Илимская Атлантида. Собрание сочинений

– Нет, я уже к утренней дойки готовлюсь, пораньше нужно прийти, вечером уборку не сделала.

– Ну смотри, твое дело, а за парня низкий поклон. Видишь, какая дочь у меня бестолковая, я ее утром еще спросила, как у тебя, она махнула рукой, не скоро, вот я и поехала в район.

В окно выглянула Лизка.

– Тетя Нюра, тетя Нюра, мы решили назвать нашего мужичка Мишкой, в честь вашего Мишки. – Вопросительно посмотрев на мать, замолчала.

– Правильно решили, – басом в знак одобрения сказала Харитина.

– Как там твой сын? – спросила Нюра.

– Да спит он, а я радуюсь, наконец-то парень родился.

– Ты фельдшера вызывала?

– Завтра будет.

– Береги себя, Лизка, ты для детей – главная в жизни.

– Пока здоровье еще есть.

И опять забурлили голоса в доме Перетолчиных, заиграла гармошка, видимо, и Лизкин Вася дошел до вершины счастья.

Участник этого трудного дня солнце отправилось отдыхать за Красный яр. В деревенских домах жизнь затихала. На ночь кто-то устраивался в сенях, кто-то в амбарах, молодежь почти поголовно теснилась на сеновалах. Затихала природа, и даже в дом Перетолчиных вошла тишина.

Но к Мишке сон не шел. Мальчик ворочался, то ли от жары, то ли от пережитого волнения. То сбрасывал с себя пикейное одеяло, то укутывался им. Мать заметила это.

– Тебе не спится, сынок?

– Не спится, мама, – пробурчал он.

– Ты закрой глаза и считай до ста.

– Я уже до тысячи досчитал. Не помогает.

– Да, день нелегкий был, Мишенька. И я переволновалась.

– Обычно дни похожи друг на друга, – по-взрослому заговорил Мишка. – Но сегодняшний – другой, новый какой-то. Закрою глаза и вижу взгляд Лизкиного сына.

– Что за взгляд? Я хоть роды и принимала, толком мальчишку не разглядела.

– Взгляд какой-то особенный. Он удивился, увидев нас с Галькой, завертел головой, разглядывал все вокруг. У него был осмысленный взгляд, я бы сказал взрослый.

– Так, может, Бог в эту непутевую семью серьезного мужичка послал? Настоящего хозяина. Может, он для них для всех – спасение? Поживем – увидим. А ты, Миша, молодец, много мне помог. И нового человека на свои руки принял. Запомни этот день, он тебе в жизни еще пригодится.

И откуда мать знала, что пригодится? А ведь так и случилось.

* * *

В своей дальнейшей трудной сиротской жизни, Мишка, оставшийся рано без матери, вскоре после ее ранней смерти покинувший родную деревню, почти никогда не вспоминал этот день. Он остался в другой, счастливой части его жизни, о которой Михаил, чтобы не терзать сердце, думал редко. Из всего прошлого он явно видел только свою мать Анну. В воспоминаниях он поднял ее на пьедестал из столпа света и часто обращался к ее образу – и в радостные минуты, и в трудные дни своей жизни.

Но почему именно сегодня подробности почти полувековой давности всплыли со щемящей ясностью? Почему вспомнился этот его тезка, можно сказать, названный брат, о судьбе которого он ничего не знает и никогда ей не интересовался?

Михаил Николаевич не заметил, как оказался дома. За семейным ужином был рассеян и мало разговорчив. Не отпускала мысль – что значил для его жизни тот день рождения нового человека? Почему память прояснилась именно сейчас, в то время его жизни, когда Михаил Николаевич заглянул в разверстые могилы своих родных и друзей. Когда он стал сомневаться в смысле бытия. Когда немощи и огорчения поколебали его прежде твердый, сильный дух. Он не был человеком воцерковленным, но почувствовал, что ответ надо искать в недрах двухтысячелетнего духовного человеческого опыта. Этих знаний у него не было.

Ночью, как в тот давний день появления на свет нового человека, он уснуть не мог. Зато подбором вопросов и возможных объяснений, сопоставлением и анализом эпизодов дня рождения своего тезки, опытом всей своей жизни пришел Михаил Николаевич к некоторым утешительным выводам. Он понял, что рождение любого ребенка – радость для всего мира. Он впервые в подростковом возрасте пережил эту радость. Ведь тогда радовались все – и его мама, и он сам, и непутевое семейство Перетолчиных. Значит, младенец, даже неродной, в общей человеческой радости родственен всем. Получается, что все взрослые ответственны за всех детей в мире. А если ответственны – значит, должны быть сильными, милосердными, показывать родительский пример… И уж точно не должны сами разочаровываться в жизни и укорять ее. Михаил Николаевич понял, что родительское счастье спасительно для самих родителей. Что это счастье спасает человека от ожесточающей повседневной суеты, от развращающего себялюбия. Любовь к маленькому существу объединяет и сплачивает людей, даже косвенно причастных к его рождению. Наверное, многие помогающие и сопереживающие роженице в петербургском метро, исполнились счастья от рождения ребенка, ведь они сразу ему начали дарить подарки. И Михаил Николаевич, вспомнив «своего» младенца, которого прижимал к груди в первые часы его жизни, просветлел душой, отогнал скорбные мысли, слабости и предательские сомнения, можно сказать, помолодел, и дал себе наказ – разузнать про судьбу своего тезки. Может, ему нужна моя помощь? Михаил Николаевич не сомневался, что в помощи ближнему укрепляется душа и ладится жизнь.

