Куколка

– Так зачем мы это делаем, братцы-кролики? Вот товарищ интересуется. Надо уважить его. Разъяснить ему всё это. А то он подумает ещё, что мы скрываем от него что-то, секретничаем, таимся. А ведь это не так. Нам нечего скрывать от общественности. Нет у нас никаких тайн. У нас вообще душа нараспашку. Мы открыты, доверчивы и наивны, как дети. От этого, собственно, и все наши проблемы. От этого иногда и страдаем… Ну да ладно, не будем о грустном, – оборвала она, по своему обыкновению, саму себя и вновь озвучила заданный Денисом вопрос: – Так зачем же, в самом деле, мы всё это делаем? Зачем нам это нужно? Чего мы добиваемся? Чего хотим?

Валера и Толян молчали. Один – дурашливо усмехаясь и корча рожи, другой – по-прежнему с замкнутым, чуть отрешённым видом.

Лиза, по-видимому и не ожидая отклика от своих подельников, ответила на свои вопросы сама:

– А просто так! По приколу. От нечего делать. Живём-то, сам видишь, на отшибе, в захолустье. Хуторяне типа, т-твою мать… В город выбираемся от случая к случаю. Короче, скукотища. Прям хоть волком вой. А скука – страшная вещь. Такие мысли порой начинают посещать. Аж жутко становится… Ну и вот, чтоб не перерезать друг дружку с тоски, мы подумали, подумали, да и порешили резать других. Так-то оно лучше будет, безопаснее. Ну а потом вошли во вкус и уже не смогли остановиться. Это, блин, реально затягивает. Это как наркота. Попробовал разок, так, ради интереса. И уже не можешь остановиться. Хочется снова и снова. Дурь покрепче, дозу побольше. Замкнутый круг. И выхода нет… Ну как, устраивает тебя такое объяснение?

Денис не ответил. Он будто и не слышал её. И даже взгляд его, рассеянный, блуждающий, чуть ошалелый, как у невменяемого, был устремлён не на говорившую, а куда-то мимо неё. И его бледные, бескровные губы чуть слышно, как в бреду, шептали:

– Но мы же ничего вам не сделали… ничего… Я ничего не сделал… За что же?..

Как ни тихо он бормотал, Лиза услышала его. И её – наигранная или нет – весёлость вдруг испарилась в мгновение ока. Лицо заволоклось тенью и чуть исказилось, в сузившихся глазах загорелись притушенные огоньки. Полоснув своего пленника сухим, острым, как лезвие, взглядом, она медленным, тягучим полушёпотом проговорила:

– За что, хочешь знать? Думаешь, не за что? Невинного ягнёнка из себя строишь… Ну да, ну да, как и вы все, когда оказываетесь здесь. Когда в последнем, отчаянном усилии пытаетесь спасти свои убогие, никчёмные, гроша ломаного не стоящие жизни… Ну оно понятно, другого-то ничего не остаётся. Когда стоишь у этого столба, на многое начинаешь смотреть по-иному. Так ведь, а? Как будто глаза открываются и ты видишь мир уже не таким светлым и радостным, созданным исключительно для тебя и твоего удовольствия, для удовлетворения твоих бесконечных, всё умножающихся желаний, каким он казался тебе всегда, а совсем другим. Гадким, пугающим, тёмным, как кромешная ночь. И полным дикой, мучительной, рвущей на куски боли, от которой разрывается сердце и лопается мозг. И ты один, совсем один в этом жутком, чужом и враждебном тебе мире. В полном одиночестве, забытый, потерянный, сломленный. И некого просить о помощи, о спасении. Не к кому взывать. Никто не услышит!.. Ну, разве что к боженьке взмолиться, – глумливо ухмыльнулась она. – Больше, похоже, не к кому. Так ведь и он не услышит и не спасёт. Этот старый лжец и пустозвон давно уже оглох и никому не помогает… А может, и нет его вовсе, – прибавила она глухо, наморщив лоб и уронив взгляд вниз. – Мы тут веруем в него, надеемся, молимся, просим о чём-то, боимся его… А его нет! Тупо нету, и всё тут. Пустота! Мы верим в пустоту. Молимся пустоте. Все наши надежды и стремления летят в никуда… в ни-ку-да…

Её голос, делавшийся всё глуше и глуше, наконец, совершенно смолк, а сама она понурила голову и замерла, казалось, погрузившись в глубокую задумчивость. Которую никто не смел нарушить. Братья с почтительным вниманием взирали на свою ушедшую в себя сестру, не издавая ни звука и не шевелясь, будто пригвождённые к месту. Причём Валера даже перестал ухмыляться и гримасничать и попытался придать своей физиономии сколько-нибудь серьёзное и важное выражение, что, правда, не совсем удалось ему.

