Илимская Атлантида. Собрание сочинений

– Ты же слушал сказку, Паша, – ответил я. – И понял, что все это правда. Когда Ангара затапливала Иркутск и прибрежные села, люди говорили, что это Байкал не успокоился, все еще сердится на Ангару и посылает за ней гонцов…

Раньше паводки были довольно частыми. Самые тяжелые по последствиям приходились на зиму, при ледоставе на реке. До строительства Иркутской ГЭС самый крупный паводок случился в январе 1952 года, когда прибрежная часть города и его центр при морозе минус сорок градусов были затоплены водой.

Но настоящий потоп в Иркутске произошел в начале января 1870 года ночью. Как записал летописец Романов, диск луны был покрыт туманной оболочкой кровавого цвета. За неделю до этого ударил крепкий мороз, и Ангара неожиданно поднялась у иркутских берегов. Ближе к рассвету наступила быстрая оттепель, и река стала разливаться по прибрежным улицам. Район затопления охватил огромную городскую территорию: Ангара заливала улицы, подвальные этажи, дворы, службы, одноэтажные дома. На город двинулся лед: громадные льдины громоздились друг на друга, ломая береговые тумбы с перекладинами. Преодолев довольно высокий прибрежный подъем, ледяные глыбы двинулись дальше, в город.

Возникла паника. Люди спасались бегством, а во льду, крича на все голоса, замерзали коровы, куры, собаки и другие домашние животные. До них никому не было дела, каждый думал лишь о собственном спасении.

Через тридцать лет снова возникла угроза затопления Иркутска. Тогда от резиденции генерал-губернатора до понтонного моста решили соорудить вал. По словам очевидцев, это укрепление сделали из снега, и весьма основательно, оно напоминало железнодорожную насыпь. С тех пор снежный вал на набережной Иркутска возводили каждый год. Со всего города сюда свозили тонны снега, из которого лепили неприступные ледяные бастионы. При Советской власти эту затею поначалу посчитали бесполезной, но когда Ангара вновь напомнила о своей мощи и непредсказуемости, то пришлось вернуться к старому и испытанному способу спасения. В 1939 году уровень реки поднялся на шесть метров выше ординара. И тогда на городской набережной выстроили гигантских размеров ледяную дамбу. Размеры ее впечатляли: пять метров высоты и шестнадцать километров длины!

Да, Ангара знала себе цену, когда-то в ее водах добывали жемчуг. Одно из первых упоминаний о зарождении столь необычного для Сибири промысла относится к концу XVII века. В это время в Братском остроге появились «охочие жемчужники». Первым из них был некий Семейка Васильев. Добыв на Ангаре однажды крупное жемчужное зерно и с дюжину малых, Семен написал донесение о своих поисках:

«В Брацком де уезде на Ангаре реке жемчужная раковина есть… А то де место, где ныне жемчуг сыскали, будет промыслу жемчугу прочно…»

Ввиду важности открытия Семейка Васильев ездил с докладом к иркутскому воеводе. Жемчужника вновь послали на Ангару, положив ему денежное, хлебное и соляное довольствие. Когда Васильев умер, на его место заступили бывшие его помощники – Иван Федотов и Гаврила Тарасов из Соли Вычегодской, а еще через десяток лет промысел прекратился – жемчужные раковины исчезли. Возможно, и сейчас на дне Ангары или где-нибудь в ее притоках обитает моллюск с перламутровой жемчужиной внутри. Кто знает?

Каменные острова на Ангаре остались только в памяти старожилов. Стояли они вблизи маленькой деревушки Егоровой. Знамениты эти острова рисунками животных, выбитыми на скалах рукой древнего человека. С вводом в строй Братской ГЭС острова ушли на дно водохранилища, однако величайшую культурную ценность – наскальные рисунки – удалось сохранить.

По словам академика Алексея Окладникова, посетившего Каменные острова незадолго до их исчезновения, рисунками были покрыты десятки метров скал. Сотни изображений находились на различной высоте и в различной степени сохранности. Чего стоило изображение лося или сохатого, как его зовут сибирские охотники!

Перед затоплением решено было вырубить лучшие и наиболее доступные рисунки отдельными кусками и даже целыми композициями. Для этой цели из Ленинграда специально пригласили профессиональных мастеров-каменотесов. Они прекрасно справились с поставленной задачей: меткими и точно рассчитанными ударами вырубили тяжелые блоки песчаника из скал, а затем осторожно опускали их на заранее подготовленную опору. Потом зубилом сняли лишний каменный груз – и камень был готов к отправке в музей.

