Висячие мосты Фортуны

Когда могущая Зима,

Как бодрый вождь, ведёт сама

На нас косматые дружины

Своих морозов и снегов…

А. С. Пушкин

Легко попасть туда, куда в общем-то никто не рвётся.

-– Хотите преподавать немецкий язык в одном из отдалённых сёл Горной Шории? Прекрасно! Вот вам направление в Усть-Анзасскую восьмилетнюю школу за подписью завгороно товарища Хлебоказова.

-– Хлебоказов? Друг Павлика Морозова? – неудачно пошутила я над «говорящей» фамилией заведующего.

«Хлебоказов, Скороделов – какие-то у ваших просвещенцев фамилии специфические», – иронизировал Юра…

То, чему в географических названиях Кемеровской области предшествует словечко «Усть», знайте, что это настоящая Тьмутаракань, место, где Макар телят не пас и куда только вертолётом можно долететь. Короче, куда хотела, туда и попала.

В конце августа я уже сидела на своём видавшем виды, но всё ещё прочном чемодане посреди изумрудно-зелёной вертолётной площадки посёлка Усть-Анзас и потрясённо взирала на открывшуюся передо мной грандиозную панораму настоящей Горной Шории.

Упираются в небо горы, покрытые хвойными лесами, снежные вершины некоторых из них теряются в облаках. Через хрустальную призму чистого воздуха краски природы выглядят первозданно свежими и ошеломляюще яркими. Тайга вплотную подошла к посёлку со всех сторон, оставляя свободным только выход к реке – тут явно доминировала природа, она не то чтобы подавляла, но внушала почтение. Смирись, гордый человек, никакой ты здесь не хозяин…

Как-то незаметно для себя я очутилась в окружении черноволосых и узкоглазых ребятишек. Ошеломленная увиденным, утратив чувство реальности и потеряв дар речи, я молча смотрела на них – они на меня. Услышав, что они переговариваются между собой на каком-то неведомом мне наречии, я ещё больше потерялась… Вдруг в голову

пришла спасительная мысль: книга! Достав из чемодана иллюстрированную книгу, я начала переворачивать страницы, стараясь, чтобы картинки видны были всем. Детишки, быстро передислоцировавшись ко мне за спину и сгрудившись плотнее, продолжали молчать… И вдруг – о, чудо! – они хором выдохнули: «Ленин!». К счастью, книга изобиловала портретами вождя, и каждый раз, увидев его, дети радостно выкрикивали знакомое имя, как пароль межнационального общения. Так что, да, в той неловкой ситуации Ленин меня выручил…

Учительский дом стоял на пригорке и, как сказочный теремок, был под завязку набит жильцами – мне места в нём не нашлось.

Что прикажете делать?

Пошла по указанному адресу искать избу, где принимали квартирантов: выбирать не из чего – пришлось селиться у аборигенов.

Старуха шорка, принявшая меня на постой, напоминала высушенную временем мумию: тощая, плоская, слегка надломленная в пояснице, как хлипкое деревце на ветру. По бокам её пергаментного узкоглазого лица свисали седые космы, выбившиеся из-под платка, завязанного концами назад, как бандана. Её одежда выглядела такой же вневременной, как и сама старуха: шаровары и нечто вроде туники ниже колен – всё цвета пепла…

Старая шорка курила трубку, сидя по-турецки на пороге своего дома. Говорить она была расположена ещё меньше, чем дети, реагировавшие только на Ленина. Из того, что я ей говорила, она кое-что понимала, но сама ни разу за всё время, что я прожила у неё, не произнесла ни единого слова по-русски, она даже имени своего не назвала, и я стала звать её просто «баушка».

Свою кошку она подзывала с порога скрипучим, прокуренным, лишённым ласки голосом: «Кэц! Кэц! Кэц!».

Эту бабушку можно было легко представить в вигваме среди индейцев, но она жила в потемневшей от времени бревенчатой избе, состоявшей из комнаты с нештукатуреными стенами, дощатым некрашеным полом и длинных, пустых, с узким оконцем сеней, причём сени не были пристроены, как в русских избах, а составляли единое целое со всем срубом.

Единственная комната служила ей и кухней, и спальней. В ней стояло две кровати: одна двуспальная – у окна, вторая узкая – у порога. По всей видимости, старуха всегда держала постояльцев: на узкой койке спала сама, а на широкой у окна – квартиранты. Столов тоже было два, на хозяйском стояла посуда из почерневшей от времени бересты, в чёрной миске лежало, не растекаясь и не вызывая аппетита, нечто осклизлое, напоминавшее по цвету и консистенции сметану.

Печки тоже было две: кирпичная, а рядом – круглая металлическая буржуйка. Жилище довольно убогое и мрачное, но директор успокоил меня перспективой скорого переезда в новый дом, который вот-вот должны были достроить.

Все шорские дома обнесены забором из положенных горизонтально жердей – никакого штакетника или какого-нибудь вертикального частокола там не встретишь, кроме, разве что, плетней. Что характерно, калиток там тоже нет: просто в одном месте верхняя жердина снята, чтобы не слишком высоко было перелазить.