Что же касается Дениса, то он был как будто уже вне всего этого. Он давно всё понял и мысленно вычеркнул себя из жизни. Он был ещё жив, но это была уже не более чем фикция. А по сути он был таким же мертвецом, как его лежавший поблизости товарищ, которому посчастливилось испустить дух раньше и избежать того, что ожидало его самого через считанные мгновения. После того как словоохотливая красотка выговорится, выложит всё, что было у неё на уме, и решит, что достаточно уже потерзала свою жертву выматывающим ожиданием предстоящих ей мук и пора бы засучить рукава и взяться за дело. При мысли об этом у него на лице выступал ледяной пот, всё тело до кончиков пальцев холодело и костенело, кровь приливала к замершему, едва трепетавшему сердцу. Ему казалось порой, что он умирает, что жизнь вот-вот покинет его оцепенелое, измождённое тело. И он радовался этому. Он призывал смерть как спасение. Единственное для него теперь спасение. Единственная возможность вырваться из этого ада…

Однако это только чудилось ему. Он принимал желаемое за действительность. Смерть не спешила ему на выручку. Похоже, даже она, милосердная и всепрощающая, отказала ему в помощи, позабыла о нём, бросила его на произвол судьбы. Которая явилась ему в образе обворожительной фигуристой красавицы с огромными агатовыми глазами и полными кораллово-красными губами, с которых после недолгого перерыва стали срываться холодные, веские слова:

– Но это ещё не всё… Я не всё сказала, н-нет… Ты хотел знать, почему мы это делаем… почему я это делаю… зачем мне это… Ну что ж, я расскажу тебе, так и быть…

Он вновь помолчала немного, будто собираясь с мыслями. После чего, сделав шаг вперёд и вонзившись в Дениса прямым, немигающим взглядом, заговорила приглушённым, чуть подрагивающим голосом:

– Это случилось два года назад… Да-а, два года уже прошло… А я помню всё так, будто это произошло вчера. И всегда буду помнить, до конца своей жизни. Весь тот день, буквально по минутам… Самый страшный день в моей жизни! День, когда закончилось моё детство. Когда я узнала, что такое страдание и боль. Когда потеряла самого дорогого, самого родного, самого любимого человека… Понимаешь ты это?! – внезапно сорвавшись на крик, воскликнула она и топнула ногой.

Денис ответил ей недоумённым и растерянным взглядом. И увидел впившиеся в него расширенные, метавшие молнии глаза, раздувавшиеся ноздри, дрожавшие губы, сквозь которые вырывалось жаркое прерывистое дыхание. Казалось, она готова была убить его прямо сейчас, не прибегая к тем казням египетским, которыми она грозила ему только что. Прошло около минуты, прежде чем она подавила свою мгновенно вспыхнувшую ярость, взяла себя в руки и более-менее спокойно смогла продолжить свой рассказ:

– Его принесли домой ещё живого… Вот, они принесли, – она мотнула головой на братьев, – сыновья… своего батьку… Которого так любили… который так их любил… Но больше всех на этом свете он любил меня! До безумия, до самозабвения. Боготворил меня! На руках носил, пылинки с меня сдувал. Мне ни в чём не было отказа. Любое моё желание, любой каприз исполнялись немедленно. Мне иногда и просить не нужно было – он угадывал мои желания… А попробовал бы только кто-нибудь обидеть меня, имел бы дело с ним. И я бы не позавидовала такому храбрецу. Мокрое место от него осталось бы! – неожиданно благостно и мечтательно улыбнулась она и обернулась к своим сообщникам, точно призывая их в свидетели. Те тут же с готовностью закивали.

