Чтоб знали! Избранное (сборник)

Читаю, перечитываю Бродского – короче, зачитываю до дыр. Дешёвый трюк – позволить переводить свою вещь «Меньше, чем единица» Лосеву. То ли это сбрасывание объедков со стола собачке, ждущей у ног и смотрящей на тебя с открытым ртом, то ли фатовство и снобизм. Это чтобы русского писателя, живого и здравствующего, переводили на родной язык! Тоже мне, американец засунул в жопу палец. Но он – гений, что с него взять? Уж как я осторожен с употреблением этого слова, а ничего другого достойного подобрать не могу. Гений – и всё. Почитай его стихотворение «1972», да и все остальные. У него нет опубликованных слабых стихотворений, все сильные и только отличаются степенью этой громадной силы.

Примечательно, что он не почитает верлибр – то, чем пытаются подражать западной поэзии стихоплюи, которые не в состоянии справиться с метрикой стиха. Верлибр со смысловой абракадаброй подобен для меня абстракционизму. Мнима свобода абстракционизма, когда каждый тщится наляпать на холст страницы цветовые пятна слов и воображать, что это поэзия. Для меня абстракционизм приемлем как стадия, которая непременно должна следовать после стадии реалистической, как это было у Кандинского, Малевича, Мондриана, Поллока. Тогда абстракционизм не является прикрытием своей технической немощи, а становится видением мира. Как ребёнок не начнёт рисовать абстракции, а начнёт копировать то, что видит вокруг себя, так и развитие художника естественно проходит через начальную стадию реализма, смысл которой – ознакомление с реальностью с помощью приобретения технических навыков её отображения. Затем включается индивидуальность, всегда не удовлетворённая реальностью, и начинает её изменять, а вернее, создавать свою собственную, разновидностью которой может стать абстракционизм.

Большинство формалистов в поэзии – это люди, заворожённые материей, они создают конструкции, которые мертвы, ибо в них комбинации, а не чувство. А глупцы идолопоклонствуют бездуховным структурам.

А может быть, всё обстоит совсем иначе и я добросовестно ошибаюсь.

Но вернёмся к нашему барану – Бродскому. Мне кажется, что сила его поэзии, помимо всего прочего, состоит в том, что она сняла ещё один покров – и значительный по толщине – с плоти чувств; покров, который в поэзии принято ткать из словесных экивоков. Другими словами, Бродский осмелился на новый уровень честности в изображении своих чувств. То есть он не боготворил структуры существовавших норм и наплевал на них. И не для эпатажа, а потому что слюна скопилась, да и нормы везде – куда ни плюнь.

Эволюция в литературе основывается на преступлении, которое совершает писатель, осмеливаясь говорить о том и на такой глубине, что до него было неприемлемым и запрещённым. Бродский много говорит о вещах, предметах и о своих чувствах к ним – то, что традиционно ставилось вне поэзии. Правда, тут и там возникало то да сё, но Бродский сделал систему, он учуял закон в спорадических явлениях и вывел его чёрным по белому, ко всеобщему удивлению, а точнее, ко всеобщей столпотворённости. Например, в «Речи о пролитом молоке» он делает высшую поэзию из псевдоэкономической терминологии, политических эпизодов, физиологических отправлений,

Я вообще отношусь с недоверьем к ближним.
Оскорбляю кухню желудком лишним…

Идёт прямой текст эмоций без фальшивой восторженности или печальности, которые натягивали тришкиным кафтаном на поэзию. Прежде чем писать, поэт раньше всегда вставал в позу, какую – не важно, но в позу. Бродский говорит, сидя на облезлом стуле в коммунальной квартире, спокойным внешне голосом, доказывая, что поэзия не нуждается ни в каком экзотическом орнаменте напыщенности или трагичности, а существует во всём, к чему ни притронься, даже в невзрачной вещи. Он как Мидас, к чему ни прикоснётся – всё превращается в поэзию. Ему доставляет особое удовольствие одухотворять неодухотворяемое – вещи, это посложнее, чем возиться с людьми, которые и так переполнены душой, да настолько, что становятся навязчивыми идеями.