Это я уже рассказывал самому себе, вглядываясь как в прошлое, в темень за окном. Внук уснул, но мою руку не отпустил. А я мыслями отправился на берега чудесной реки Ангары, в тихую и уютную деревню Кеуль, где когда-то родился. Совсем недавно я побывал в ней; все было для меня в удивление, я смотрел на стремительно мчащуюся реку-красавицу, на заросший лесом противоположный берег. И показалось мне вдруг, что вижу живые, любимые и любящие, ясные мамины глаза.

В детстве я очень хотел знать, почему так ладно и удивительно устроен окружающий меня мир. Почему, например, камень сначала летит в небо, а потом падает на землю? А солнце без опор висит на небе целый день и не падает? Куда оно уходит на ночь? Да мало ли вопросов! Потом оказалось, что жизнь – одни сплошные вопросы. С возрастом они только усложняются: почему, например, человек должен стареть? Так хорошо всегда быть молодым! Хорошо, когда не болят ноги…

Эта естественная мысль возникла, когда почувствовал, что мои ноги затекли, ведь я боялся пошевелиться, чтобы не потревожить сон внука. Но нельзя же недвижно просидеть до утра, я осторожно взял на руки легонького своего любимого Пашу и отнес его на кровать. Он не проснулся, наверное, видел свои удивительные детские сны, еще не обремененные проблемами и нерешенными вопросами…

А я как колыбельную – себе ли, ему ли нараспев читал стихотворение своего земляка, односельчанина-погодаевца, известного художника и поэта Георгия Иннокентьевича Замаратского:

Детство – это когда в оконце
Видишь утром румяное солнце,
Детство – это когда на дворе
Забываешься в шумной игре.
Детство – это когда ты в поле,
Словно малая птаха на воле,
И когда на лугах цветы,
И в цветах растворяешься ты.
Детство – это когда осины
Багровеют густой листвой,
Ты с грибами в сиянье сини
По опушке идешь домой.
Детство – это снежинки и лыжи,
И коньков серебристых звень,
Ты на них покататься вышел,
Несмотря на морозный день.
Детство – это когда из окошка
Ты сосулек увидишь блеск.
Значит, солнце пригрело немножко,
Вновь мальчишек заманит лес.

И от этих стихов так сладко становилось на душе, сердце воспаряло, как в минуты полета на качелях. И многие-многие трудные вопросы бытия сами собой разрешались, и жизнь казалась ясной, легкой, как лунный свет, льющийся в мое ночное окно.

Там, где всегда жива мама

…Плывет по Илиму на большой лодке крестьянская семья. Молодые, здоровые люди ищут пригодные для своей будущей жизни места. По обе стороны реки сомкнутым строем стоят угрюмые леса, мирно в них соседствуют сосны, лиственницы, ели и березы. Здесь нет деревьев-гигантов, при одном взгляде на которые кружится голова; здешние деревья не крупнее тех, что растут где-нибудь на Вологодчине. Здесь тайга без конца и без края. Заливаются птицы, жужжат насекомые. Хвоя, припекаемая солнцем, насыщает воздух сладким густым живительным запахом. Поляны и опушки у берегов, покрытые голубыми, розовыми и желтыми цветами, кажутся похожими на лоскутки радуги. Сила и притягательность тайги в ее тайнах, в том, что лишь перелетные птицы знают, где она кончается. Сделаешь остановку, взберешься на сопку, заросшую лесом, глянешь вперед на восток, по направлению реки, и видишь: внизу лес, дальше еще сопка, кудрявая от леса, за ней другая сопка, потом еще одна… И так без конца. Идешь дальше. Через сутки глянешь с другой сопки вперед – та же картина. Что же находится за этими лесами, которые тянутся по сторонам реки на север и юг? Где они кончаются? Это неизвестно было даже тунгусам, родившимся в тайге. На такие вопросы они отвечают привычно, коротко и убежденно: «Конца нет!»

Сколько тайн прячет в себе тайга! Вот меж деревьев петляет, словно запутывая след, тропинка, исчезающая в лесных сумерках. Куда она ведет? В тайный ли винокуренный завод, о существовании которого не знает местный исправник, или может быть к золотому прииску, открытому артелью бродяжек? Но какой манящей, тревожной свободой веет от этой загадочной тропинки!

