Висячие мосты Фортуны

Мы удивлённо выпучили на неё глаза: ничего себе заявочка!

Она принялась доказывать столь нелестное мнение о нашем брате на примере учительницы Игорька Ангелины Григорьевны.

Поразительно!!! Это ж надо – такое совпадение! Ангелина Григорьевна была и моей учительницей в седьмом классе, и, правду сказать, более нелепого создания, чем она, я в жизни своей не встречала.

Мы с Валентиной Егоровной наперебой принялись описывать в деталях все её прибамбасы.

Начали с одежды: она носила какую-то вязанную из шёлковых нитей бордовую кофту с пупырышками и бесформенную юбку миди, местами переходящую в макси, хотя это ерунда: учителя – люди небогатые и

нарядами не блещут. Но её манеры, они были действительно странными. Ангелина Григорьевна во время объяснения на уроке, в приватной ли беседе непрестанно жестикулировала, стараясь как-нибудь пофасонистей сложить пальчики, оттопырить мизинчик или выгнуть лебедя рукой.

С её лица никогда не сходила рассеянная, слабая улыбка, даже когда ставила двойку, она смотрела в журнал затуманенным лёгкой нежностью взглядом. Речь её, жеманно-вычурная, с закатыванием глаз, напоминала речь уездной барыньки – и на этом тоже можно было бы не заострять внимание, будь она хорошим профессионалом.

Скуку, раздражение и недоумение – вот что испытывали мы на её уроках. Но после урока она не спешила покинуть класс и не прочь была поболтать с теми, кто подходил к учительскому столу, чтобы заглянуть в журнал, – иногда их там ждал такой сюрприз, что мама не горюй! Например, однажды я обнаружила там в кильватерном дружном строю аж три двойки подряд.

По русскому? Откуда? Когда? За что?

С томной улыбкой Ангелина Григорьевна ответствовала мне косвенно, обходя стороной прямо поставленные вопросы:

-– Некоторые мальчики из 7-А спрашивают меня о тебе, и я им отвечаю: Надя могла бы быть лучшей ученицей класса, но… девочка не слишком старается.

Учительница взглянула на меня по-матерински устало и ласково…

Ласковая моя, – хотелось сказать мне, – мало того, что три двойки подряд поставили неизвестно за что, так ещё и мою успеваемость с какими-то посторонними мальчиками обсуждаете – и всё это с видом благородной смолянки…

Валентину Егоровну «смолянка» донимала бесконечными вызовами в школу по поводу поведения Игорька: она была его классным руководителем (вот где тихий ужас!)

Странности учителей – тема, конечно, неисчерпаемая, но цель нашего визита была в другом: мы жаждали узреть меховые богатства Валентины Егоровны.

Наконец, она достала из-под кровати чемодан, из него – полотняный мешок и начала выкладывать на стол… боже! Одни соболя! Они были подобраны по колеру: пара рыжих, тройка тёмных, ещё каких-то седых – комплектов было штук семь. Она брала их по очереди, подносила к свету, встряхивала – мех играл и искрился под острыми лучами голой электрической лампочки. Женщина прикладывала пушистое чудо то к голове, то к шее, то к бёдрам – манифик, шарман, адорабль!

Выделка, конечно, не ахти какая: скорняки из охотников никудышние – скорняков нужно в городе искать, но всё равно это было настоящее богатство, можно сказать, сокровище…

* * *

Я хочу подняться в горы,

Где живут простые люди,

Где свободно ветер веет

И легко усталой груди…

Так писал немецкий поэт-романтик Генрих Гейне. Да, отчасти он прав: воздух в горах, действительно, отличный, а вот «простые люди»…

Вернувшись после ноябрьских каникул, я застала в шорской хате такую картину: дверь в дом нараспашку, на невероятно загаженном, заплёванном полу, среди каких-то ошмётков и огрызков, сражённые огненной водой, лежат вповалку человек пять шорцев. Баушка, свернувшись серым клубочком, тихо сопит на своей койке. От перегара не продохнуть, а в углу на скамейке сидит мальчик лет тринадцати и обречённо смотрит на весь этот бедлам…

-– Ты кто? Ты чей? – затормошила я отрока – молчит как партизан: не вступают в диалог с незнакомцами шорские дети…

Засунув дорожную сумку под кровать, я пошла смотреть, как продвигаются дела со строительством нашего дома… Пора признаться, дом был, конечно же, не новый, а старый, нуждающийся в капитальном ремонте: там нужно было сложить печку, обновить сени и ещё чего-то доделать, как говорится, довести до ума…

Ремонт подходил к концу – и через пару дней мы с Машей, поспешно побросав в чемоданы свои пожитки, с радостью покинули осточертевший вигвам.

-– Прощай, баушка! Я тебя никогда не увижу! Я тебя никогда не забуду!

Дом был поделён на две половины: в одной поселись мы с Марией, в другой – муж с женой, русские из бригады строителей…

Казалась бы, зима на носу, глушь невообразимая, почти полное отсутствие цивилизации, ни денег, ни тёплых меховых вещей – чему радоваться? Но мы с Машкой были счастливы, поселившись в нашей (только нашей!) половине дома.