Современность поэтической метрики Бродского напоминает мне современность финансовых операций – заём ритмического пространства у следующей строки и выплата позже смыслового процента. Откладывание выплаты займа как можно дальше, даже за пределы строфы, а не только строки. Поэтому мысль в стихах у Бродского идёт своим чередом, а ритм – своим.

Жёнушка моя работает летом в рекламной компании и чувствует себя, как золотая рыбка в живой воде.

Она шлёт тебе нежный привет:

Серёжа, я по-прежнему очень счастливая жена твоего друга Бори. Мы гордые родители замечательного компьютера, но Боря тратит больше времени за уходом своего Эпплчика, чем этого требует настоящий ребёнок. Сегодня мы приготовили на ужин огромного живого омара. Было нелегко его запихнуть в кастрюлю, но результат оказался деликатесом. А теперь я слишком сыта, чтобы чем-либо заниматься.

Всего хорошего!

Целую.

Карен

РИНА – БОРИСУ

Боря, вновь приветствую тебя, дабы пояснить, что стоит за «нейтральностью» моего письма. Ты, как в ОВИРе, поставил свою резолюцию: «В поездке нет жизненной необходимости». И теперь заставляешь меня доказывать противоположное. Ты забыл, где я живу, что письма отсюда не могут быть без намёков и недомолвок.

«По части осознания окружающего» ты, возможно, сделал кое-какие успехи. Слава Богу! Рада за тебя. Но с чего ты решил, что я хочу приехать именно к тебе и мой визит может каким-то образом расстроить твоё семейное счастье? Разве я когда-либо была похожа на женщину, способную много лет жить пустыми фантазиями? Я написала, что хочу в гости. Но могла ли я написать, что в гости к тебе не хочу, а мне нужна лишь бумага, чтобы выехать? Ныне родной тебе город не на моём маршруте.

Далее. Почему я выбрала именно тебя в помощники?

Во-первых, потому что не только ты, но и заинтересованные в определённого рода информации лица считают наше с тобой прошлое «большим и значительным». Следовательно, твоё приглашение будет воспринято естественно, и мне проще будет обосновывать «жизненную необходимость» своей поездки перед лицом всесилия. Ты спекулируешь прошлым в стихах, а я собираюсь это делать в деловых предприятиях.

Во-вторых, я не поддерживала до настоящего времени ни с кем переписки, считая это бесполезным занятием. Для того, чтобы получить от кого-либо приглашение, мне придётся затратить много времени и усилий. А я тороплюсь. На это у меня есть тоже резон.

В-третьих, я считаю, что ты должен мне помочь. Тебя, несмотря на новое осознание окружающего, не покоробило от слова «долг»? Напоминать о долгах – крайне унизительное занятие для меня, однако ты вынуждаешь меня к этому.

Я оцениваю моё давнее согласие на твой отъезд из Союза в реальную помощь: приглашение или фиктивный брак, что ещё лучше. Материальные расходы по организации я надеюсь взять на себя. Ещё раз напоминаю: бумага, когда-то подписанная мною, имела жизненно важное для тебя значение, и я уже тогда знала её истинную ценность. Иначе сидеть бы тебе на 120 р. до самого периода Перестройки и Гласности. Ты мне когда-то сулил деньги за моё согласие, я отказалась, сказав, что сейчас не надо, пока они тебе нужнее. Договор на доверии, если хочешь. Возможно, понимая меня как натуру «преданную и благородную», а главное, бескорыстную, ты забыл о своём обещании, как только получил желанную бумажку. Я не забыла.

Ты можешь пренебречь моей просьбой и своим долгом по отношению ко мне, но не надо обманывать себя, объясняя свой отказ нежеланием причинить боль жене и, что ещё более нелепо, значительностью прошлого. Здесь нет логической связи. Мне не нужно твоё чувство вины по поводу боли, причинённой мне (цитирую тебя). Чувство вины безнравственно, если оно становится хроническим, и бесплодно. Мне нужна благодарность за прошлое, я хочу видеть, что действительно научила тебя думать о других (опять цитирую тебя).

