Висячие мосты Фортуны

Нотации директор читал долго, нудно и беззлобно.

Пакостливое дитя слушало внимательно, без особого страха, с напускным смирением, за которым угадывалось нетерпеливое ожидание конца словесной экзекуции. Это было бедное и уже морально испорченное дитя.

* * *

Вся школа обожала Любу Локтеву за её неистощимую активность в общественной жизни. В голубых Любиных очах неугасимо полыхало пламя энтузиазма, она до самой макушки была заряжена комсомольским задором.

Помню, режиссёр Андрей Смирнов (отец Дуни Смирновой) рассказывал, что, когда в первый раз услышал пионерскую песню «Взвейтесь кострами синие ночи», то упал в обморок от восторга. У Любы была своя песня безумного восторга, её написал Николай Добронравов для черноморского лагеря «Орлёнок»:

Как бесконечные звёздные дали,

Мы бы на яркость людей проверяли.

Прав лишь горящий, презревший покой,

К людям летящий яркой звездой.

Им бы только проверять – на вшивость, на верность, на яркость…

-– Маш, ты как думаешь, выдержим мы с тобой проверку на яркость? – спросила я подругу.

-– Не зна-а-аю… Да выдержим: мы ж с тобой как-никак добровольцы! – рассудила меланхоличная Маша.

Поржав, мы решили, что ватт этак на сорок засветиться сможем, а Люба, наверно, все сто выдаст, если не двести…

Больше всего Любина яркость проявлялась в подготовке и проведении различных праздничных мероприятий. Своим примером она заражала (потом раздражала) всех, кто жил вместе с ней. Учителя с Горки почти все вечера пропадали в интернате: репетировали, мастерили костюмы, помогали готовить уроки.

Все мероприятия проводились в сельском клубе. Хорошо запомнилась одна Любина композиция, посвящённая военно-патриотической тематике.

В центре сцены – группа молодогвардейцев. Босые, взлохмаченные, до предела замученные, но несломленные. Люба не пожалела ни синей, ни красной краски на их лица и открытые части тела. Едва держась на ногах, опираясь друг на друга, они направляли свой взыскующий взор прямо в зал – аж мурашки по спине…

Справа в колонне по трое – чтецы. Начиналась композиция маршировкой чтецов на месте под песню Булата Окуджавы «До свидания, мальчики». В конце звучал «Реквием» Рождественского:

«Если выплаканы глазоньки – сердцем плачут матери. Белый свет не мил. Изболелась я. Возвратись, моя надежда! Зёрнышко моё. Зорюшка моя»…

Ну потрясающе, потрясающе!

* * *

Самые высокие горы в Усть-Анзасе называются Белки, потому что на их вершинах круглый год лежит снег. По Белкам мы определяли прилетит или нет вертолёт: если вершины свободны от облаков, значит будут письма, бандероли и посылки…

Постоянно посылки получали только новомосковские, из дома им слали необычной формы решетчатые печенья в виде сердец. Я получила посылку только один раз – от дяди Афони. Наш дядя обладал редкой способностью возникать в нужный момент: в этот раз он проявил свои родственные чувства, прислав целый ящик сушёных яблок из своего сада, сопроводив свой полезный подарок письмом, написанным летящим ровным почерком, главной особенностью которого было отсутствие нажима, казалось, он писал, едва касаясь пером бумаги. Мы с Машкой из этих яблок компот не варили – мы просто грызли их до самой весны. Посылка была одна, зато больше всего писем приходило на моё имя, всё в тех же конвертах без марок.

После того как Люба перебралась жить к нам с Машей, она призналась, что эти письма читала вся учительская общага на Горке! Оказывается, Юркины письма высоко котировались у местной читающей публики. С комсомольским прямодушием Любаня выдала: «Мы все удивлялись, как можно писать такие умные письма!» Вот же ж черти!! Ну что тут скажешь?! Ценители хреновы! Говорить им, что читать чужие письма подло, всё равно, что второгоднику Судочакову (тому, что в длинном педже) делать внушение о вреде расстёгивания чужих ширинок…

Каким образом мои письма попадали в чужие руки? Возможно, они брали их со стола в учительской: почтальонка не разносила письма по адресам, а оставляла их на столе в учительской. Возможно, вражеским курьером-лазутчиком был Игорёк: он крал мои письма из нашего дома, а после коллективного прочтения честно возвращал их на место…

Ладно Игорёк – что с него взять? Он дурачок! Но педагоги! Они так и говорили о себе: «Мы пэдагоги». Мало того, что читали, – так они ещё и оценивали их со своей «высокой» колокольни! Наверно, объяснять им, что чужие письма читать некрасиво, так же бесполезно, как моему ученику в директорском педже говорить о вреде расстёгивания чужих ширинок… Точно подметила Валентина Егоровна: «учителя – самые странные люди на свете». Даже Лариса, завуч Тельбесской школы и моя подруга, прочитав мой дневник, который я беспечно бросила при отъезде, имела какие-то серьёзные претензии ко мне по поводу написанного. Странно и смешно, но факт…

Как выяснилось, коллеги с первых дней нашего знакомства начали проявлять к моей особе нездоровый интерес. В начале учебного года, ещё до того как добрались до моих писем, они пустили про меня сплетню, о которой я бы так и не узнала, если бы не всё та же, ставшая откровенной после вынужденного ухода с Горки, «прынципиальная» Люба Локтева.

