Висячие мосты Фортуны

«Фашистик, – подошла ко мне, мило улыбаясь, Неля-солдатка, – фашистик, не могла бы ты посидеть с моим Женечкой, ведь у тебя сейчас окно».

У меня действительно был часовой перерыв между уроками, а Неля жила в непосредственной близости от школы. Почему бы не помочь человеку? Меня, правда, покоробил «фашистик», хоть это и была шутка (я ведь немецкий преподавала), но жалость к несчастной юной матери, вынужденной начать работать сразу после рождения ребёнка, взяла верх…

Жила она в доме родителей мужа. Отец солдата, бывший завуч нашей школы, партийный шорец, проходил курс принудительного лечения от алкоголизма в заведении, скрывавшемся под аббревиатурой ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий). Многие советские люди прошли через него – лечить там не лечили, если не считать лечением бесплатный принудительный труд. Отбыв срок в заведении, освободившиеся первым делом… ну да, напивались вусмерть…

Не успела я взять Женечку на руки, как он тут же выдал мне в подол, будто заранее готовился, суточную норму подписки – получи «фашистик»! Через полчаса урок – что прикажете делать? Как раз пришла бабушка, забрала у меня внука и посоветовала просушить подол у печки.

Открыв печную дверцу, я встала перед огнём – почти сразу пятно из тёмного стало рыжим. Мой синий шерстяной сарафан, любовно отороченный бордовой шёлковой бейкой, с шитьём которого я так долго провозилась, погиб безвозвратно!! Сколько раз я успела его надеть? От силы раза три…

Но на этом сарафанная история не закончилась – испорченная вещь повлекла за собой непредсказуемый инцидент, вследствие которого мне пришлось предстать перед судом моих товарищей…

Никогда не оставайтесь с незнакомыми младенцами, даже если вас попросит об этом русская жена шорского солдата!..

В результате всех непредвиденных материальных утрат из учительской одежды у меня остались только вельветовое платье цвета малахит и клетчатая юбка с бантовыми складками. Собираясь утром в школу, я решила надеть юбку, хотя её складки дико топорщились: утюжить было нечем…

На первой же перемене моя неглаженая юбка неожиданно подверглась остракизму со стороны одной учительницы из местных. Видимо, она относилась к привилегированным слоям усть-анзасского населения, потому что ходила вся в соболях и была весьма самоуверенна. Не помню ни имени её, ни фамилии, но в то утро она решила неосторожно посмеяться надо мной, сказав, что в этой юбке я выгляжу как корова. Я и сама чувствовала себя не в своей тарелке, и потому у меня было отвратительное настроение, но, стараясь сдержаться, я спросила:

-– Ты уверена, что мятая юбка – повод для оскорблений? Какая я тебе корова?

Дальше всё произошло примерно так, как в рассказе Зощенко «Стакан»: «…ничего я ей на это не сказал, только говорю …»

-– Шорка, – в сердцах буркнула я себе под нос.

Но чуткое ухо дщери таёжных лесов, чьи праотцы испокон веков промышляли охотой на зверя, уловило слово, непрошенным воробьём слетевшее с уст…

-– Как ты сказала? Шорка?! Все слышали?! Шорка!! Ну, ты об этом ещё пожалеешь!

Да, прав оказался бывший кавээнщик из физтеха, Александр Филиппенко, сказавший: «Слово не воробей, поймают – и вылетишь».

В свидетелях факта нанесения оскорбления по национальному признаку недостатка не было: в учительской оказалось полно народу.

На следующий день кровно обиженная девица подала на меня заявление в товарищеский суд – «коровные» оскорбления в суде не рассматриваются…

Желающих присутствовать на судилище было более чем достаточно. Как же! Затронуто национальное достоинство шорского народа!..

Председательствовал директор.

Прений я не помню, опишу только финал.

-– Что такого обидного сказала Надежда? Что оскорбительного в слове «шорка»? Если я скажу про неё «русская» – это что, оскорбление? Вы бы обиделись, Надежда Константиновна? – спросил Судочаков.

-– Да на что ж тут обижаться? Что русская, что шорка – это всего лишь слова, обозначающие национальность. Вот если бы вы обозвали меня коровой, я бы обиделась! Во мне весу-то пятьдесят килограммов! Какая я корова?! «Шорка» – это не оскорбление, а вот «корова» – оскорбление! Пусть извиняется!!

Народ посмеялся и вынес вердикт: пожать друг другу руки и принести взаимные извинения – что мы и сделали к вящему удовольствию присутствующих.

Любу Локтеву восхитило моё поведение на суде, она подошла в коридоре и зашептала мне в ухо:

-– Ну ты молодец!.. Но согласись, всё-таки «русская» и «шорка» не совсем одно и то же. Русские – это …

-– Что, что?.. – перебила я Любовь Андреевну, прикинувшись совсем глухой. – Не поняла…

* * *

В конце сентября у меня заболел зуб. Никаких дантистов в Усть-Анзасе отродясь не водилось – надо было ехать домой. Погода стояла нелётная – пришлось ехать на попутной моторной лодке шестьдесят километров по Мрас-Су до Усть-Кабырзы, а оттуда ещё столько же на попутной полуторке в битком набитом кузове до Таштагола. Всю дорогу лил дождь. Когда, промокшая до нитки, я, наконец, села в поезд (ещё восемь часов езды), челюсть моя распухла и разламывалась от боли…

-– Мы вам поможем, – сказал молодой дантист, проникшись сочувствием к юной учительнице из глубинки, и, недолго думая, взял щипцы и удалил верхний пятый справа, который вполне можно было вылечить. Идиот!!!