Я прислала тебе фотографии моих работ в подарок. Но не только. Если бы только в подарок, то я послала бы одну, две. У меня была слабая надежда на то, что ты догадаешься отнести их какому-либо галерейщику оценить, выяснить, можно ли продать эти работы и сколько они будут стоить. Я хотела бы наладить связь с галереями и коллекционерами. Лучше делать это тебе, в личной беседе.

При всех твоих недостатках в сфере «осознания…» я знаю тебя как человека обязательного, на которого можно положиться в делах. И в этом тоже причина моего обращения к тебе. Я думаю, что ты сможешь помочь мне сориентироваться. Центр живописи переселяется в Штаты, у вас самые крупные и дорогие аукционы. Мне хотелось бы принять посильное участие в этом, и я имею к тому достаточные основания. Это то, для чего я хочу посетить США. Ещё более важно – от чего. Эмигранту хватает одного года, чтобы забыть, откуда он родом, и ты забыл, что ставкой тут становится здоровье, если не сказать больше. Я не преувеличиваю.

Прошу, не упорствуй в своём отказе, упражняясь в софизмах на тему: по отношению к достойному человеку ради достойного прошлого единственно достойно – совершить ещё один недостойный поступок. Подумай, что ты говоришь. Не делай из прошлого, которое ты, по всей вероятности, ценишь, памятника моей глупости и бессилию. Но зло – справедливая награда человеку, не научившему тебя вести себя достойно, тем более что он брался за это. Мне такое прошлое не нужно.

Ты пишешь, что твоё участие в моём приезде в США не может быть нейтральным. Собственно, почему? У меня нет особого интереса встречаться с тобой. Свои дела я могу делать и без твоей помощи. Как я уже написала, я бы не отказалась от некоторого участия, скажем, совета, но если для тебя это трудно, то Господь с тобой, в этом нет острой необходимости.

Я не пишу тебе о своих личных переживаниях… планах, поскольку могу делиться ими только с друзьями. Оснований же считать тебя своим другом у меня, увы, нет. Но уверяю, что хочу посетить США не ради тебя, прошлых воспоминаний, томимая робкой надеждой и т. п., а ради будущего, в котором тебе нет места рядом ни в качестве мужа, ни в качестве любовника. Надеюсь, тебе это приятно слышать (читать). Так что за нейтральностью моего предыдущего письма не стоит ничего. Оно и в самом деле нейтрально. Лишь его неожиданность после долгого перерыва может вызвать некоторое напряжение.

Я выпустила тебя на свободу. Не случайно упустила, а сознательно выпустила.

Ты можешь оценить это со своих «новых» позиций?

Рина

БОРИС – РИНЕ

Здравствуй, Рина!

Прости, что заставил тебя напоминать о долгах. Ты абсолютно права – я обязан тебе очень многим. Я сделаю всё, что могу, чтобы помочь тебе. Сегодня я послал запрос в советский консулат для получения бланка приглашения. Если будет какая задержка, то только из-за них. Но я буду их теребить.

Фотографии твоих работ я покажу местным галерейщикам, но я хочу тебя предупредить, что в основном картины рассматриваются здесь как капиталовложение, и известность имени значит очень много. Посему, если ты сможешь представить экзотическую биографию, чтобы привлечь первое внимание, или чего ещё, это может помочь. Главное – это найти галерейщика, который поверит, что на твоих работах можно хорошо заработать. Выставиться в галереях несложно – сложно продать то, что выставлено, а для этого нужна фундаментальная и умелая реклама. Но возможности в Америке неограниченные, так что при всех сложностях, которые тебе там понять трудно, у тебя есть реальные шансы на успех.

Мой телефон Звони, если что. Мою жену зовут Карен.

Дай знать, нужно ли тебе что-либо ещё, например, лекарства.

Ну, вот и всё для начала.

Удачи тебе и здоровья.

Б.

БОРИС – СЕРГЕЮ

Через неделю мы идём с Каренькой в ресторан «Замок», где была наша свадьба аж целых два года назад. Время от времени я слушаю твою запись, сделанную в день свадьбы, и глазам становится мокро. Свидимся ли когда? Хочется. Ты – доказательство моего прошлого, и твои письма – моя зыбкая, но прекрасная связь с ним. Незаменимость старых друзей в том, что с ними можно вспоминать былое. Общее прошлое – это фундаментальная основа глубины общения.