-– Вначале мы все думали, – доверительно сообщила Любка, – что ты такая же, как медсестра Галя.

-– Вот он, коллективный разум, – «мы думали»!! Ну и что же вы думали о медсестре?

-– Так все же знают, что она путается с кем попало. Кто её пальцем поманит – с тем и идёт.

-– Ага, а мы-то с Марьей в пролёте: ничегошеньки не знаем про Галю… Бог с ней, с Галей, ну а меня-то когда вы застукали на блядстве?

-– А помнишь, в первой четверти к нам в школу заходили два журналиста из Кемерова?

-– Как не помнить, конечно, помню. Ну и что?

-– Нам показалось, что один из них о-о-очень заинтересовался тобой: вы с ним о чём-то долго разговаривали… Во-о-т… а второй встречался с Галей…

Господи ты боже мой! Ну и логика!

Медсестра Галя, русская девушка, мотавшаяся в одиночку по окрестным сёлам на своих двоих, зимой для удобства и скорости обутых в широкие охотничьи лыжи, наверно, имела право распоряжаться собой так, как ей заблагорассудится. Какое ваше собачье дело до её личной жизни?

С журналистом из Кемерова, дядькой под сорок, мы поболтали минут десять во дворе школы на какую-то интересную для нас обоих тему. Перед отъездом он зашёл в учительскую и, не застав меня в школе, оставил на столе открытку, на которой написал чёрным фломастером: «Надя! Гора с горой не сходятся, а человек с человеком… Возможно, ещё увидимся в Кемерове или в Кузнецке». Всё! Этого оказалось достаточно, чтобы после коллективного прочтения записки сделать далеко идущие выводы. Страшное сообщество – бабский коллектив!!

О, эти сплетники! Эта особая порода людей!

Мне не раз приходилось сталкиваться с ними в жизни. Обычно это серые, никому не интересные мыши, страдающие постыдной страстью запускать поглубже руки в чужое нестираное бельё и стараться что-нибудь нарыть в этой куче. Раздобыв вожделенный «аромат», они трепещут, предвкушая свой триумф, когда можно будет воспарить, огорошив всех неожиданным известием, как в сценке у Жванецкого: «А вы знаете, что Гришку застукали с Мотовиловой на складе?»

Оргазм для них ничто в сравнении с этим мигом!..

* * *

Мы с Машей старались, как могли, приспособиться к жизни в экстраординарных условиях. Слава богу, не было проблем с продовольствием, в магазине были все необходимые продукты: неплохие гречневые концентраты в брикетах, тушёнка в стеклянных пол-литровых банках, рис, томатный соус, сахар, розовое вино. Водки и сигарет в продаже не было – была махорка, а за водкой надо было ехать шестьдесят километров на моторке в Усть-Кабырзу.

Предполагаю, что именно благодаря этому обстоятельству дома в Усть-Анзасе не горели, не было ни поножовщины, ни огнестрела (по крайней мере, за время моего пребывания там)…

Изредка мы покупали рыбу у местных. Рядом с домом нашей хозяйки жил рыбак, у него во дворе по утрам стояла большая плетёная корзина, полная свежевыловленной рыбы: сомы, налимы, таймени. Просил дорого, но иногда мы с Машей баловали себя.

Старуха шорка не запирала свой вигвам ни днём ни ночью, в связи с этим стали происходить неприятные события, как то: появление ночных призраков и телепортация моих носильных вещей…

Исчезнувшие вещи странным образом обнаруживались вдруг на дочке рыбака, а ночной призрак материализовался в местного ловеласа-шатуна, которому не спалось по ночам…

Однажды ночью меня разбудил свет, который я почувствовала сквозь смеженные веки (ночью в Усть-Анзасе никакого света быть не может). Открываю глаза: надо мной склонился некто и светит фонарём прямо в лицо. Увидев, что я проснулась, он мгновенно растворился в темноте, не произведя никакого дополнительного шума…

Днём, вернувшись с занятий, я обнаружила на подушке записку примерно такого содержания: «Ты роза, а я шиповник – почему бы нам не начать встречаться?» Да, вот правда, ботаническое родство установлено – так почему бы и не начать?

Когда я рассказала об этом в учительской, девчонки сразу узнали по повадкам одного русского женатого парня, который привык шататься по ночам в поисках приключений. Вообще-то я не из трусливых, но всё равно стало как-то не по себе. Бабка делала вид, что совершенно не понимает меня, когда я пыталась ей объяснить, что надо запирать дверь на ночь.

При свете дня этот гад, цветочек аленькай, так и не объявился: не счёл нужным представиться…

Гардероб мой сильно усох благодаря дочери шорского рыбака и жене одного шорского солдата – миловидной блондинке, русской учительнице начальных классов, муж которой проходил срочную службу в рядах Советской армии.