Семейный портрет спустя 100 лет

Позже, когда мне исполнилось десять лет, а моей сестре шесть, по воскресеньям папа брал нас собой в бильярдную в городском парке. Он поверил, что Марина приносит ему удачу. Она стала его плюшевым мишкой, его талисманом. В городском парке работали детские аттракционы, и мы с удовольствием сопровождали папу. Тем более что он довольно щедро выдавал нам карманные деньги на кино, мороженое и комнату ужасов.

Прошла ещё пара лет. У нас появился новый автомобиль – «москвич». Всей семьёй в субботу мы уезжали в Киев к тёте Полине. В воскресенье после завтрака папа удалялся в Дом офицеров играть в бильярд – это был и спорт, и дополнительный источник доходов. «Я не умею воровать, – говорил папа маме. – Я умею зарабатывать и выигрывать в честном поединке».

Все остальные: тётя Полина, мама, Эмма, Марина и я – отправлялись в подвальчик на Крещатике кушать мороженое. Развлекательная программа начиналась. Мы шли в цирк или театр на детский спектакль. Иногда Надежда Николаевна, сестра тёти Веры, которая уже пела тогда в труппе оперного театра, оставляла нам контрамарки на спектакль, чаще всего на балет.

Если папа выигрывал крупную сумму денег, он нас всех приглашал отобедать в ресторане перед возвращением в Сквиру.

Я не могу пожаловаться, что мы страдали из-за того, что папа был игроком. Страдала мама. Страдала, стыдилась. Он предпочёл катать шарики по столу, из её слов описание бильярдных игр звучало как что-то недостойное, порочное.

Нормальные, интеллигентные люди не играли в бильярд, тем более на деньги, а обсуждали вышедшую за рубежом книгу «Доктор Живаго». Мама достала роман в самиздате, но даже мечтать не смела, чтобы обсудить его с папой. Папа честно пытался прочитать нашумевший роман. Но где-то на десятой-двенадцатой странице бросил.

Пастернаку дали Нобелевскую, как считала моя мама, незаслуженно. Ей нужно было с кем-то поделиться своим мнением. Ей не нравились поощрения автора только за протест.

Если бы в СССР существовали официальные соревнования по игре в бильярд, наверняка папа входил бы в десятку лучших. И может быть, мама поменяла бы своё отношение к «шарикам, бегавшим по зелёному сукну».

Маму не радовало, что папа непобедим в «американку», как и не радовало и то, что папа нас тягает по бильярдным и ресторанам.

– Ребёнок вырос под бильярдным столом, – говорила она, указывая на меня, что было откровенным преувеличением. – Что из неё получится?

Папа не умел пить. Небольшое количество алкоголя кончалось сильной интоксикацией и невыносимой мигренью, которая могла длиться до пяти дней. Головная боль была настолько изнурительна, что малейшее движение головы вызывало чувство, будто кто-то колотит его молотом по голове. Кстати, я унаследовала от папы эту нетерпимость к алкоголю и приступы мигрени. Столкнувшись в жизни с наркотиками, я кое-какие попробовала. Реакция организма соответствовала сильному отравлению с жуткими рвотами и головной болью. Это уберегло меня от желания пробовать запрещённые субстанции.

По долгу службы начальник специализированного мехотряда, управляющий сотней мужиков, папа должен был иногда выпивать. Закончили работу по расчистке земли от кустарника и старых пней под поле, председатель колхоза ставил, как правило, бутыли с самогонкой и зажаренных молодых поросят.

Папины подчинённые знали, что он закодирован; может, он и был закодирован, ещё в состоянии эмбриона у матери в животе, но об этом он не делился с подчинёнными, а просто нагло лгал. Необходимости в каком-либо кодировании не было. Но иногда случалось, что папа забывал про этот факт, и домой его в прямом смысле приволакивали под руки. Его укладывали на диван, с которого он скатывался на пол, и представление начиналось вне зависимости от декорации и местонахождения актёра.

– Я умираю! – кричал папа. – Лиля, дети, идите сюда. Прощайте!

Тут же он сообщал нам, детям, где заначки с деньгами, и делил наследство в связи с ожидаемой кончиной, которая никак не наступала.