Рина прислала мне гневное, но вполне достойное, хоть и нарочито корыстное письмо, где напоминает мне о моём долге. Со стыдом и омерзением к себе вспоминаю период развода с Риной. Она рвалась ко мне, а я бегал от неё, боясь, что я не устою перед её силой и желанием быть со мной. Помню, вскоре после того как мы разошлись, я увидел её в окне, подходящую к моему дому, и я так испугался её возможной истерики, её жажды меня и собственной слабости быть порабощённым жалостью, что я выбежал из квартиры, слыша её, поднимающуюся по лестнице, и затаился на лестничной площадке выше этажом. Она позвонила в дверь, и родители открыли и впустили её. А я бросился вниз, выбежал из дома и с улицы позвонил родителям, чтобы удостовериться, что она уже ушла, прежде чем осмелился вернуться. Позорище! Я никогда не решался быть с ней словесно нежным, оставляя это только для движений ебли. Я так никогда и не сказал, что люблю её, – потому что я всегда хотел иной женщины. Я никогда не сказал ей ни единого комплимента, а она так заслуженно хотела их услышать. Она, лёжа обнажённой, часто привлекала моё внимание, указывая на своё тело: «Посмотри, не правда ли, трогательная линия?» Только сейчас мне мелькнуло, что это её любимое по отношению к телу слово несёт и прямой смысл: «трогать».

Она была мудра, желая не замужества, а поддержания близости и страсти. Я же вбил себе в голову, что женитьба – мой непременный долг. Когда мы с Риной вышли из ЗАГСа, я долго не мог найти ключи от машины, и была неловкая задержка стояния у машины, пока я шарил в карманах. Когда мы наконец уселись в машину, я решил посмотреть на наши штампованные браком паспорта. Удостоверившись, что у Рины фамилия изменена на мою, я раскрыл свой и увидел, что там, где должен был стоять штамп, была пустая страница: мне забыли его поставить. Я благородно рванулся обратно в ЗАГС, и мне шлёпнули печать. Бог дал мне шанс передумать, а я им не воспользовался.

Рина имела неисчислимые возможности отомстить мне, начиная с простейшего неразрешения на мой выезд и требования части квартиры и кончая многим, что месть могла напридумать. Но она была исключительно благородной по отношению ко мне.

Через два месяца после нашей кривоносой свадьбы я заболел гриппом и лежал с высокой температурой. Вызвал врача. Участковым оказалась Наташа, только что закончившая институт, красивая, стройная, нежная, на которую я как-то наткнулся в поликлинике. Рина стояла рядом без косметики, привычная, надоевшая, неуклюжая. А тут сладкая красавица ощупывает мне живот прохладными длинными пальцами. Мне стало жутко, что вот какую женщину я всегда хотел, а теперь повязался с постыдным компромиссом. Всё взбунтовалось во мне. И я почувствовал себя мгновенно выздоровевшим.

После ухода врачующей мечты я сказал Рине, что не хочу быть женатым на ней, и она, ошеломлённая, ушла, накрасив прежде губы перед зеркалом. Я вскочил с кровати и прыгал от ощущения распахнувшейся свободы.

Выписываться я пришёл в поликлинику в выходном французском костюме, на два размера больше моего. Я его купил по случаю в «Гостином Дворе», где других размеров не было. Брюки топорщились на талии, затянутые ремнём. А пиджак, хороший в плечах, висел балахоном на талии. Я был последний пациент в очереди. Наташу поджидал муж, с которым она, по слухам, собиралась разводиться. На приёме я предложил ей пойти вместе в музей, на что она неопределённо согласилась. Но когда я позвонил ей через несколько дней, чтобы договориться о встрече, она отказалась. Больше я её не видел, но мой развод продолжал идти своим болезненным, но прекрасным чередом.

Я перевёл Карен письмо Рины и, так сказать, семейным советом порешили, что я сделаю ей вызов. Пусть поживёт в Нью-Йорке у своих многочисленных приятелей: я даже не должен встречаться с ней. И совесть моя будет спокойна. Так что если ты её увидишь, то дай ей знать, что я ей сделаю вызов. Я ей об этом написал, но это не значит, что письмо дойдёт.