Моя старушка, несмотря на кажущуюся ветхость, перемахивала через жерди с кошачьей ловкостью и вообще была на удивление легка и проворна, как лермонтовская Ундина, только песен на крыше не пела. Мне иногда начинало казаться, что баушка владеет, сама того не подозревая, способностью телепортации: её можно было видеть почти одновременно в разных местах – вот она сидит, как вождь краснокожих, с трубкой в зубах на пороге своего дома, а через мгновение она уже куда-то чешет по ту сторону забора…

Наверняка, она была язычницей: противоестественно, живя среди первозданной природы, не поклоняться какому-нибудь божеству. Я всюду искала взглядом что-нибудь похожее на деревянного или каменного идола, но тщетно: ничего подобного ни в доме, ни во дворе обнаружить не удалось…

Ни церквей, ни икон, ни идолов – на кого же ты молишься, шорский народец?

Неужто всё совсем просто: живём в лесу, поклоняемся колесу.

Колесу… или бубну? Шаманскому бубну.

Шаманы были, среди них встречались даже женщины. А вдруг и моя хозяйка камлает?…

Очень может быть: представить её, потрясающей украшенным разноцветными ленточками бубном, скачущей вокруг костра в состоянии священного экстаза, хрипло выкрикивающей заклинания, – для этого и особого воображения не требовалось…

Ближе к концу сентября ко мне подселилась Маша, учительница пения, но на поведении хозяйки появление нового жильца никак не отразилось: она по-прежнему смотрела мимо нас, сквозь нас – мы для неё не существовали. Никакой враждебности или раздражения – нет, ничего такого, просто полное безразличие…

В начале нулевых один мой старый знакомый, армейский политработник в отставке, участвовал в миссионерской экспедиции по отдалённым сёлам Таштагольского района. Возглавлял миссию православный священник. Миссионеры сплавлялись по Мрас-Су на плотах; причалив к берегу какого-нибудь шорского поселения, они собирали народ, проводили разъяснительную работу и предлагали желающим принять обряд крещения тут же, на берегу. Если верить словам рассказчика, от желающих обратиться в христианскую веру просто отбою не было…

Чудны дела Твои, Господи!..

Помню, заходя в церковь, бывший политработник размашисто крестился и отвешивал поясной поклон, сопровождая его широким жестом правой руки от плеча до пола – и все, что ни есть народа в церкви, смотрели на него с нескрываемым удивлением.

Так вот этот знакомый сказал, что и в Усть-Анзасе они тоже крестили. Думаю, доживи моя шорская баушка до этого события, она бы и взглядом не удостоила крестителей, прошла бы мимо них, как проходят мимо пустого места…

Какую роль исполнял в этом действе бывший пастор солдатских душ, отставной начальник политотдела дивизии, определить трудно, но можно предположить, что, используя свои армейские навыки, помогал батюшке налаживать контакт с аборигенами.

Тут невольно вспомнишь фельдкурата Каца – персонажа из книги Ярослава Гашека о похождениях бравого солдата Швейка. У военного священника и советского политработника, если вникнуть, окажется немало общего, да и цель одна: следить за состоянием мыслей служивых, поддерживать в них боевой дух…

К чести моего знакомого надо сказать, что он не только словами поддерживал солдат. Добровольно отправившись в Афганистан, он принимал участие во всех боевых операциях, проверял блок-посты в горах, где тряслись от ночного холода и неизбывного страха вчерашние школьники. Был случай, когда, решив проверить боевую готовность караульных, замполит в нескольких шагах от их поста, сделал пару одиночных выстрелов из автомата – этот проступок обошёлся ему очень дорого…

Самое трудное дело – написать родителям о гибели их ребёнка. Он лично писал письма семьям погибших солдат – отцы и матери, потерявшие своих детей, были очень признательны ему за эти письма: находить проникновенные слова он умел и в таких случаях на душевные траты не скупился…

Но, как говорил Козьма Прутков: «Если на клетке слона написано слово «буйвол» – не верь глазам своим!» А если же политработник по какой-либо причине начинает выдавать себя за танкиста, просто спойте ему песенку:

Да у тебя же мама педагог,

Да у тебя же папа пианист,

Да у тебя же всё наоборот -

Какой ты на фиг танкист.

«Ты не танкист – ты самозванец!» – у Михаила Жванецкого всегда снайперское попадание. Какой бы величины золотой крест ни висел на груди бывшего замполита, с танкистом его всё равно не спутаешь: неуёмная тяга направлять чужие мысли в «нужное» русло сразу выдаст его с головой.

* * *

Чем глубже я вникала в жизнь местного населения, тем сильнее казалось, что я не на двести километров удалилась от дома, а провалилась во временную яму на два века вниз…

Деревянная, как и в Тельбесе, школа стояла на берегу Мрас-Су. Наполняемость классов была немалой: до тридцати человек. При школе имелся интернат, где жили дети из Усть-Ортона (посёлка в тридцати км от Усть-Анзаса) и других отдалённых сёл. При интернате – хлебопекарня, кухня, столовая, а также баня человек на двадцать… по-чёрному!!

«Не топи ты мне баньку по-чёрному», – пел Владимир Высоцкий, как будто одну и ту же баню можно, в зависимости от желания, топить то по-белому, то по-чёрному. По-чёрному – это баня без дымоотвода: в ней весь дым собирается под потолком в помывочной и оттуда медленно вытягивается в открытую дверь. Пока топится печка, дверь закрывать нельзя. Чтобы протопить такую баню, уходит уйма времени. Когда после трёх-четырёх часов непрерывной топки при открытой двери, баня всё же достигнет такой температуры, при которой голый и мокрый человек может уже не опасаться, что замёрзнет, всё равно дверь закрывать нельзя, пока не выйдет весь дым и не улетучится весь угарный газ. В бане по-чёрному никогда не бывает слишком жарко – там всегда весьма умеренная температура…