День рождения

Завтра мне шестьдесят пять. Время уходило от меня незаметно, словно на мягких лапках обиженная кошка, уходило тихо так, что я не замечал. Теперь все чаще задумываюсь, представляя, куда же ушли годы? Где они сейчас? Непостижимый параметр нашей жизни – время. Оно утекает, а кажется, что моя жизнь началась только вчера! Ведь все минувшее я так хорошо чувствую и помню.

Особенно неизъяснимую благодать родной сибирской природы: пристальное небо, величественный ангарский берег, на котором дом, где жила наша семья, кажется маленьким, игрушечным.

Глухо шумит царственная Ангара, о чем-то своем, повседневном тараторит впадающая в нее речка Кеулька, а на меня внимательно смотрят три пары глаз: мамины и сестер – Милы и Капы. Не знаю, сколько мне было: месяц, два, три? Память выхватывает только отдельные кадры – яркие и радостные. Я вижу бабушку Степаниду с почерневшими, шершавыми ладонями и корявыми от тяжкого крестьянского труда пальцами: это она принимала роды у моей матери. Мне кажется, что я помню, как это было. Помню ее увесистый шлепок в нужное место, отчего я громко заорал, оповещая жителей Кеуля о своем появлении на свет. Смотрите, вот он – Я, ваше продолжение, ваша надежда и опора!

Кто скажет, что так не бывает, что ребенок не может помнить себя в грудном возрасте, советую прочесть воспоминания Бунина о Толстом, где он пишет, будто наш великий реалист Лев Николаевич утверждал, что хорошо помнит себя в длиннющей цепи перевоплощений. Так далеко в прошлое я не заглядываю, однако картины моего младенчества я вспомнил через шестьдесят с лишком лет достаточно отчетливо…

Вспомнил неуемную Ангару, нашу кормилицу и спасительницу, теплую стернистую поляну, по которой бегал босиком, лавочку перед палисадником, на которой выжидал возвращение с работы отца и матери. Я не просто вспомнил все это зрительно – я это ощутил. Передать подобные ощущения непросто. Как расскажешь о той священной деревенской гармонии, когда от таежной тишины, расшитой жемчужным пением далеких птиц, хочется плакать?

Мне года три. Лютый январь, за окном под минус пятьдесят. Мы с сестрами приютились на русской печке, огромной и теплой. Внизу под нами, в голландке, сладко трещат дрова, отбрасывая таинственные тени на стены и потолок. Девчонки разрезают ножом картофелины пополам и запекают на голландке. Ужасно хочется есть, я прошу, мне дают немножко попробовать, но хочется больше, я кричу от нетерпения и невнимания к моим желаниям, тяну руки, меня нечаянно толкают, и я лечу вниз, прямо на раскаленную печь…

Тишина и темнота.

Очнулся: ледяной воздух щиплет щеки, я закутан в платки и шаль, понимаю, что нахожусь у мамы на руках. Она, прижав меня к себе, бежит по улице, я слышу ее учащенное дыхание, скрип снега под каждым быстрым шагом. В больнице опять провал, словно включают и выключают свет. Домой я вернулся через неделю. Снова среди своих, все радуются мне. На груди и подмышкой остались рубцы: память на всю жизнь о детстве, голодном и бедном. Телогрейка, шапка с чужой головы, подшитые по нескольку раз валенки. Когда дети вырастали, все аккуратно чинилось и припрятывалось для следующего поколения.

После «полета на печку» случился еще более опасный полет.

Теплый летний день. Сестры идут на Илим за водой. Я знаю, они будут купаться. Мне тоже хочется купаться. Одному мне не разрешают заходить в воду, я еще не умею плавать. Сестры не желают, чтобы я шел вместе с ними, видимо, не хотят со мной возиться. Отгоняют меня, заставляя идти домой. Я не слушаюсь, ковыляю босиком чуть поодаль. Вдруг какая-то мощная неведомая сила стремительно отрывает меня от земли и подбрасывает ввысь. Я лечу в небо, словно мячик. Но почему мячику невыносимо больно? Полет оканчивается ударом о землю.

Тишина и темнота.

Очнулся на руках у мамы. Она целует меня, прижимая к себе. Ее слезы капают на мое лицо, я увертываюсь от них, прижимаюсь к маминой груди. Мне больно, боль во всем теле, меня спрашивают, где болит, но я молчу, ничего не могу сказать. Бодучую корову уже загнали за изгородь, обломав о ее бока жердину, при этом хозяин ревниво следил, чтобы животное ненароком не покалечили. Очень понятная крестьянская психология.

Я снова провалялся в больнице несколько недель. Мне нравилось здесь: лежу на чистой кровати, кормят вкусно и регулярно, мне интересно с новыми людьми.

Отметины от рогов также остались на моем теле. Хотя сейчас, когда скальпели хирургов прошли по моей плоти не один раз, найти их стало трудно. Да и зачем искать? Ясно одно: ничто не проходит бесследно, сегодняшние мои боли, возникающие неожиданно и днем, и ночью, могут быть отголосками тех самых злополучных «полетов».

…В десять лет для меня – новое испытание. Оказывается, моя фамилия вовсе не та, на которую я откликаюсь, а другая – Зарубин. Почему?

– Мама, расскажи об отце…

И слышу рассказ, и узнаю, что у меня много сводных сестер и братьев, я последний в этой длинной шеренге родни.

– Мама, почему они не с нами?

– Они уже взрослые, да и я им не мама.

– Как такое может быть? Мне ты мама, а им нет?