По рассказам людей бывалых, в тайге живут медведи, волки, сохатые, соболи, дикие козы. Лодка плывет вдоль берегов, на которых непроглядные чащи соседствуют с просветленными рощами. Оглянешься назад и увидишь, как важно, по-хозяйски выходит и смотрит тебе вслед медведь или лось. Стремглав пролетают над головой утки, шлепают крыльями взлетающие гуси. А в прозрачной воде, в пластах глубинных течений – видны косяки непуганых рыб.

Интересно в этой глухомани, притягивает таинственная чаща. Но в лес не углубиться, ни тропинок, ни дорог, только высокие завалы обломанных жестокими осенними ветрами сухих веток, нагромождения вывернутых с корнем деревьев. Они повсюду преграждают путь, кажется, никогда не пройти сквозь бастион, образовавшийся из поваленных стволов, вывороченных пней и острых обломанных сучков, торчащих во все стороны как копья.

Жарко… С чуть слышным шелестом пролетают таежные птички. Ветви и кусты составляют как будто единый орнамент, затканный радужно сверкающими алмазными паутинками. А то вдруг взлетит из-под ног, пугая резким шумом крыльев и теряя перья, линяющий косач или рябая глухарка. Кажется беззащитной горстка людей в этом огромном мире природы, живущем по своим законам. Вверху синь с кучевыми облаками и животворные лучи солнца, ниже – оркестр таежных красок, цветастые бабочки, увлеченные своей непостижимой работой, умиротворяющий, убаюкивающий шелест листвы, беспрерывный стрекот кузнечиков в траве. Вечером – костер у реки, уха из только что пойманной рыбы, и негромкая печальная русская песня, неизбывной надеждой согревающая души…

Трудно представить, а тем более передать словами особенности жизни и быта моих предков. Но очень хочется иногда это сделать. Так больно иногда врезаются в сердце какие-то незримые, крепкие, не порвавшиеся нити, соединяющие меня с далекой родней, прошлое с настоящим.

Вспоминая свое детство, когда я был такой же, как сейчас мой десятилетний внук Паша, я невольно сравниваю два мира: сегодняшний, и тот, ушедший навсегда. И каким же прекрасным и светлым он мне кажется! Сейчас я постоянно слышу призывы о защите природы, о том, как современная цивилизация уничтожает ее существованию. Наши предки жили и берегли окружающий их мир без всяких призывов, по совести, они делали это для нас, не задумывались, – это было нормой их бытия.

Каким было мое детство? Оглядываюсь назад. Вижу маму – она всегда в работе, и на колхозной ферме, и дома. Я не помню, чтобы она отдыхала. Ее жизнь была непрерывным трудом, привычка к нему как наследство передавалась из поколения в поколение. Удивительно, но мне, мальчишке, казалось, что это состояние труда она любила. На мой взгляд, мама трудилась всегда легко, радостно, с улыбкой. Сейчас я понимаю, что это был подвиг «во имя». Так трудиться она была вынуждена, чтобы мы, ее дети, не знали нужды.

Я помню ее усталые, измученные постоянной работой руки, ими она нежно гладила мою голову, помню ее добрые, глубокие голубые глаза. Ласка и тепло, исходящее от матери, остались во мне на всю жизнь. Она любила меня, и я любил ее. Сейчас, когда я уже взрослый и даже старше по возрасту, чем тогда мама, понимаю, что она была человеком мудрым, наделенным любовью ко всему миру. Она сердцем понимала природу, любила жизнь, какой бы стороной та к ней ни поворачивалась. Мама хранила свою душу в первозданной чистоте, не пускала туда зависть и уныние.

Мама была сильной и выносливой, как все женщины в Сибири, но вместе с тем благодарно отзывчивой к красоте. По-детски могла любоваться заходом и восходом солнца, восторгалась, рассматривая узоры мха на камнях или затейливые листочки папоротника. Помнится, если я в тайге находил цветок саранки, мама не позволяла мне выкапывать его вкусную сладкую луковку, говорила, что такую красоту нельзя губить, ею можно только любоваться.

Тогда я не подозревал, что наш простой, как будто приземленный мир, не единственный, что есть мир другой, возвышенный, духовный. Не знал, что есть мир больших знаний, искусства, музыки, литературы. Но я благодарен своей детской судьбе за то, что она наградила меня жизненной силой Сибири. И хотя жили мы тогда небогато, но были счастливы, веселы. Да и как иначе можно было жить в том удивительном природном мире, питающем нас животворными соками первозданного бытия.