– Я умираю! – кричал папа. – Где моя Лиля? Моя Лиля! Моя! Только она может спасти меня! – вопил он.

Обычно в этом месте мы удалялись, а мама начинала операцию по спасению пьяного мужа с помощью тазика и графина с водой.

Мама вообще была папиным лекарем. Уколов он боялся; врачи приводили его в ужас и оцепенение; при виде кресла дантиста папа мог потерять сознание. Он никогда ничем не болел, даже простуды ему удавалась избегать, но страдал приступами головной боли из-за бессонных ночей, напряжения, сигарет и кофе, заменявших еду. Тогда он кричал:

– Лиля, голова!

Мама выдавала ему таблетку от головной боли. Часто она посылал меня с пилюлей и стаканом воды. Я обратила внимание, что маленькая жёлтенькая таблетка – «Но-шпа» – к головной боли отношения не имела. Заподозрив, что мама невинно ошиблась, я сказала ей, что она даёт ему «Но-шпу».

– Ничего, – сказала мама. – У него пройдёт голова.

Я стала обращать внимание, что мама лечила мигрень всем, что попадалась ей под руку. Однажды она сунула ему слабительное – пурген.

– Мама, у папы будет расстройство!

– Нет. У него пройдёт голова.

* * *

Папу приволокли днём. Дома, кроме меня, никого не было. Кажется, были какие-то школьные каникулы. Мама ушла на работу. По каким-то причинам не было бабушки – может, уехала погостить к Полине.

Папа сполз с дивана на пол и принялся истошно вопить, как ему плохо.

– Умираю! Умираю! – кричал папа.

Я не реагировала.

– Лиля, Лиля! – вопил папа. – Где моя Лиля?

– Она тебя бросила. Она сказала, что ей не нужен муж-пьяница, и ушла, – сморозила я.

Папа заплакал, как маленький ребёнок.

– Как? Двадцать лет моя Лиля, и она бросила меня? Как? Как такое могло случиться? Моя Лиля?!

Тут пошли интимные откровения. Их нельзя было сравнить с Камасутрой. Камасутра – это секс для акробатов.

То, что делали мама с папой в постели, более соответствовало индийской философии – тантре, где любовь и интимная близость служат соитию с высшими силами, с Создателем.

Я тогда не была знакома и с вещами попроще, чем тантра. Я не знала, что такое девственница, полагая, что это девочка до того, что у неё появляется менструация.

И тут мой папа стал рассказывать, как он любит маму и как он обожает целовать её в интимные места, от которых исходит запах ванили. Другие женщины, наверное, воняют – друзья ему рассказывали. А его Лиля, с кожей как у младенца, благоухает. Особенно когда она потеет, от неё исходит нежный аромат ванили.

Не думаю, что папа разбирался в запахах. Про запах ванили он, скорее всего, услышал от мамы.

– Лиля меня бросила! – рыдал он. – Таких женщин, как она, одна на тысячи, на миллионы. Знаешь, сколько раз подряд она может кончить? Бесконечно! – рыдал папа. – А то и больше. У неё интимные органы («Интимные органы», – говорю я. Папа же пользуется самым нецензурным выражением.), как присоски, которые коровам на вымя цепляют. Она меня кончает.

И после паузы:

– Убила, она меня убила! Где моя Лиля? Где Лиля? – он бормочет что-то невнятное и причитает, как старуха, живущая в конце улицы.

– Сколько будет два на два? – хочу понять, насколько папа адекватен.

– Не знаю, – говорит папа слезливо.

В этот момент я понимаю, что папин бред зашкаливает. Хватаю Зефира, не знаю, почему, может, подсознательно боюсь оставлять его с абсолютно невменяемым человеком, и бегу к маме на работу. Мама работает в банке. Красная, запыхавшаяся, влетаю в контору.

– Что случилось?

– Папу привезли пьяного, и он несёт такие глупости, что просто ужас.

– Он ругается матом? – с надеждой спрашивает мама.

– Ругается матом, – соглашаюсь я. Ругаться матом при детях моя чопорная мама считает высшим грехом.

– Деньги делит? – спрашивает она по дороге домой.

– Не делит. Рассказывает, как он тебя любит.