– Вы, ребята, конечно, здоровые бугаи, ничего не скажешь, – продолжала она, в свою очередь кивая им. – Бог вас силушкой не обидел. Но, признайтесь, до бати вам всё равно далеко. Вот уж богатырь был! То-то силищи в нём было! Подковы не гнул, правда, но, если б пришлось, уверена, погнул бы запросто. Меня, как пушинку, подхватывал одной рукой и сажал к себе на плечи. И выходил со мной со двора, и уходил далеко-далеко. Через лес, через поля, всё дальше и дальше. Мне чудилось, что мы с ним идём на край света. И я закрывала глаза, и сердце у меня сжималось от сладкой жути. А он, будто чувствуя это, насмешливо подбадривал меня: чего, мол, ты испугалась, дурочка? Я же здесь! Твой папка с тобой. И всегда будет рядом с тобой, пока жив… И пока он с тобой, ты ничего и никого не должна бояться… ничего с тобой не случится… Ты как за каменной стеной…

Её голос, делавшийся, по мере того как она говорила, всё слабее и прерывистей, оборвался, и она смолкла, потупившись и уткнув взгляд в пол. А когда подняла голову и опять взглянула на Дениса, в её глазах блестели слёзы. И голос был сдавленным, задыхающимся, когда она повела свою речь дальше:

– Но, как оказалось, эта каменная стена на самом деле так хрупка. Как стекло… И её так легко разрушить… сравнять с землёй… Достаточно одного малолетнего подонка, у которого молоко на губах не обсохло, за рулём дорогой тачки, чтобы убить такого человека. Больше, чем человека… Моего отца!..

Силы вновь изменили ей, и голос её пресёкся. Она снова уронила голову и некоторое время безмолвствовала, и Денис даже начал думать, что она умолкла окончательно. Но девушка, видимо одолев нахлынувшее волнение, опять вскинула на него пылающий, пронизывающий взгляд и возбуждённо, с надрывом заговорила:

– Он был ещё жив… И он узнал меня… И даже нашёл силы улыбнуться… И хотел что-то сказать мне… Наверно, как всегда, утешить… или попрощаться… Но не смог. Не хватило сил. Он стал задыхаться, захрипел, изо рта хлынула кровь… – Она стиснула кулаки и сверкнула глазами. Денису показалось, что она сейчас прожжёт его этим огнистым, испепеляющим взором. – И умер! У меня на руках… Лучший человек на свете… Лучший из отцов… Отец, о котором можно только мечтать…

Подступившие к горлу слёзы помешали ей говорить, и она опять утихла, покачивая головой и стискивая и покусывая побелевшие губы, точно сдерживая готовый вырваться крик. Очевидно, тяжёлые воспоминания двухлетней давности всколыхнулись в ней с новой силой и заставили её вновь пережить случившееся тогда. Даже Денис, которому, казалось бы, было совсем не до того, поневоле вслушался в её рассказ и ощутил всю безмерность и безысходность горя, испытанного когда-то этой в прямом смысле роковой для него девушкой. И не то чтобы посочувствовал ей – испытывать к ней участие после всего происшедшего и обещавшего произойти он был не в состоянии, – но как будто уловил в её голосе, тоне, во всём её облике что-то человеческое, наличия чего в ней даже не предполагал. И это на мгновение оживило в нём умершие было надежды. Он поверил было, захотел поверить, что не всё ещё потеряно, что он не обречён окончательно и бесповоротно, что его участь не предопределена и совершенно неожиданно может измениться в лучшую сторону…

Однако ему не слишком долго пришлось тешить себя иллюзиями, так легко, с такой готовностью вспыхивающими в отчаявшемся сердце. В глазах Лизы, вновь устремившихся на него, загорелись безумные, дьявольские огни, черты исказились, а в голосе прозвучали стальные ноты, когда она произнесла, с нажимом отцеживая слова:

– И ведь в тот проклятый день я потеряла не только отца, но фактически и мать. Она не выдержала всего этого, у неё случился инсульт, и с тех пор она…

Её голос опять сорвался, лицо болезненно искривилось, губы задрожали. Но она тут же усилием воли сжала их, мотнула головой, словно отметая воскресшие в памяти страшные картины, и после короткого перерыва продолжила:

– Не знаю, как я сама не умерла после всего этого. Или не сошла с ума… Но я выдержала, выстояла. Я ведь сильная. Я в отца. Не внешне, так внутренне… Только слабаки и неудачники вечно ноют, скулят и жалуются. И пальцем не пошевелят, чтобы изменить хоть что-то в своей никчёмной жизни. А сильные люди умеют постоять за себя. Не склоняются, не покоряются, не пасуют перед трудностями. Даже самое страшное горе, даже потерю того, чью потерю вроде бы невозможно пережить, они умеют принять и перенести с достоинством. И жить с этим дальше, как бы ни было тяжело и нестерпимо больно… Но самое главное, – тут она гордо вскинула голову и торжествующе усмехнулась, – самое главное – они умеют мстить! Ничего не забывают и не прощают. Воздают своим врагам полной мерой. И не беда, если и сверх меры. Око за око, зуб за зуб! Мудрое правило. Наверно, единственное, что стоит запомнить из той толстой скучной книжонки, которую я от нечего делать почитывала когда-то. И я запомнила. И следую этому правилу неукоснительно. Порой буквально… Вот и сейчас, пожалуй, сделаю так же. Первое, что я возьму у тебя, будет зуб. Ну а потом уж всё остальное. Внутренние органы, как обычно, оставим напоследок. На десерт, так сказать.

С этими словами и с ехидной ухмылкой на лице она двинулась к Денису, у которого от её последних слов захолонуло сердце. «Ну вот и всё, – мелькнуло у него в голове, – сейчас начнётся… Дай мне сил!» – мысленно обратился он к кому-то, сам не представляя к кому, закатив глаза кверху и упёршись взглядом в тёмную, будто закопчённую, дощатую кровлю.

Лиза между тем, остановившись в шаге от него, коротко бросила через плечо:

– Инструменты.

Валера, словно только и ждал этого приказания и отлично знал, какие именно инструменты требуются сестре для осуществления задуманного, немедленно подал ей молоток и стамеску. Взяв молоток в правую руку, а стамеску в левую, девушка приблизилась к окаменевшему, полумёртвому Денису вплотную и заглянула в его округлившиеся, полные невыразимого ужаса глаза. И, вероятно, увиденное понравилось ей, так как лучезарная улыбка осветила её лицо и весёлые озорные огоньки заплясали в её глазах.

– Ты боишься! – сказала она, забираясь, точно буравом, казалось, в самую глубину его расширившихся и потемневших зрачков. – Боишься так, как не боялся ещё никогда в своей жизни. Так ведь?.. Как же я люблю видеть этот страх! Видеть и ощущать его почти физически. Как он исходит, истекает, струится из вас. Таких вот, как ты и твой дохлый кореш. Это чувство ни с чем не сравнимо. Оно опьяняет, будоражит кровь… А сейчас, – улыбнулась она ещё ярче и светозарнее, – сейчас ты испытаешь боль, какую никогда ещё не испытывал. Я бы сказала, квинтэссенцию боли. Вариант адских мук, которые тебе доведётся пережить ещё здесь, в этом мире, прежде чем отправиться в другой. И я, тут можешь не сомневаться, сделаю всё для того, чтобы это не произошло чересчур скоро. Нам бы не хотелось потерять тебя так же быстро, как твоего приятеля-кастрата. Такой досадной ошибки мы не повторим… Ну а теперь, – улыбка вдруг испарилась с её лица, а голос, утратив мягкость и певучесть, стал сухим и жёстким, – поиграем в стоматолога. Обожаю эту игру! Надеюсь, тебе тоже понравится. Открой-ка рот, да пошире.

Денис не исполнил требуемого. Он, казалось, вообще не понял, что она имела в виду. Лишь продолжал таращиться на неё с недоумевающим, обалделым видом.

Лиза усмехнулась и отчётливо и раздельно, будто втолковывая ребёнку или разговаривая с плохо слышащим, промолвила:

– Ты не смотри на меня такими жалкими собачьими глазами, а делай то, что я велю. Мои приказы надо выполнять быстро и беспрекословно.

Денис не шелохнулся и не сделал ни малейшей попытки быстро и беспрекословно выполнить приказ.

Чем вызвал всплеск неудовольствия у девушки. Она, видимо начиная терять терпение, нахмурилась и с расстановкой произнесла:

– Ты что, не догоняешь, придурок? Я ж русским языком тебе сказала: открой рот! Мне десять раз повторять, что ли?