Та далекая сибирская жизнь закалила меня, обкатала незаметно и ласково, как речка обкатывает голыши. Вот и остался я таким обкатанным «голышом», пусть неправильной формы, но зато крепким и надежным.

Лет с десяти все ребята нашей деревни уже работали в колхозе. Это не называлось, как теперь, эксплуатацией детского труда. Нас приучали к работе, прививали трудовые навыки. А уж сенокос – мечта любого деревенского мальчишки! Сенокосные угодья были и рядом с деревней, и далеко от нее, километров за пятьдесят. В начале июля на лошадях мы отправлялись заготовлять сено. Дорога шла по тайге. Я и сейчас явственно слышу звуки тех минувших времен, голоса друзей, вижу лица родных, даже иногда вспоминаю давно растаявшие запахи.

Для меня тайга – моя жизнь, моя радость, моя надежда. Для меня она олицетворяет всю красоту Сибири: богатырское стояние гор, плодородное лоно равнин. Мне кажется символом неиссякаемости жизни вековой кедр с розовыми, как младенцы, смолистыми цветочками, прячущимися в глубине кроны. Музыкальна неуловимая игра света и тени в таежном лесу. Полезно для души здесь побыть одному и последить, как спешит с хвоинкой на спине муравей, посмотреть, как под корой старого дерева прячется гусеница, почувствовать на себе внимание дятла, который делает вид, что высматривает на сухом стволе пропитание, а на самом деле с любопытством поглядывает на меня.

В детстве мне посчастливилось ходить на судне по Илиму. Это было большое плавание. Плыли мы только днем, а на ночлег обязательно приставали к берегу. Те ночевки на берегу я хорошо помню. Лодка чалилась к корягам, каких много по берегам, или к большим валунам, сбрасывался большой железный якорь. Парни заготовляли дрова, разжигали огромный костер, дым которого в какой-то мере спасал нас от гнуса.

Бреднем ловили рыбу, она, непуганая, прямо шла в невод. Иногда мы видели всплески огромных рыбин, от их предполагаемой доисторической величины становилось жутковато. Это был таймень. Девчата в большом котле варили уху на всех. Ужинали весело и шумно. Все чем-то были заняты, у каждого было свое задание, говорили и суетились, радовались берегу.

Значительно позже, читая книжки про первобытные племена, я вспоминал эти ужины у костра посреди дремучей тайги и, сравнивая, находил много общего с древними временами.

С кружками в руках мы рассаживались вокруг котла, окруженные непроглядной глушью ночной тайги. В нашем стане распоряжался капитан-лоцман, опытный специалист, много раз водивший большие лодки по реке, хорошо знавший фарватер и тайгу. Он же отвечал за жизнь людей и сохранность груза. Авторитет капитана, излучающего силу и уверенность, был непререкаем. Помню, что на его лице был большой шрам, на который мы смотрели с уважением.

После ужина мужчины долго пили таежный чай, курили и рассказывали разные страшные истории. Постепенно разговоры затихали, люди умолкали, завороженные в глухой ночи мистическим слиянием тайги, костра, реки и наших жизней, казавшихся такими незначительными в огромном пространстве Сибири.

В этих походах были и неустранимые трудности. Нас изматывал таежный гнус. Плавание обычно начиналось в самое жаркое время лета, когда он особенно воинственен. На реке гнуса почти не было, а вот берега от него гудели. Добычу мог съесть живьем, человека свести с ума. Страдало и зверье. Мы не раз слышали, как животное ревет, съедаемое этой мелкой тварью. Лоси были хитрее, они выходили на берег и периодически окунали головы в воду, так спасаясь от гнуса. Людям, закутанным с ног до головы защищавшей одеждой, приходилось спать с дымокурами, но все равно мошка доставала, мы всю дорогу были искусанные и опухшие.

Запомнились бури и грозы на реке. Конечно, это не морской шторм, но при утлости нашего суденышка все же было страшновато. Тревога взрослых передавалось и нам, детям. Во время ненастья мы приставали к берегу или укрывались в ближайшей заводи.

Днем при ясной погоде можно было полюбоваться сибирскими красотами. Река и берега казались неизменными в своей непреходящей, величественной красоте, которая, однако, каждый день открывалась по-разному. После такого путешествия в душе на всю жизнь оставался немеркнущий свет восторга от щедрости природы и гармонии бытия…