Терпеть не могу людей, плохо знающих свое дело…

За время, отпущенное мне на лечение, нужно было успеть сшить новый сарафан, фасоном попроще: некогда было возиться с косыми бейками. Сшила из плотной бордовой шерсти, чтобы носить со свитером – авось не замёрзну зимой.

Дабы создать в шорской избе хотя бы иллюзию уединения, я смастерила широкую занавеску из весёленького ситчика, оранжевого с голубыми зайцами…

На обратном пути три дня ждала лётную погоду в Спасске, ночевать приходилось ездить в таштагольскую гостиницу, так что, когда явилась в школу, коллеги встретили меня словами: «Мы уж думали, что ты не вернёшься».

Как же «не вернёшься»! А кто шорских детей немецкому языку учить будет? Кстати, чтобы повысить качество обучения, отец написал для меня на ватмане наглядное пособие – таблицу спряжения немецких модальных глаголов.

Мы с Марией отгородили в вигваме свой угол занавеской – стало намного уютней.

* * *

Посёлок Усть-Анзас расположен на взгорьях – в ложбине стояли школа, дом директора, дом завуча, клуб и фельдшерский пункт… Наш новый дом (он был последним на высокой горе) уже достраивался, и мы с Машей торопили время, боясь окончательно одичать от вигвамного быта…

Недалеко от школы было лобное место: там забивали коров. Иногда идёшь утром в школу – у столба уже стоит приговорённая. Втянешь голову в плечи и быстрее мимо, чтобы не услышать, не увидеть ужасное, которое будет преследовать тебя всю жизнь…

Здесь же разделывали тушу и продавали мясо.

Свиньи в Усть-Анзасе тоже водились, но увидеть их довелось только зимой: иногда по заснеженной улице во всю прыть, на какую только способен, мчался поросёнок, поджарый, мелкий, покрытый густой шерстью палевого цвета, и пятак у него был не розовый, а ярко-красный.

Шорцы сохраняют мясо так: режут его на ленты, солят и провяливают – получаются тёмно-коричневые эластичные ремни.

Посёлок, плотно окружённый тайгой, не имел пастбищ, часто доходили слухи, что у кого-то из жителей медведь задрал корову. Даже не слишком углубляясь в лес, можно было наткнуться на хозяина тайги, поэтому пойти за грибами – и мысли такой не возникало. Больше, чем медведя, я боялась рыси. Отец рассказывал, что рысь прыгает с дерева на плечи и сразу ломает шейные позвонки. На меня в детстве его рассказ произвёл такое жуткое впечатление,

что даже и сейчас, заходя в какой-нибудь редкий лесок, я внутренне сжимаюсь, помня о возможном прыжке дикой кошки…

Многие жители посёлка занимались охотой и сдавали пушнину в заготовительные конторы. Дорого ценились только соболя – где-то по пятьдесят рублей шкурка; норка – десять-двадцать; колонки, белки шли по три рубля, на зайцев, как и на волков, вообще охотников не было, а медвежья шкура стоила около четырёх червонцев.

Тяжелый и опасный промысел – охота. Зимой, в лютые морозы, на коротких, обтянутых мехом, широких лыжах охотники уходили в тайгу, что интересно, среди них была одна женщина. Однажды я видела её: с красным, обветренным лицом, дородная, рослая (что редкость для шорок), суровая на вид – настоящая шорская Брунгильда!

В сравнении с другими жителями охотники считались зажиточными людьми, но особо богатых и среди них не водилось. Все знали, что у них можно недорого купить любую шкурку, но даже и за такую цену желающих покупать было немного… При нашей учительской зарплате в семь-восемь червонцев не особо разбежишься отовариваться мехами. Среди нас была только одна настоящая покупательница – завуч Валентина Егоровна.

Однажды она пригласила нас с Машей и Любу Локтеву к себе на чай.

Дело было осенью. Завуч, в полосатом шерстяном свитере ручной вязки, поджидала нас у своего дома. Увидев её ещё издали, мы залюбовались ею – такую женщину выхватишь взглядом из любой толпы: выше среднего роста, с горделивой осанкой, с пышной шапкой белокурых волос, подстриженных в каре, на высоких тонких с рельефными икрами ногах – она походила на породистую лошадь, фаворитку забега…

В школе она была в меру строгой и официальной – дома оказалась приветливой и радушной, но до дружеской ноги у неё, по-моему, ни с кем не доходило…

Валентина Егоровна поставила на стол бутылку сухого вина, конфеты, нашлась и общая тема для разговора. Для начала она заявила, что учителя – самые нелепые и странные существа на свете.