянин, который молча, со страшной улыбкой проводил рукой по горлу. Обычно я шла дальше, но бывало, подходила и плевала ему в рожу. Он молча утирался. Уехала из Эрец живым трупом и с яростью думала: вот сесть бы и написать, что было там и здесь со мной и бросить этим гадам в лицо, показать им, что не боюсь их, и что правда всегда восторжествует. И порадовавшись этой идее, отвечала себе: если я еще хочу жить ради ребенка, тогда должна молчать. А если это выйдет на свет, они скажут: она сумасшедшая, всё это ложь – это они умеют. Нехама"

"Нехамелэ! С моей стороны – позор, а не письмо. Но сколько желания быстро ответить тебе. Миша"

"Мишенька! Нехама"

"Нехамелэ! Письма лучше, они не исчезают. Если есть, что сказать, то лучше письмом. Миша"

"Мишенька! Меня очень тронули твои слова, не могу тебе сказать, как тронули. Такие вещи не поддаются описанию: "Телефон хорош для влюблённых, а мы родные издавна и навечно, нам телефон нужен только иногда – убедиться, что это правда". И я действительно не верю, что это правда. Когда-то мечтала, что у меня будет нормальная, тихая, спокойная жизнь. Много детей, дом, сад, кот, собаки, осел… А получила… Нехама"

"Нехамелэ! А получила чудо. Две родственные души нашли друг друга – это не чудо? Надо было пройти то, что мы прошли, чтобы это чудо состоялось. Вот оно. Сейчас. В эту минуту, когда читаешь. И будет до последнего вздоха. И после – оставшемуся одному. Ещё ты мечтала плюнуть в рожу своим убийцам – вот и это чудо. Наша книга – свидетель этих чудес. Миша"

"Мишенька! Пишу тебе под песни ЛЕХИ и вспоминаю, как ты мне пообещал, что мы бы там были вместе. Счастье этих людей было в том, что у них не было сомнений ни в чём: убивать англичан и арабов и расправляться с предателями. А что может быть лучше таких целей – сражаться и умереть за наш народ? Здоровья, счастья тебе и всей семье, истинного Ециат Мицраим, как и всему еврейскому народу. А тебе еще и успехов во всём, что ты делаешь. Коль тув, хаг кашер вэсамеях! Нехама"

"Нехамелэ! Миша"

Щелчок.

– Мишенька, это лучший букет в моей жизни.

–Нехамелэ! Кэгэбэшни всегда порочат и по интересному месту тоже, а так как у нас два интересных места, то неисчерпаемые возможности порочить перед гомососами, населяющими кэгэбэшню. Которым плевать на то, что тот, кто слушает, тот и убивает, – а давай про интересные места! Вот великий русский писатель Александр Зиновьев: "Гомосос (гомо советикус) – существо довольно гнусное. Это я знаю по себе". Такое откровение под силу только большому писателю.

– Мишенька! Если чекисты через свои газеты, или свой суд, или ещё как-то "раскрутят" наш беспроволочный "Кэгэбэшный роман" с подробностями "не известными читателю", я буду только гордиться. У кого ещё есть такой родной человек, как ты?!

– Нехамеле! Что их козни?! Если на планете Земля, в Солнечной системе, в галактике Млечный Путь, в созвездии, название которого можно придумать, если только отойти на несколько миллиардов световых лет, я нашёл родного человека…

Щелчок.

– Мишенька, была годовщина окончательного постановления суда.

– Нехамелэ, разве прошёл год? Когда это было?

– Мишенька, 13.6.2006.

– Нехамелэ, это был большой день кэгэбэ: начали с избрания вечно живого, а закончили мной.

Щелчок.

Твой ход, товарищ кэгэбэ.

Рассказ 31

После покушения, на долгое время, перестал посещать все уроки Торы.

Но когда я узнал, что один рав спросил про меня, я не замедлил придти на его ближайший урок.

Темой урока было – отношение к государству в момент его провозглашения, урок был за три дня до 59-ой годовщины государства, а я захватил эту незаконченную книгу, которая тоже об этом государстве.

Немолодых слушателей было с десяток, что неплохо для утреннего рабочего времени шестого дня недели. С большинством из них был знаком. Рав подал мне руку, я поцеловал. После урока знакомый сказал, что такого не бывало, чтобы рав кому-то давал руку. На уроке, может быть, и не бывало, но за многие годы не раз целовал его руку в благодарность за учёбу. Есть у меня такая редкая для ашкеназим слабость.

Все разместились за одним столом. Только один стоял, прислонившись к стене, хорошо обозревая всех. Этот был чекист. Сидел бы тихонько в окопе. С моим-то Б-жьим даром видеть! Но откуда ему об этом знать? Или не воздают должное противнику? И вообще, могли бы взять меня в начальники отдела кадров – навёл бы им порядок. А им потом дешевле было бы убивать меня.

Других чекистов не искал – не за этим пришёл.

Кстати, о чекистах. Этот, который живой анекдот из другого еженедельного урока, который там сидит в кресле, – прислали ему помощника. Уставился на меня этот присланный помощник наглыми глазами. А так не бывает на уроках Торы. Она смягчает любые глаза, как минимум, на время урока: делает их или добрыми у приходящего постоянно; или печальными у пришедшего поздно и растратившего своё время на суету; или растерянными у случайно пришедшего. Наглые – только у пришедшего по заданию, которому не до Торы и Торе не до него. Ответил ему своими наглыми, старался вовсю – не знаю уж, какие там у меня вышли, но он свои не отвёл. Значит, не получилось у меня. А если бы получилось – разве бы узнал, кто он – Михаэль Уманский.

У него ещё было и самостоятельное задание. Однажды на уроке была минута перерыва, рав хотел показать ученикам что-то на балконе, я один остался на своём месте, напротив кресло из анекдота, а этот, с наглыми глазами, тоже вышел со всеми на балкон, а потом бегом вернулся, вспрыгнул на кресло, широко развёл руки и немного склонил голову в сторону – вот так распнут меня.

Но помощь у них не получилась – живой анекдот сбежал из кресла на диван. Побег из кресла – интересное дополнение к живому анекдоту. Но теперь любитель анекдота, пришедший посмотреть живой анекдот, найдёт кресло пустым и уйдёт, решив, что это был мой розыгрыш.

Так чтобы не ушёл ни с чем любитель анекдота, мне приходится подтвердить, что розыгрышами не занимаюсь – сдам ещё и "девочек". Которых мне постоянно поставляют, чтобы в постели, в отдельности с каждой, конечно, не все вместе, ведь не сводят двух агенток в одной постели – агенты не должны знать друг друга, а потом "накрыть" после того, как расскажу тайну моего Б-жьего дара распознавать чекистов. Но что это за кретины, которые таким путём хотят узнать о моём таланте, который оказался бы вовсе не талантом, если бы я не разобрался ещё до постели в "боевых подругах" по борьбе против завоза неевреев, – Эллочка, Зилпочка, Навочка, Валерочка. Не могу оклеветать честных девочек от двадцати до тридцати пяти. Прямо заявляю: ну, что есть – то есть, но уж чего не было – того не было!

Сразу после развала борьбы против завоза неевреев, мне их подставляли, по разу: Эллочку на рынке, Валерочку в здании суда, а Зилпочка или Навочка просила по телефону какую-то мою книжку, дал, это было единственное продолжение.