Но и это, по-видимому, не произвело впечатления на Дениса, то ли действительно не понимавшего, чего от него добиваются, то ли использовавшего это мнимое непонимание в качестве самозащиты.

Однако таким способом он мог лишь немного потянуть время, но никак не избежать неминуемой развязки. Валера вмешался и подсказал напарнице:

– Да что ты валандаешься с ним, сеструха? Дай ему молотком по зубам, он и раззявит пасть!

Совет, видимо, показался Лизе дельным. Она приблизила своё, вновь тронутое улыбкой и слегка зарумянившееся лицо к застылому, белому как бумага лицу Дениса и вполголоса вымолвила:

– Слыхал, а? Мне сделать так, как брательник говорит, или ты всё-таки раскроешь свой хлебальник?

Угроза подействовала. Денис медленно, неуверенно, точно его лицевые мускулы были сведены судорогой, начал приоткрывать губы, а затем, после новых, ещё более настойчивых и нетерпеливых понуканий девушки, вынужден был расцепить плотно стиснутые зубы. В образовавшуюся щель тут же проникла Лизина стамеска, и он ощутил её холодные резкие прикосновения к языку и дёснам и неприятный металлический привкус, отчего он скривился, а на глаза его невольно навернулись слёзы. Он непроизвольно попытался отстраниться, но упёрся затылком в бревно, к которому был привязан.

Лиза же принялась разжимать его будто одеревенелую челюсть, сопровождая свои действия насмешливо-похабными комментариями:

– Ну, ты давай заплачь ещё, как девчонка! И не морщись так, будто тебе член в рот суют. Это тебе не грозит, можешь не беспокоиться… Хотя для тебя, наверно, было бы лучше член пососать. Это мало того что совсем не больно, так даже приятно. Уж поверь мне, я знаю, о чём говорю. Опыт какой-никакой в этом деле имеется…

Балагуря и похохатывая, она ещё некоторое время растягивала его рот до нужного ей предела, а когда наконец он оказался распахнут настежь, заглянула в него с внимательно-заинтересованным видом и стала водить кончиком стамески по зубам нижней челюсти.

– Ну-с, больной, поглядим на ваши зубки. Проверим их состояние. Посмотрим, много ли сладкого вы едите… А, что, любишь сладенькое? – неожиданно отвлёкшись, подмигнула она Денису и растянула губы в шаловливой улыбке. – Любишь, признайся. Все вы любите. Вон твой приятель не скрывал этого. Даже бравировал этим. За что, правда, и поплатился по полной программе… А ты, как я погляжу, скромник такой, тихоня. Прям как целка. Или только вид делаешь, а на самом деле… В тихом-то омуте, сам знаешь… Ой! – вдруг вскрикнула она, расширив глаза и устремив пристальный взор в глубину его рта. – Больной, да у вас кариес! Вот, на зубе мудрости, червоточинка. Безобразие! Нужно срочно удалить. Немедленно!

Денис так никогда и не узнал, был ли у него кариес на самом деле или это была милая шутка вошедшей в роль стоматолога девушки, потому что он не увидел больше свой зуб мудрости. Лиза приставила к нему острый кончик стамески, сощурив левый глаз, примерилась, чуть повернула её, устанавливая поточнее, и, взмахнув молотком, ударила по её ручке. А затем, почти сразу же, ещё раз.

Неимоверная, чудовищная, жгучая, как огонь, боль пронзила его насквозь. Он даже представить себе не мог, что может быть так больно. В этом Лиза оказалась права: никогда в жизни он не испытывал такой боли. В первые секунды после удара она буквально разорвала его челюсть, затем охватила, точно пылающим жгутом, голову, погасив свет в глазах и взорвав мозг. После чего стремительно растеклась по телу, затопив нечеловеческой мукой все его части, заставив трепетать и содрогаться каждую клеточку, превратив всего его в одно сплошное невообразимое страдание.

Денис даже не закричал. Он просто завыл, как зверь. Откуда-то из глубины его вырвался такой дикий, ни на что не похожий, ни с чем не сравнимый звук, который ни разу ещё не доводилось ему издавать. Он весь скорчился у своего столба, как раздавленный червяк, выгнулся какой-то немыслимой дугой и, уронив голову на грудь, исторг изо рта поток слюны и крови, вместе с которым вывалился и злосчастный зуб мудрости с действительным или вымышленным кариесом.