Качество жизни на пороге предстоящей зимы во многом зависело от качества печки, а она особого доверия не внушала: наспех сложенная из кирпичей, даже не из кирпичей, а из их половинок, с уходящей в крышу металлической трубой – примитивная плита с двумя конфорками. Собственно, та же буржуйка, только сложенная из старых кирпичей, главное, труба фиговая, из тонкого железа и не обложена кирпичом – топи не топи – всё равно тепло уйдёт прямиком вверх, на крышу…

Две железных койки, два стола, два стула, ведро, оцинкованная ванна (как же без неё?), топор, кочерга, кое-что из посуды – вот и всё наше имущество, но в добавок к нему и кое-что ценное, а именно: чувство полной свободы и независимости. Оно того стоило? Конечно, стоило! А кому свобода даётся без лишений?

Занавеской с зайцами мы разделили помещение на комнату и кухню, оставалось как-то украсить наше жилище. Девчата на Горке сплели из чёрных ниток паутину и паука над умывальником, а мне хотелось изобразить на стене что-нибудь большое и романтическое…

Леонардо да Винчи предполагал, что первым произведением изобразительного искусства была черта, обведённая вокруг тени человека, брошенной солнцем на стену. Эта идея пришла в мою голову независимо от Леонардо, с единственной разницей, что тень была не от солнца, а от керосиновой лампы.

Усадив Марию на стул и определив место керосиновой лампы, я осталась довольна изумительной чёткостью тени. Дело за малым – выбрать позу. Пробовали разные – позы были, но красоты … увы и ах: Машка особой грацией не отличалась, к тому же была довольно упитанна. Ей надоело выполнять мои команды: «откинь голову, протяни руки», «закинь руку за голову, выгни спину»…

Наконец, она поднялась и сказала: «Сама садись в позу, а я тебя обведу».

Так на белой стене запечатлелась моя романтическая тень, обведенная синей гуашью…

* * *

Зима пришла красоты невиданной и неслыханной. Снег был такой белизны и так сиял на солнце, что можно было ослепнуть от этого блеска.

Откуда у нас появились собаки?

Однажды я заметила, что какой-то пёс, заскочив в сени, схватил пачку масла – и был таков. Операция по уводу масла заняла миг времени, но я успела заметить, что пёс белый…

Ласковыми словами и угощением я постепенно приручила его. Так у нас появился Белый и стал моей любимой и единственной в жизни собакой. Потом к нашему шалашу прибился большой, лохматый, чёрный пёс – он стал Машиным, она назвала его Бой. Сколько радости и живого тепла привнесли в нашу жизнь эти великолепные животные! Благодаря им мы с Машей полюбили долгие прогулки по закованной в лёд Мрас-Су.

Когда в морозный солнечный полдень идёшь по реке тропинкой, протоптанной в девственно нетронутой снежной равнине, а впереди бегут две радостные собаки – их собачье ликованье передаётся и тебе. Как легко и весело они мчатся по туго натянутому снежному покрывалу, неудержимые, точно пущенные из лука стрелы! Особой стремительностью отличался Белый: едва касаясь лапами наста, он как будто стлался по белому полотну, почти сливаясь с ним. Бой был старше, уже несколько тяжеловат, и слишком далеко не убегал…

На противоположном от посёлка берегу, вдоль реки, сплошной стеной стояла тайга, тоже плотно укутанная снегами, – одни только тёмные концы еловых лап высовывались из-под белых льдистых шуб. Бой

тараном пробивал брешь в плотной толпе деревьев – и тотчас на него обрушивалась лавина снега. Освежившись под снежным душем, с забитой снегом шерстью, он выскакивал на тропинку и передёргивал всею своей лохматой шкурой – снег летел с него во все стороны…

Набегавшись, собаки начинали выписывать вокруг нас кренделя, предвкушая обед. Гонимые волчьим аппетитом, мы все четверо спешили домой. Маша быстро растапливала остывшую печку, я разогревала обед, кормили собак и маленькую молчаливую кошечку (шорские кошки меньше обычных).

После обеда в нашей «семье» наступало время блаженного отдыха.

Мы с Машей укладывались по койкам. Когда спать не хотелось, болтали, я пересказывала ей сюжеты любимых книг; собаки дремали на полу, кошка – на кровати, в конце концов и мы с Машей начинали кемарить…

Изредка зимними вечерами на свет нашего подслеповатого оконца, со вставленными внахлёст половинками разбитого стекла, заходили два друга с гитарами за спиной – два фельдшера, попавших в этот таёжный тупик по распределению. Виктор работал в Усть-Анзасе, а второй (не помню имени) – в Усть-Ортоне.

Витя, вполне интеллигентный мальчик, косил под битлов: стрижка, пиджак без ворота, жёлтая цепь под воротником белой нейлоновой рубашки. Косил-то он под битлов, но песни пел из репертуара Высоцкого.